В начале июля 1963-го Али входит в бар и садится у стойки. Он зашел сюда впервые, заведение довольно грязное, даже свет кажется серым, но этот темный налет нравится Али после слепящего солнца, которое припекало ему голову всю дорогу.

— Одно пиво, — говорит он патрону.

Вернее, думает, что говорит так, но в ушах патрона это звучит как «уднупиво», и это его раздражает. Ему не нравится, когда коверкают слова, это режет слух, ранит барабанные перепонки. Он нервно пожимает плечами и ничего не отвечает. Когда Али будет рассказывать эту историю, он скажет, что патрон решил его не обслуживать, как только увидел в дверях, но, возможно, все не так просто. Хозяин кафе борется с охватившим его гневом. Он и сам хотел бы с ним совладать или даже не испытывать его вовсе.

— Одно пиво, — повторяет Али, не повышая голоса.

Его печальные глаза окончательно выводят хозяина из себя. Глаза жертвы, вынуждающие его стать палачом, еще прежде чем он сделал что бы то ни было, лишают свободы действий. Глаза, в которых как будто сосредоточилась вся боль мира.

И эти чертовы медали у него на груди. Он не верит своим глазам: этот тип надел весь иконостас ветерана. Это его защита от французов, оправдательная записка матери-республики.

— Я не обслуживаю черножопых.

Фраза сказалась сквозь зубы сама собой. До последней секунды он не знал, что ее произнесет. Но теперь она вылетела, назад не вернешь. И он, наоборот, упрямится, повторяет ее громче.

— Ты понял? Я не обслуживаю черножопых.

В деревне Али ударил бы обидчика, и никто бы его не осудил. Здесь же он чувствует, как его два метра съеживаются на табурете, сила куда-то уходит, кровь превращается в воду, а ноги, как нейлоновые колготки на бельевой веревке, лишь отдаленно напоминают ноги, бесполезные и смешные.

— Хорошо, — бормочет он, — не надо пива, я просто посижу немного.

— У тебя не все дома или как? На выход! Уходи сейчас же.

— Нет, нет, — так же тихо отвечает Али. — Я не уйду.

— Яниуду, яниуду! — орет хозяин за стойкой, и лицо его становится кирпично-красным. — Ты думаешь, ты где? Думаешь, у себя дома? Грязный буньюль! Я вызываю полицию.

Делая несколько шагов, отделяющих его от телефона, он молится про себя, чтобы Али был благоразумен и ушел или, по крайней мере, подался к выходу. Надо, но как не хочется снимать трубку. Надо, но как не хочется оправдывать свою ярость перед кем-то еще. Ему и себя-то убедить трудно, что он прав.

Но Али не сдвинулся с места. Сгорбив большое черножопое тело на табурете, он не касается стойки, убрал руки подальше. Он не хочет ни давать отпор, ни вести себя вызывающе. Просто хочет, чтобы его не выставили за дверь. Он убежден, что это его право. Али ждет муниципального полицейского, замкнувшись в молчании, как он надеется, достойном, и хозяин по ту сторону стойки тоже молчит. Никто сегодня не вспомнит точно, как выглядел полицейский, толкнувший дверь бара, по версии Али. Для Хамида он был чем-то вроде сержанта Гарсия из «Зорро», при усах и портупее, Наима же описывает его скорее как жандарма былых времен, закрытого щитом, как панцирем.

Когда ему объясняют ситуацию, полицейский шмыгает носом и чешет переносицу. Потом он встает перед Али, по-прежнему неподвижно сидящим на табурете. Али пытается улыбнуться, чтобы продемонстрировать доброжелательность, но полицейский не замечает улыбки, он опустил глаза. Избегает взгляда Али? Стыдится? Готовится ударить? Али уже жалеет, что остался. И тут полицейский поднимает голову и говорит:

— У него семь кило железа на груди. А ты не нальешь ему выпить?

Хозяин бара краснеет, но упорствует в своей неприязни. Слишком поздно идти на попятный. Люди, которых считают мерзавцами, зачастую просто рохли, не смеющие попросить переиграть все с начала.

— Кто докажет, что это его медали?

Полицейский пожимает плечами. Аргумент так слаб, что даже не заслуживает ответа.

— Откуда это? — спрашивает он, показывая на одну из наград.

— Монте-Кассино, — почти шепотом отвечает Али.

Он не произносил этого слова почти двадцать лет. Думал, что никогда больше его не произнесет. И вдруг полицейский со всей силы бьет кулаком по стойке.

— Сейчас же! — кричит он патрону, и тот невольно вздрагивает. — Налей нам два пива! — потом, повернувшись к Али, добавляет: — Я тоже там был.

