Воинственно трубя, Розочка, едва не затоптав Ярика и Лену, ударила Белого в бок. Изогнутый бивень пропорол медвежье тело от живота до плеча. Жана замутило, он почти наяву увидел кровь белесые кости реберного каркаса. Но вместо этого рана вспучилась пышной ватной пеной. Белого опрокинуло на бок в паре шагов от опешившего Славки.
– Берегись! – заорал Жан.
Не Славке – Розочке заорал. Слониха, истошно трубя, толкала израненного медведя к каменному барьеру. Перепуганная, она не видела, как черные глаза Белого блеснули злобной хитростью. Мохнатые задние лапы с кинжальными когтями поддели Розочку за живот, разрывая его. Передние вцепились в голову, полосуя розовый мех и вырывая единственный глаз. В одном неимоверном усилии Белый скрутил свое тяжелое тело, по-борцовски перебрасывая слониху через себя и… через ограду.
За мгновение до того, как исчезнуть в оконце, полном темной стоячей воды, гибкий как змея хобот обвился медведю вокруг шеи.
Белый замер на самой границе тропы, неестественно выгнувшись назад, словно играя в «лимбо». Маленькие черные глазки с ненавистью впились в замерших ребят. А потом тяжесть уходящей на дно Розочки потащила его за собой. Мелькнули в воздухе розоватые подошвы, лапы скогтили воздух, и Белый, почти без всплеска, исчез под водой. Чуть погодя над ним перекатился острый гребень, за ним второй, третий… и все стихло.
– Ты в порядке?! Он тебе ничего не сломал?! Ты не ранен?!
Лена склонилась над Жаном, взволнованно осматривая оставленные когтями дыры на его одежде.
– Порядок… – Он попытался выдавить улыбку, но получилось криво.
Жан отряхнулся, в прорехи разодранной куртки разглядывая смятые металлические пластины. Содрогнулся от мысли о том, что случилось бы с его костями, не поддень он доспех. На ум пришла любимая присказка тренера по историческому фехтованию: «Лучше потеть в защите, чем истечь кровью в грязи». Прихрамывая, Жан подошел к Славке и положил руку ему на плечо.
Тот не реагировал. Там, где исчезла Розочка, тихо колыхалась зеленоватая ряска. Славка не кричал, не плакал, но губы его беззвучно шевелились. На ладони у него лежал какой-то яркий кругляш, в котором Жан не сразу признал глаз-пуговицу, сорванный черным когтем. Подошел чумазый, но решительный Ярик, потормошил друга за плечо:
– Славка, вставай! Надо идти!
Славка беспомощно перекатывал пуговицу с ладони на ладонь. Чувствуя себя живодером, Жан наклонился к его уху и прошептал сквозь стиснутые зубы:
– Если ты собираешься жевать сопли, значит, Розочка твоя погибла зря! Можешь остаться здесь и залиться слезами, и тогда следом за ней пропадут и твои родители!
Он хотел сказать что-то еще. Что-нибудь злое, едкое, мотивирующее, но не чувствовал в себе силы. Жану до чертиков хотелось присесть рядом с этим пухлым рыжим и нелепым в своей тоске по потерянной игрушке пацаном и по-настоящему, без дураков, пожалеть его.
Но Славка встал, стряхнув его руку, и точно сомнамбула затопал по тропе.
– Погоди! – крикнул Ярик. – Мы же не знаем, куда идти.
Славка мотнул головой:
– Этот… этот… убийца, – Славка выплюнул слово, как самое грязное ругательство, – он прибежал оттуда. Значит, мы уже почти на месте. Мы пришли. Мы уже пришли. – И тяжело зашагал, сминая чавкающий болотный ковер.
Лена
Деревянная катана оказалась довольно тяжелой. После битвы с Белым Лена хотела вернуть меч Славке, но тот словно погрузился в свое собственное Болото, в топкую трясину самоистязания. Весь их маленький отряд будто получил хороший удар под дых. Самопожертвование игрушки, глупой плюшевой игрушки совершенно идиотской расцветки, оставило след в каждом из них. Лене казалось, что она потеряла друга. Да-да, ни больше ни меньше.
