А потом вдруг — надо же, как скоро! — оказывается, что больше нет охотников со мной говорить. Больше никто не хочет со мной говорить. И девушка, специалист по пиару, притворяется, что это и к лучшему: а теперь можете наслаждаться приемом. Я ввинчиваюсь в жиденькую толпу, где мои родители работают на публику. Их лица сияют — Ранд улыбается, показывая зубы, словно доисторическое чудовище, Мэрибет бодро кивает, напоминая курочку. Они стоят рука об руку, смеются вместе, радуются вместе, трепещут вместе. А я подумала: как же отвратительно я одинока.

Я шагаю домой, всхлипывая время от времени. Мне почти тридцать два. Не старуха, особенно для Нью-Йорка, но факт остается фактом — прошли уже годы с того времени, как я по-настоящему кому-то нравилась. Вполне вероятно, что я встречу кого-нибудь и полюблю, но все меньше и меньше шансов, что я полюблю достаточно сильно, чтобы выйти замуж. Я устала гадать, с кем я буду рядом, да и буду ли с кем-то?

У меня много друзей, состоящих в браке. Не тех, кто счастлив в браке, а просто много друзей женаты или замужем. Счастливых, подобно моим родителям, из них очень мало.

Они так сокрушаются по поводу моего одиночества! Еще бы! Умная, симпатичная, милая девушка, с разносторонними интересами и увлечениями, с крутой работой и любящими родителями. И скажем так, при деньгах. Они хмурят брови и притворяются, что подумают, с каким бы мужчиной меня познакомить. Но все мы знаем: знакомить не с кем, всех хороших давно разобрали. И я догадываюсь: тайком они полагают, будто что-то не так со мной, какой-то изъян не позволяет мне удовлетворять мужчин, а им не позволяет удовлетворить меня.

Те, кто не живут душа в душу, а просто пристроились, сокрушаются еще больше. Так не бывает, говорят они, чтобы не найти себе пару. Отношения между полами далеки от совершенства — кто-то притворяется влюбленным, чтобы было с кем спать, кому-то нужен собеседник или просто человек, рядом с которым можно смотреть телевизор, кто-то расчетливо подчиняется супругу — да, сладкий мой, конечно, сладкий мой, — и на все согласен. «Он выполняет твои просьбы, — думаю я, — просто потому, что не дает себе труда задуматься и возразить. Твои мелкие требования для него обременительны и унизительны, и однажды он переспит с хорошенькой молодой сотрудницей, которой от него ничего не надо, а твое сердце будет разбито». Нет, мне подавай мужчину, не уходящего от борьбы, мужчину, который не будет тыкать меня носом в мои слабости, но такого, кому мои слабости будут нравиться хоть немного. И еще. Не надо подталкивать меня к тому виду взаимоотношений, когда супруги постоянно клюют друг друга, маскируя оскорбления под шутки, а сами закатывают глаза или когда «понарошку» цапаются в присутствии друзей, стараясь перетянуть их на свою сторону конфликта. Ужасные отношения «если бы только». «Этот брак был бы счастливым, если бы только…» Думаю, вы и сами можете продолжить список, который получится на удивление длинным.

Таким образом, я понимаю, что не обязана вступать в брак, но от этого мне не легче. Поскольку все мои подруги уже замужем, я провожу пятничные вечера дома, в одиночестве, за бутылкой вина и экзотической едой собственного приготовления. Вроде бы прекрасно — как будто я сама себе идеальная пара. А потом блуждаю по бесконечным вечеринкам и барам, вооруженная идеальным макияжем и многообещающей парфюмерией, и предлагаю себя как необычный десерт. Я желаю встретиться с мужчиной симпатичным и умным, с совершенным мужчиной, но чувствую себя так, будто нахожусь за границей и пытаюсь объясниться, добиваюсь, чтобы меня поняли и узнали. Разве не это суть любых взаимоотношений: понять кого-то, быть понятым самому? «Он меня понимает. Она меня понимает». Разве это не то самое заклинание?

Потом весь вечер вы страдаете с якобы совершенным мужчиной — оттого, что ваши шутки могут быть неверно истолкованы, остроумные замечания идут со скрипом или застревают совсем. А бывает так — он понимает, что вы пошутили, но не знает, что ответить, и держит вашу хохму на ладони, как отхаркнутую словесную мокроту, чтобы позже тайком вытереть о брючину. И вы битый час пытаетесь познакомиться поближе, узнать друг друга получше и выпиваете больше, чем следовало бы. В конце концов возвращаетесь домой, в холодную постель, и думаете: «Ничего, все нормально». И вся ваша жизнь — длинная цепочка из таких вот «нормально».

И вдруг вы нарываетесь на Седьмой авеню на Ника Данна, когда собираетесь купить нарезанную кубиками дыню… И бах! Вы знаете, что подходите друг другу. Причем вы оба. У вас общие воспоминания: «Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» Сердца ваши бьются в унисон. Тук-тук. Вы подходите друг другу. И внезапная картина перед мысленным взором: чтение в постели и вафли по воскресеньям, смех без причины и его губы прижаты к вашим. И не хочется больше возвращаться к череде «нормально». Да и не получится. Вы думаете: «Это на всю оставшуюся жизнь. Вот оно наконец».





