– Статус твоего номера?

– Ты о чем? – Она будто говорит на совершенно другом языке.

– Каков сейчас статус твоего номера телефона? Совершенно секретно? Открыт для широкой публики? Доступен только для своих? Другими словами, ты хочешь, чтобы я его выдала?

Хочу ли я?

На кухне гремят пластиковыми тарелками. Я представляю, как, скрючившись, жду у лаза.

Шварк.

Скрип.

Дзинь.

– Потому что люди хотят тебя видеть, – настаивает Шелли. – Им любопытно.

Снова это слово. Оно у меня мурашки вызывает. Я делаю глоток, жалея, что не сижу в такси и не еду по мосту куда-нибудь далеко.

– Думаю, мне тоже очень любопытно, – заявляет подруга. – В смысле, мы можем поговорить о том, что произошло? Как по мне, это было бы полезно.

– Кому?

– Ну, тебе, конечно. Иначе как со всем этим справиться? Да, ты ходишь к терапевту, но все-таки…

– Все-таки? – У меня кружится голова.

– Ты с кем-нибудь общаешься?

– В основном я пишу о своем опыте – тоже в рамках лечения.

– Круто, – тянет Шелли, как будто мы обсуждаем планы на лето. – В смысле, я знаю, как ты любишь писать. Но ты же и поговорить хочешь, да? Например… каким был тот парень…

Я снова хватаю солонку, ненавидя себя за то, что решила прийти сюда.

– Он был таким ужасным, как все говорят? Заставлял тебя… что-то делать? – Конец предложения она произносит очень тихо, прикрывая рот рукой, но это не смягчает удара.

Я зажмуриваюсь. Ветерок от потолочного вентилятора пробегает по моей коже.

Мне.

Нужно.

Уйти.

Шелли касается моего предплечья. Я невольно вздрагиваю и резко открываю глаза. Мои руки – в соли.

– Ничего страшного, – продолжает Шелли. – В смысле, я понимаю, почему ты замкнулась. Мне просто тяжело. Мы ведь раньше говорили обо всем на свете.

Это правда. Так и было. Но то, что она хочет по мановению руки вернуться к тому состоянию, которое было ДТКМП, – еще одна преграда между нами.

– Я пытаюсь понять. – Шелли делает глоток. – Но в то же время я вроде как больше не знаю, что сказать. В смысле – говорить тебе, как у меня дела? Тебе вообще интересно? Ты ничего не спрашиваешь, и я начинаю лепетать, как абсолютная идиотка, что, наверное, тоже до чертиков раздражает.

Иссиня-черная челка будто разрезает лоб Шелли надвое.

Раньше я челки у подруги не замечала; она всегда ходила с одной и той же прической. И когда она сделала двойной пирсинг в ушах? И начала пользоваться блеском для губ?

– Ау? – Она машет рукой перед моим лицом. – Скажи что-нибудь, ладно? Скажи мне, что ты думаешь.

– О чем?

– О том, что я только что сказала, об этих моих чувствах.

Чувствах? Ее?

Джек снова смотрит в нашу сторону, и я вспоминаю выпускной бал в средней школе. Джек вывел меня на палубу и неожиданно поцеловал – и целовал, пока у меня не онемели губы. От него пахло лакрицей, и он признался, что влюблен в меня с пятого класса.

Так что же Джек делает сейчас, обнимаясь с Сарой? Каковы шансы, что он повел на концерт Джиджи Гарви ее?

– Не обращай на них внимания, – говорит Шелли.

Но их взгляды громче слов, их невозможно игнорировать, они тянут чеку из моей гранаты.


– Эй, что случилось? – Шелли указывает на шрамы на моей руке. – Выглядит серьезно.

– Ничего страшного, – отвечаю я, прикрывая отметины рукавом.

– Ты снова замыкаешься.

Она права. Неважно, что мы сидим лицом к лицу. Я отсекаю подругу, заставляю ее чувствовать себя одинокой. Как глупо: где-то в глубине души я хочу сказать ей, например, что, после того как меня похитили, я вела с ней мысленные разговоры, пытаясь обмануть себя, заставить поверить, будто она каким-то образом со мной.