Так, должно быть, люди чувствуют себя на войне, когда впервые сталкиваются со смертью. Когда понимают, что шутки кончились, да и не шутил никто, и с самого начала все было взаправду. Когда тот, с кем ты шагал бок о бок, внезапно исчезает из жизни. Резко, безвозвратно, оставляя о себе лишь фрагменты воспоминаний, пленка которых со временем рассыпается в прах.
– Я возьму? – Жан протянул руку. – Без обид, ты очень храбро билась, но у меня опыта побольше все-таки.
С неожиданным раздражением Лена сунула ему меч:
– Жан, ты можешь хоть сейчас не рыцарствовать?! Можешь без этой своей учтивости, без вежливости? Мать Тереза просто! Ах, юная дева, вы бились так храбро! Тошнит!
– Разве это плохо?
Он снова не обиделся. И от его простодушной прямоты раздражение испарилось, как одинокая туча на солнце.
– Нет. Пожалуй, ты прав, это совсем неплохо. Как думаешь, почему твой меч ему ничего не сделал? Они неуязвимы для железа?
– Вряд ли, – Жан с готовностью поддержал смену темы. – Тут другое. Мой меч хоть и не заточенный, но все же настоящий. Это не игрушка. Им, строго говоря, как любой тяжелой железкой и убить можно. А тут легко предположить, что в мире оживших игрушек и оружие должно быть игрушечным. – Жан ловко крутанул кистью – и неуклюжая деревянная катана рассекла воздух со свистом остро наточенного лезвия.
Лене вдруг захотелось поблагодарить его, сказать спасибо за смелость, самоотверженность, рассудительность и спокойствие. Без них она давно бы уже села на землю и зажмурилась. Каждый бы зажмурился, как испуганный ребенок, надеющийся, что кошмар закончится как-нибудь сам собой. Ей хотелось сказать, что она понимает, все понимает: уж кто-кто, а Жан мог и не идти, это не его дело, не его родителей увела неведомая жуткая сила. Но он пошел, более того, повел их, и ведет до сих пор, и держит лицо, хотя наверняка и сам напуган и растерян. Ей хотелось сказать, что его рыцарство не глупость, не блажь, не игра. Оно настоящее, хотя не так давно Лена думала, что такое существует только в книжках. И еще почему-то хотелось рассказать про тучку плохого настроения, испаренную солнцем… солнцем… солнц…
Спрятав лицо в ладонях, Лена громко чихнула. Даже слезы выступили. Она проморгалась, щурясь на яркое солнце, смахнула капельки с уголков глаз. И чуть не закричала от счастья, от вида лучей, продирающих тучи мягкими желтыми пальцами. Налетел ветер, настоящий ветер вместо гнилостных болотных испарений, принесший аромат цветущего луга и мокрого леса. Небо расступилось, развело насупленные брови, посветлело лицом. Каменная дорога выбежала к центру лабиринта.
Пружинистый дерн сменился твердью. Пологий каменный берег, покрытый голубоватым мхом, тащился ввысь. Там и тут пробитый соснами, он напоминал шкуру древнего ящера, утыканную стрелами великанов. Поневоле Лене вспомнились их дачный «хребет дракона», дежурные шуточки папы, театральное хмыканье мамы, тряская дорога и дребезжание микроавтобуса. На глаза навернулись слезы. И в этот раз отнюдь не от солнца.
– Вот мы и добрались, – глухо сказал Славка.
– Соберитесь. Ваши родители близко, но мы их еще не спасли. Если мне не изменяет память, нам придется пообщаться с чуваком, умеющим кидать огненное копье, и человекоподобным крокодилом. И это только те, о ком мы знаем.
Жан не обращался ни к кому конкретно, но все поняли, кого это касается. Славка даже зарделся. Проходя мимо него, Лена взлохматила рыжие волосы, отчего Славка покраснел еще больше, став похожим на перезрелый помидор.