Ник Данн




Тот день.



Вначале я дожидался полицейских на кухне, но от вони сгоревшего чайника так першило в горле, что я с трудом удерживался от рвоты. Поэтому пришлось перебраться на крыльцо, где я уселся на верхнюю ступеньку, заставляя себя сохранять спокойствие. И по-прежнему не оставлял попыток вызвать Эми по мобильному телефону. Получал голосовые сообщения от автоответчика, что она перезвонит, как только сможет. Эми всегда перезванивала. Прошло три часа, я оставил пять сообщений, но моя жена так и не перезвонила.

Я не ждал ее возвращения. Так мог и полиции заявить. Эми никогда бы не оставила чайник на плите. Или дверь нараспашку. И не бросила бы недоглаженную вещь. Эта женщина изойдет на дерьмо, но никогда не бросит начатого проекта — дрессировку мужа-раздолбая, к примеру. На фиджийском пляже в наш медовый месяц, туча тучей, она продралась через миллион страниц «Хроник заводной птицы», бросая уничижительные взгляды на меня, поглощавшего в это время триллер за триллером. После нашего возвращения в Миссури, после потери работы ее жизнь свелась к бесконечной череде мелких и, в общем-то, бессмысленных дел. Платье было бы отутюжено обязательно.

И еще следы в гостиной, которые, вне всяких сомнений, свидетельствовали о борьбе. Я знал, что Эми не позвонит. Я ждал начала следующего акта драмы.

Наступало самое лучшее время дня. В июльском небе ни единого облачка. Медленно садящееся солнце направляло лучи на восток, делая пейзаж золотистым и хмельным, как на полотнах фламандских живописцев. Подъехала полиция. Казалось, я наблюдаю картину со стороны: я, сидящий на ступеньках, вечерняя птица, поющая в ветвях, и два копа, неторопливо покидающие автомобиль, как будто выбрались на пикник за город. Они выглядели почти детьми, немного за двадцать, самоуверенные и равнодушные, привыкшие успокаивать расстроенных родителей, чьи детишки не вернулись домой к положенному времени. Темноволосая, с длинной косой испанка и чернокожий парень с выправкой морпеха. Пока меня здесь не было, в Карфагене прибавилось цветных, но не сказать чтобы очень. Все еще существует серьезное разделение профессий по цвету кожи. Люди, с которыми я имел дело в повседневной жизни, могли работать экспедиторами, санитарами, почтальонами. Копами. «Этот город такой белый, что не по себе становится», — призналась как-то Эми, которая в бурлящем Манхэттене числила одного афроамериканца в друзьях. В ответ я обвинил ее в показушной мультикультурности, в использовании этнических меньшинств в качестве фона, но успеха не добился.

— Мистер Данн? — заговорила женщина. — Я офицер Веласкес. Это офицер Риордан. Как мы понимаем, вы беспокоитесь о своей жене?

Риордан свысока озирал окрестности, посасывая леденец. Я заметил, как его глаза проследили за стремительным полетом птицы над речной гладью. Потом он резко повернулся ко мне. Скривившиеся губы давали понять: он видит то же, что видят и все остальные, — физиономию, по которой так и хочется врезать. Мне, простому парнишке из рабочей ирландской семьи, досталось тело гламурного подонка. Чтобы чуть-чуть смягчить впечатление, я много улыбаюсь, но срабатывает это не всегда. В колледже я даже заказывал очки с простыми, без диоптрий, стеклами, рассчитывая придать себе приветливый вид, не вызывающий агрессии. «Ты что, не врубаешься, что стал еще членообразней?» — спросила Го, после чего я выкинул очки и стал улыбаться старательнее.

— Зайдите в дом и посмотрите сами, — махнул я копам.

Они поднялись по ступенькам, сопровождаемые писком переговорных устройств и поскрипыванием форменных ремней. Стоя на пороге гостиной, я указал на разгром.

— О! — воскликнул офицер Риордан и хрустнул пальцами.

Скуку с него как рукой сняло.



Риордан и Веласкес уселись за обеденный стол и, склонившись над бумагами, задали мне все полагающиеся предварительные вопросы: кто, где, как долго? Их уши, что называется, стояли торчком. Выслушав меня, патрульные сделали звонок, и Риордан сообщил, что следователи выехали. Что ж, имею основания гордиться: мои слова приняты всерьез.

Когда Риордан, дважды спросив, не видел ли я в течение дня поблизости от дома каких бы то ни было незнакомцев, третий раз напомнил о группе карфагенских бродяг, зазвонил телефон. Рванувшись через комнату, я схватил трубку.

— Мистер Данн, — сообщил угрюмый женский голос, — это пансионат «Комфорт-Хилл»…

В этом заведении мы с Го поселили нашего отца, страдающего от болезни Альцгеймера.

— Я не могу говорить, перезвоню позже! — рявкнул я и повесил трубку.

Администраторша «Комфорт-Хилла», неулыбчивая, некоммуникабельная, вызывала у меня отвращение.