И не успел горец и пальцем шевельнуть, как полицейский падает в его объятия.

— Монте-Кассино, черт побери…

Ненадолго кафе-бар в Жуке становится для Али дружелюбным и приветливым местом, он чувствует себя как в Ассоциации, под защитой общих воспоминаний. Они с полицейским пьют пиво и улыбаются, растроганные едва ли не до слез. Но когда они покидают бар, Али встречает ненавидящие глаза патрона и понимает, что никогда больше сюда не придет. Последним взглядом он прощается с высокими табуретами, со стойкой, пахнущей металлом и жиром, с афишами Тур-де-Франс на стенах и с воспоминаниями о Монте-Кассино.





Монте-Кассино


Наима несколько раз повторила: «Мой дед был в Монте-Кассино», в ее голосе ровно столько испуга, сколько нужно, хотя она и не уверена, что выразилась как надо. Возможно, вернее будет сказать, что его послали в Монте-Кассино, как говорят запросто — «его послали». Название для нее означает одновременно определенное место, пять месяцев 1944 года и воспоминания, которые ее дед хранил всю жизнь в глубинах памяти, — этот труп был так хорошо завален камнями, что не мог выплыть на поверхность.

Монте-Кассино. Холм высотой пятьсот метров над дорогой, ведущей из Рима в Неаполь, в области Лаций — той самой, куда прибыл Эней после долгих странствий, — на вершине которого в шестом веке Бенедикт Нурсийский основал аббатство.

Монте-Кассино. Замóк «линии Густава», который союзникам нужно взломать, чтобы продолжать продвижение по Италии. Наима посмотрела несколько документальных фильмов, стараясь понять, какие движения войск составили эту битву (на самом деле это четыре битвы, одна за другой). Это ей не удалось.

Монте-Кассино. Бомбы, сброшенные сотнями бомбардировщиков, сыплются дождем, а внизу строения аббатства, уже не раз разрушенные за долгие прошедшие столетия, снова умирают и тоже рассыпаются — пылью и обломками.

Монте-Кассино, негостеприимные стены, отвесные скалы, на которых истребили всю растительность, чтобы лучше видеть, и которые не служат ни щитом, ни укрытием.

Монте-Кассино, или битва палочников, тоненьких существ, повисших на скалах и изо всех сил старающихся стать невидимыми. Восхождение начато, солдаты не могут двигаться, не могут ни попить, ни поесть горячего, потому что малейшая струйка дыма выдает их присутствие засевшим на горе немцам. Автоматы и град минометного огня.


Монте-Кассино, река, через которую союзники пытались навести мосты, далеко внизу. Часто воды ее красны.

Монте-Кассино. Стоны на шести или семи разных языках. Но все об одном и том же: мне страшно, мне страшно. Я не хочу умирать.



Во всех четырех сражениях под Монте-Кассино на передовую посылали солдат из колоний: марокканцев, тунисцев и алжирцев с французской стороны, индийцев и новозеландцев — с английской. Это они дали нужное количество убитых и раненых, позволившее союзникам потерять пятьдесят тысяч человек в горном массиве.

Я думаю, что в начале фильма «Туземцы» [49] показана битва под Монте-Кассино. Там виден трудный штурм горы. Но поскольку это начало фильма и нельзя пожертвовать персонажами, к которым зритель едва успел привязаться, — то в этой действительно кровавой битве не погибает, как ни странно, никто из героев. Для меня Монте-Кассино скорее похоже на «Тонкую красную линию» Терренса Малика. Это долгая и нудная бойня в таком месте, которое никакой топографией описать невозможно.



Среди солдат из Северной Африки, повисших на склоне горы, был Али, но были и Бен Белла и Будиаф, соответственно первый и четвертый лидеры будущего независимого Алжира. Встретиться им не судьба. А случись такая оказия — кто знает, может быть, эта история была бы совсем другой.





• • •




Когда температура резко падает, Йема из кожи вон лезет в поисках дополнительных ковров и раскатывает слой за слоем на полу домика, чтобы не чувствовалось исходившей от цемента сырости. Али прибивает к стенам часть одеял. В этой шерстяной пещере матрасы разложены вокруг печки, и детям хорошо. Хамид уже узнает в пузырях комиксов буквы А и Х — первые буквы его имени, — то есть может расшифровать крики боли и смех героев.

АААААААХ!

Ха-ха-ха!

В других пузырях слишком много слов и знаков препинания, ему это неинтересно. Он продолжает сочинять историю и рассказывает ее Далиле, Кадеру и Клоду, а тот уже лепечет, лежа рядом на подушке, новый член их клана, то подопытная свинка, то повинность, то пупс.