Вверх по острову – почему-то Лену не отпускала уверенность, что это остров, – уходила едва видимая тропинка. То теряясь среди валунов и кустов можжевельника, то вновь выныривая, петляла меж мачтовых стволов старых сосен. После Болота здесь дышалось легко и охотно, полной грудью. Лене казалось: взлетит она по тропинке, на самую вершину холма – и даже не запыхается. Однако идти приходилось медленно. Впереди Жан, сканирующий окрестности внимательным взглядом. За ним Лена, с бесполезным фонариком в руке: не убирала его в рюкзак только потому, что тяжесть черного металлического корпуса придавала уверенности. Дальше плелся погруженный в невеселые мысли Славка. А замыкал колонну очень серьезный и сосредоточенный Ярик.
В этом небывалом, фантастическом путешествии Лена впервые взглянула на брата по-новому. Это было неожиданно, но оказалось, что в семье повзрослела не она одна. Ярик вытянулся, окреп, неопределенно-детские черты лица все больше затачивались под папу. Лена представила Ярика в очках и улыбнулась.
«Надо, что ли, в кино его сводить, когда выберемся, в «макдак» вместе – или куда там еще? – подумала она. – Или поговорить. Позвать в мою комнату, забраться на кровать, по-турецки поджав ноги, и болтать, как раньше, болтать обо всякой ерунде и пустяках, которыми наполнена жизнь. Просто поговорить, когда выберемся. Если выберемся».
Верхушка холма подобралась незаметно. Шаг, другой, перепрыгнуть через мшистый валун – и перед ними разлеглась огромная поляна, отороченная сосновым лесом. Среди невысокой травы поднимали голову яркие, совсем не весенние цветы. Лена бы не удивилась, узнай она, что здесь и сейчас цвели одновременно и весенние, и летние, и даже те, что не растут в Карелии, а может быть, и в мире. Гудели тяжелые, полные меда шмели. Купаясь в солнечном свете, танцевали легкомысленные бабочки. И вся эта пастораль никак не укладывалась в голове. Разве может Зло существовать при свете дня в столь прекрасном месте?! Мрак, могильные склепы, старые погосты, замки с призраками, как на альбомах ее любимых готических групп – там Злу самое место. Что дальше? Вампиры отражаются в зеркалах и любят солнечные ванны? Видно, даже Злу не нравится быть заложником стереотипов.
Солнце падало так, что тень держалась только с левой стороны. Прохладная, густая, карельская. В такой можно замерзнуть, даже когда жарит летнее солнце. Здесь, в тени, расположился бревенчатый дом, черный от времени и непогоды, заброшенный, нежилой. Вот он-то как раз мог бы стать обликом Зла… но почему-то даже это невзрачное мрачноватое строение больше напоминало старого пса, греющегося на солнышке.
Все это Лена отмечала краем сознания, поглощенная странной сюрреалистичной картиной. Посередине поляны, взявшись за руки, десятка три взрослых водили хоровод вокруг трехметрового травяного чучела. И в этом действе не было ничего смешного или глупого. Не детский сад приходил на ум, а старые языческие ритуалы, где каждое движение, каждый шаг были наполнены сокрытым от современного горожанина смыслом. И где-то там, в середине качающихся из стороны в сторону людей, ходили и ее папа с мамой. И где-то там…
…где-то там, связывая живые ладони своими веревочками, танцевала она…
Кукла
Она умела различать Времена Года. Терпкое Лето, самое лучшее, самое живое Время, когда можно танцевать до упаду, вдыхать запах цветущего луга и слушать пчелиное гудение в ульях. А вечерами – комариный звон, и треск костра, и плеск волны, и аромат печеных клубней, которые Создательница перекидывала с ладони на ладонь, остужая в наползающей с озера стылости. И утопленницы играли, вплетая в мокрые волосы кувшинки, и пели сладкие песни для одиноких путников, и рыскали, роясь в корнях, звери ночные, и тревожно ухал старый леший.