Хочу сказать, но вместо этого изображаю Снежную королеву.

– Просто чтобы ты знала: не сработает, – говорит Шелли.

– Что не сработает?

– Твои попытки саботировать нашу дружбу. – Она отмечает свое заявление звоном ложки. – Валяй, игнорируй мои звонки и сообщения. Не задавай мне ни единого вопроса – ни как прошел день, ни как прошел год. К слову, было хреново. Может, ты слышала: моя лучшая подруга пропала, потому что пошла за подарком мне на день рождения. Потому что я вернулась из кемпинга раньше, чем собиралась; потому что вела себя с родителями как избалованная стерва и умоляла поскорее вернуться домой.

Хорошая подруга заверила бы, что все это – не вина Шелли. Но дружба – дорога в обе стороны, а я сейчас превратилась в тупик.

– Я никуда не уйду, – продолжает Шелли. – Закрывайся от меня сколько хочешь. Я все равно тебя люблю. Ты все равно мне как сестра.

Я не смогла бы ненавидеть себя больше, даже если бы постаралась.

До. Последней. Крошки.

Каждый.

Уцелевший.

Осколок.

Потому что я не заслуживаю ее дружбы. И лишь вопрос времени, когда это поймет Шелли.





Сейчас

18




Я не иду сразу домой, а захожу в библиотеку тремя кварталами ниже, потому что знаю: у них есть уборная комната на одного человека, а еще знаю, где взять от нее ключ. Пригнув голову, я беру его из корзины на столе. Затем запираюсь в уборной и остаюсь совсем одна в четырех белых стенах, под совершенно белым потолком, стою на серо-белом полу в помещении, где нет окон, чтобы выглянуть наружу. И, что еще лучше, окон, в которые можно было бы заглянуть.

Здесь я дышу – или по крайней мере пытаюсь отдышаться, чтобы ослабить оковы в груди, замедлить учащенное сердцебиение. Но мое существование абсолютно бесконтрольно – как машина, буксующая по льду. Расслабиться – значит разбиться.

Но я не разбиваюсь.

Никогда не разбиваюсь.

Есть лишь постоянный страх, постоянное ожидание худшего.

Я поднимаю крышку бачка и вытаскиваю стержень – без всякой уважительной причины, кроме того, что знаю, как это сделать и где он находится.

Сажусь в углу, прижимаюсь щекой к плитке и представляю, как стучит Мейсон, хочу, чтобы он был здесь, хочу почувствовать его руки, до смерти хочу услышать его голос. Вонзаю конец стержня в бедро, но кожа не рвется. Может, уже нечего рвать.

Не знаю, как долго так сижу, но, прослушав слишком много звуков, из которых ни один не относился к Мейсону, я возвращаю стержень в бачок и иду домой.

У входа припаркована машина Шелли. Подруга ждет меня на ступеньках и встает.

– Все нормально? – спрашиваю я, когда подхожу ближе.

– Я забыла тебе кое-что показать. – Она поднимает рукав и демонстрирует браслет из стерлингового серебра, который я купила ей на день рождения. Кристаллы аметиста мерцают на запястье. Подвеска в виде звездочки болтается у большого пальца.

– Ты его получила, – говорю я, чувствуя, как моя кожа вспыхивает.

Должно быть, Норма нашла браслет на прилавке в магазине. Там же я его оставила? Успела достать его из-за кассы?

– Никогда не снимала, – говорит Шелли, зажимая звезду пальцами. – Это единственная вещь, которая помогала мне держаться.

Она, очевидно, ожидает, что признание сблизит нас, но вместо этого от вида украшения меня разрывает на части, потому что, как бы эгоистично ни прозвучало, я никогда больше не хочу видеть этот браслет.

Делаю шаг назад, пытаясь взять себя в руки, и тут замечаю. Шелли держит подарочный пакет – тот самый, что я так тщательно выбирала, со словами «С Днем рождения», набранными большими вычурными буквами. Сверху торчит блестящая фиолетовая папиросная бумага. Лента по-прежнему закручена.