— «Оливковые деревья мои, — сказал злой капрал, придя в джунгли Тарзана. — И все твои обезьяны передо мной — ничто, потому что у меня есть самолеты и бомбы». Но капрал не знал, что у Тарзана есть тайный план…



До наступления ночи дети уходят на холмы за дровами и, невзирая на родительские наставления, собирают хворост, невольно исходя из представлений о прекрасном. Они берут только самые красивые ветки, затейливой формы, вилками, трезубцами или с конусами на концах, как у рождественской елки. Их одежда перепачкана потеками смолы, от них стойкий запах, и эти дети, пропахшие лесом, с листьями в волосах и охапками веток в руках, кажутся маленькими эльфами. Когда «Дом Анны» накрывает темнота, ветки и иголки потрескивают в печке, за которой всегда внимательно приглядывают Али, Йема или Мессауд, так что любое общение в бунгало то и дело прерывается: необходимо поддерживать огонь, который так и норовит угаснуть, снова и снова, и взрослые без конца оживляют его, тревожно или властно вороша кочергой в недрах печки.

Хамид впервые празднует свой день рождения — тот, что соответствует официальной французской дате, — в подготовительном классе лагеря — учитель уверяет его, что так делают французы. Дежурное разучивание песенок занимает их надолго, потом учитель открывает пакет с печеньем.

В тот же вечер к поздравлениям присоединяется Шерин, дочка их соседей, она бросается мальчику на шею, как будто ныряет, и целует его в уголок рта — потому что ей сказали, что так делают французы, или потому, что так делают дети, наощупь открывая для себя, что одно тело тянет к другому. Мысленно извинившись перед Анни, на которой он по-прежнему намерен жениться (есть в нем это молчаливое упорство, которого Наима не унаследовала от слова совсем), Хамид оценил мимолетное и быстрое прикосновение губ Шерин к его губам. Девочка убежала — а он, закрыв глаза, стоит и улыбается еще долго. Он улавливает бродящие во всем теле ощущения от поцелуя и уверен, что отныне клеймен этим жестом любви, как каленым железом.



Когда Наима просит своих родных рассказать про лагерь в Жуке, где они жили почти два года, каждый рассказывает о своем. Хамид, ее отец, говорит об унижении оттого, что они снова оказались за колючей проволокой. Кадер помнит пещеру, где он играл, «Дом Анны» как будто весь умещался в этой пещере. Йема ругает социальную работницу. Далила утверждает, извиняясь, что это был рай: да-да, простите, для детей это был рай — деревья, свет, река.

А Али уже не может ничего сказать. Его не стало за годы до того, как Наима начала задавать вопросы.

— Рай?

— Я бы там осталась. Когда мы приехали сюда, я плакала, так плакала, не могла остановиться.

И взмахом руки Далила показывает на тесную кухоньку многоквартирного дома и жалкую детскую площадку напротив окна.





• • •




Они тщательно пакуют вещи. На этот раз время есть. Это не поспешное бегство из Алжира, когда взять пришлось только то, что смогли унести (немного банкнот, три серебряных браслета, украшенных эмалью и кораллами, часы, одежду и обувь, медали, завернутые в тюрбан, ключи от старого глинобитного дома и от сарая, где стоят машины, фотографию Али в форме — единственную какая оставалась, снятую в 1944 году, — молитвенный коврик). Это и не отъезд из Ривезальта, когда сборы были до смешного просты и коротки — ведь не было никаких новых вещей. Нет, на этот раз массу всяких мелочей нужно завернуть в газету, сложить, уложить стопками: тарелки, чайный сервиз, комиксы Хамида, новую куртку Али, гербарий, собранный Далилой, плетеную колыбельку Клода. Теперь-то они положат в багажный отсек автобуса целый чемодан и поедут в настоящий дом, самый настоящий, который ждет их, только пока неизвестно где.

— Куда? — спросили они, когда директор поселения сообщил им новость.

— Флер.

Директор записал название на бумажке — Flers. Кто-то узнал последнюю букву: такую же, как в конце слова «Парижа» — Paris. Почему-то их это успокоило. Им кажется, что они едут в маленький Париж, а «s» для них залог изысканности и передового образа жизни. Хамид, правда, в этой теории сомневается — изучая комиксы, он начал понимать, что буквы не всегда несут в себе один и тот же смысл. Они повторяются случайным образом, непонятно, абсурдно, — он толком не знает как, — и то, что зрительно похоже, может означать прямо противоположные вещи. «S» ничего не гарантирует, как и «a», «h» и «z»: французские буквы — талисманы только для неграмотных.

В заднее окно автобуса они с Йемой машут руками Мессауду — он стоит на обочине дороги, неподвижный и прямой, как деревья, с которыми в конце концов и сливается.