Чуть хуже были Осень и Весна, полные надежд и чаяний, тревог и опасений. Работа забирала Время у игр, превращала веселую, легкую жизнь в рутину, но даже это нравилось ей. Быть с Создательницей, наблюдать, помогать своим присутствием. Черные грядки, сбор урожая, подготовка к суровой седой Зиме. Даже здесь оставалось Время для праздника, для безудержного веселья с кострами и танцами, с веселыми хмельными игрищами, гулом рожков, треньканьем струн и волшебным переливом кантеле.
Зима тоже была ничего. Треск огня в печи, аромат сытного варева из обожженного, черного от копоти котелка, вынимаемого ухватом. Теплый огонек лучины, играющий тенями на бревенчатых стенах. Животный запах кожуха, которым укрывалась Создательница. Но Зима ни на миг не давала забыть о том, что она суть Смерть. Смерть, стоящая на пороге, склонившись у низкой притолоки, провалами пустых глазниц обозревающая маленькую клеть лесной избы.
Смерть решилась прийти Зимой. Отбросила робость, вошла по-хозяйски, расположилась за столом. Незримая. Вечная. Непобедимая. Села, сложив костлявые руки на оструганных досках. И пусть Создательница и Большой Старший, с грубыми руками и грубым голосом, не ведали о ней, Смерть уже была здесь хозяйкой. Единственной, согласно законам от Сотворения мира.
Сперва изменилась Создательница. Смерть коснулась ее костлявой дланью, мягко погладила пшеничные косы. И в мир Куклы вошли новые слова – «кашель», «озноб», «жар», «Лихорадка», «Болезнь». Эти призрачные сущности окружали Создательницу, окутывали ее липким коконом немощи, стискивали кости ломотой, топили свежее дыхание в зловонной трясине.
Беспомощная кукла сопротивлялась как умела, обнимая Создательницу мягкими веревочными руками. Шепотом напевала по ночам немые песни, гладила немытые безжизненные волосы. Когда все спали, она ярилась и топала ногами, прогоняя Смерть, но та лишь устало усмехалась безгубым ртом и правила стертым оселком тонкое сточенное лезвие косы. Зимой. Правила лезвие косы.
«Вж-ж-жих-вж-ж-жих, – говорила коса. – Вж-ж-жих-вж-ж-жих».
Готовься.
Хотя к этому подготовиться невозможно, готовься.
Будь готова, маленькая, мягкая, бесполезная, любящая всем сердцем Кукла.
Готовься.
И Время вышло.
Вышло во двор, собрав небольшой узелок, а может, и вовсе без оного. Оставила нараспашку дверь и побрело куда глядят глаза, так похожие на пустые глазницы черепа той, что восседала во главе стола.
А вместе с ним вышел Большой Старший, неся на руках уснувшую на веки Создательницу. Невесомую, сухую как береста и такую же желтую. Он шел в Зиму, в блестящий на солнце снег, уже начинающий сереть под напором просыпающейся Весны. Шел и не утирал слез, стекающих по твердому, словно из дерева вырезанному лицу.
Он вышел и не вернулся, унося на руках Создательницу.
Вышло Время, понурое, бесконечное.
Вышла Смерть, отряхнув некогда белый саван тонкими птичьими руками.
Осталась только Кукла.
Одна-одинешенька.
Лена
– Мама! – вскрикнула Лена, заметив в колесе хоровода знакомую светлую косу.
Вскрикнула – и тут же закрыла ладонью рот. Не таким голосом обещают «Я спасу тебя!». Так кричит ребенок, напуганный и жалкий, в надежде, что «мама услышит, и мама придет». И мама его непременно найдет, да. Своих маму и папу они нашли сами. Вот только что делать дальше, похоже, не понимал никто.