Скорее всего, нехватка денег, проклятая нехватка денег являлась причиной того, что персонал никому не создавал комфорта и даже не улыбался. Я понимал, что зря злюсь на этих людей. Просто меня бесила одна лишь мысль, что отец все еще на этом свете, тогда как мама лежит в земле.

Согласно очередности, в этом месяце чек должна была отправлять Го. И я уверен, что июль — ее месяц. Впрочем, как уверен и в том, что она уверена: в июле очередь моя.

Го как-то сказала, что мы, должно быть, подсознательно забываем посылать по почте чек, поскольку не хотим вспоминать о человеке, который является нашим отцом.

Когда я рассказывал Риордану о незнакомце, которого видел в брошенном соседями доме, зазвонил дверной звонок. Мне этот звук показался таким будничным, как если бы я ждал разносчика пиццы.

Вошли два бесконечно усталых детектива. Мужчина стройный, даже тощий, с лицом, сужающимся к подбородку, как капля. Женщина показалась мне жуткой уродиной — просто ходячий кошмар. Круглые глазки, как пуговки, длинный нос, кожа вся в черных точках, длинные жидкие волосы цвета извалявшегося в пыли кролика. Меня растили три женщины: бабушка, мама и ее сестра. Они всегда были веселыми и здоровыми, ладными и крепкими. Но красавицами их никто бы не назвал. Эми стала первой красивой женщиной в моей жизни.

Уродливая заговорила, почти слово в слово повторяя офицера Веласкес:


— Мистер Данн? Я детектив Ронда Бони. Это мой напарник, детектив Джим Джилпин. Как мы поняли, вы беспокоитесь насчет своей жены?

Мой желудок довольно громко заурчал в ответ, но все притворились, что не услышали.

— Мы осмотримся тут, сэр? — проговорил Джилпин.

Я обратил внимание на тяжелые мешки под его глазами и седину в усах. Рубашка не была измятой, но сидела на нем криво; казалось, от него должно вонять сигаретами и дешевым кофе, хотя он пах мылом «Диал».

Я провел их до гостиной и указал еще раз на следы погрома, среди которых копошились на коленях двое молодых копов, как будто рассчитывали найти что-то важное. Бони указала мне на кресло в столовой, подальше от признаков борьбы.

Там Ронда Бони, не спуская с меня внимательных воробьиных глазок, обрушила на мою голову ту же череду вопросов, что немного раньше — Веласкес и Риордан. Тем временем Джилпин ползал на коленях, изучая гостиную.

— Вы позвонили друзьям или родственникам, к которым ваша жена могла отправиться в гости?

— Я… нет, еще нет… Мне казалось, надо дождаться вас.

— О?! — Бони улыбнулась. — Позвольте, я угадаю — родительский любимчик.

— Что?

— Вы в детстве.

— У меня есть сестра-близнец.

Я ощутил, как что-то внутри сжалось. Почему? Любимая ваза Эми лежала на полу целая и невредимая, закатившись под стену. Свадебный подарок. Работа японских мастеров, моя жена прятала вазу раз в неделю перед приходом уборщика, опасаясь, что он разобьет.

— Это только мое предположение — почему вы дожидались нас. Привыкли, что кто-то всегда берет на себя ответственность, — сообщила Бони. — Примерно как мой младший брат. Все зависит от того, кто за кем родился. — Она небрежно черкнула в блокноте.

— Ладно. — Я сердито пожал плечами. — Вам сказать, кто я по гороскопу, или приступим к делу?

Но Бони, любезно улыбаясь, молчала и смотрела.

— Я ждал вас, чтобы начать поиски, потому что она наверняка не в дружеской компании. — Я указал на беспорядок в гостиной.

— Мистер Данн, вы живете здесь два года? — спросила сыщица.

— В сентябре будет два.

— А приехали откуда?

— Нью-Йорк.

— Город?

— Да.

Она указала наверх, безмолвно спрашивая разрешения. Я кивнул и пошел следом. Джилпин двинулся за нами.

— Там я был писателем, — ляпнул я, прежде чем успел прикусить язык.

Даже спустя два года я не хотел, чтобы люди знали, каково мне жилось в Нью-Йорке.

Бони:

— Звучит солидно.

Джилпин:

— О чем писали?

Я растянул ответ, поднимаясь.

— Я писал для журналов (ступенька), писал о поп-культуре (ступенька), писал для мужских журналов (ступенька).

Наверху я обернулся и увидел, что Джилпин смотрит в сторону гостиной.

— Поп-культура? — переспросил он и пошел вверх. — Что это?

— Популярная культура, — ответил я. Бони терпеливо нас дожидалась. — Кинофильмы, телевидение, музыка, но знаете… не высокое искусство, не претенциозное.

Я поморщился. Претенциозное? Высокопарно получилось. Нужно, наверное, перевести этим простакам с моего английского тире впитанного на Восточном побережье, на их английский тире народный говор Среднего Запада. «Ну, я позырю кинишко и чего-нибудь настрочу про него, типа мнение».

— Она любит кино, — заявил Джилпин, указывая на Бони.