Их увидели. Конечно, их увидели заранее. Возможно, поджидали с самого начала, иначе откуда взялся Белый? Позабытые, увечные, использованные и выброшенные, игрушки брали пришельцев в полукольцо, отсекая пляшущих в хороводе взрослых. Полтора десятка странных, диковинных созданий, у которых не было общих черт, кроме одной – когда-то каждым из них играли дети.
– Берегись! – заорал Жан.
Не Славке – Розочке заорал. Слониха, истошно трубя, толкала израненного медведя к каменному барьеру. Перепуганная, она не видела, как черные глаза Белого блеснули злобной хитростью. Мохнатые задние лапы с кинжальными когтями поддели Розочку за живот, разрывая его. Передние вцепились в голову, полосуя розовый мех и вырывая единственный глаз. В одном неимоверном усилии Белый скрутил свое тяжелое тело, по-борцовски перебрасывая слониху через себя и… через ограду.
За мгновение до того, как исчезнуть в оконце, полном темной стоячей воды, гибкий как змея хобот обвился медведю вокруг шеи.
Белый замер на самой границе тропы, неестественно выгнувшись назад, словно играя в «лимбо». Маленькие черные глазки с ненавистью впились в замерших ребят. А потом тяжесть уходящей на дно Розочки потащила его за собой. Мелькнули в воздухе розоватые подошвы, лапы скогтили воздух, и Белый, почти без всплеска, исчез под водой. Чуть погодя над ним перекатился острый гребень, за ним второй, третий… и все стихло.
– Ты в порядке?! Он тебе ничего не сломал?! Ты не ранен?!
Лена склонилась над Жаном, взволнованно осматривая оставленные когтями дыры на его одежде.
– Порядок… – Он попытался выдавить улыбку, но получилось криво.
Жан отряхнулся, в прорехи разодранной куртки разглядывая смятые металлические пластины. Содрогнулся от мысли о том, что случилось бы с его костями, не поддень он доспех. На ум пришла любимая присказка тренера по историческому фехтованию: «Лучше потеть в защите, чем истечь кровью в грязи». Прихрамывая, Жан подошел к Славке и положил руку ему на плечо.
Тот не реагировал. Там, где исчезла Розочка, тихо колыхалась зеленоватая ряска. Славка не кричал, не плакал, но губы его беззвучно шевелились. На ладони у него лежал какой-то яркий кругляш, в котором Жан не сразу признал глаз-пуговицу, сорванный черным когтем. Подошел чумазый, но решительный Ярик, потормошил друга за плечо:
– Славка, вставай! Надо идти!
Славка беспомощно перекатывал пуговицу с ладони на ладонь. Чувствуя себя живодером, Жан наклонился к его уху и прошептал сквозь стиснутые зубы:
– Если ты собираешься жевать сопли, значит, Розочка твоя погибла зря! Можешь остаться здесь и залиться слезами, и тогда следом за ней пропадут и твои родители!
Он хотел сказать что-то еще. Что-нибудь злое, едкое, мотивирующее, но не чувствовал в себе силы. Жану до чертиков хотелось присесть рядом с этим пухлым рыжим и нелепым в своей тоске по потерянной игрушке пацаном и по-настоящему, без дураков, пожалеть его.
Но Славка встал, стряхнув его руку, и точно сомнамбула затопал по тропе.
– Погоди! – крикнул Ярик. – Мы же не знаем, куда идти.
Славка мотнул головой:
– Этот… этот… убийца, – Славка выплюнул слово, как самое грязное ругательство, – он прибежал оттуда. Значит, мы уже почти на месте. Мы пришли. Мы уже пришли. – И тяжело зашагал, сминая чавкающий болотный ковер.
Лена
Деревянная катана оказалась довольно тяжелой. После битвы с Белым Лена хотела вернуть меч Славке, но тот словно погрузился в свое собственное Болото, в топкую трясину самоистязания. Весь их маленький отряд будто получил хороший удар под дых. Самопожертвование игрушки, глупой плюшевой игрушки совершенно идиотской расцветки, оставило след в каждом из них. Лене казалось, что она потеряла друга. Да-да, ни больше ни меньше.
Так, должно быть, люди чувствуют себя на войне, когда впервые сталкиваются со смертью. Когда понимают, что шутки кончились, да и не шутил никто, и с самого начала все было взаправду. Когда тот, с кем ты шагал бок о бок, внезапно исчезает из жизни. Резко, безвозвратно, оставляя о себе лишь фрагменты воспоминаний, пленка которых со временем рассыпается в прах.
– Я возьму? – Жан протянул руку. – Без обид, ты очень храбро билась, но у меня опыта побольше все-таки.
С неожиданным раздражением Лена сунула ему меч:
– Жан, ты можешь хоть сейчас не рыцарствовать?! Можешь без этой своей учтивости, без вежливости? Мать Тереза просто! Ах, юная дева, вы бились так храбро! Тошнит!
– Разве это плохо?
Он снова не обиделся. И от его простодушной прямоты раздражение испарилось, как одинокая туча на солнце.
– Нет. Пожалуй, ты прав, это совсем неплохо. Как думаешь, почему твой меч ему ничего не сделал? Они неуязвимы для железа?
– Вряд ли, – Жан с готовностью поддержал смену темы. – Тут другое. Мой меч хоть и не заточенный, но все же настоящий. Это не игрушка. Им, строго говоря, как любой тяжелой железкой и убить можно. А тут легко предположить, что в мире оживших игрушек и оружие должно быть игрушечным. – Жан ловко крутанул кистью – и неуклюжая деревянная катана рассекла воздух со свистом остро наточенного лезвия.
Лене вдруг захотелось поблагодарить его, сказать спасибо за смелость, самоотверженность, рассудительность и спокойствие. Без них она давно бы уже села на землю и зажмурилась. Каждый бы зажмурился, как испуганный ребенок, надеющийся, что кошмар закончится как-нибудь сам собой. Ей хотелось сказать, что она понимает, все понимает: уж кто-кто, а Жан мог и не идти, это не его дело, не его родителей увела неведомая жуткая сила. Но он пошел, более того, повел их, и ведет до сих пор, и держит лицо, хотя наверняка и сам напуган и растерян. Ей хотелось сказать, что его рыцарство не глупость, не блажь, не игра. Оно настоящее, хотя не так давно Лена думала, что такое существует только в книжках. И еще почему-то хотелось рассказать про тучку плохого настроения, испаренную солнцем… солнцем… солнц…
Спрятав лицо в ладонях, Лена громко чихнула. Даже слезы выступили. Она проморгалась, щурясь на яркое солнце, смахнула капельки с уголков глаз. И чуть не закричала от счастья, от вида лучей, продирающих тучи мягкими желтыми пальцами. Налетел ветер, настоящий ветер вместо гнилостных болотных испарений, принесший аромат цветущего луга и мокрого леса. Небо расступилось, развело насупленные брови, посветлело лицом. Каменная дорога выбежала к центру лабиринта.
Пружинистый дерн сменился твердью. Пологий каменный берег, покрытый голубоватым мхом, тащился ввысь. Там и тут пробитый соснами, он напоминал шкуру древнего ящера, утыканную стрелами великанов. Поневоле Лене вспомнились их дачный «хребет дракона», дежурные шуточки папы, театральное хмыканье мамы, тряская дорога и дребезжание микроавтобуса. На глаза навернулись слезы. И в этот раз отнюдь не от солнца.
– Вот мы и добрались, – глухо сказал Славка.
– Соберитесь. Ваши родители близко, но мы их еще не спасли. Если мне не изменяет память, нам придется пообщаться с чуваком, умеющим кидать огненное копье, и человекоподобным крокодилом. И это только те, о ком мы знаем.
Жан не обращался ни к кому конкретно, но все поняли, кого это касается. Славка даже зарделся. Проходя мимо него, Лена взлохматила рыжие волосы, отчего Славка покраснел еще больше, став похожим на перезрелый помидор.
Вверх по острову – почему-то Лену не отпускала уверенность, что это остров, – уходила едва видимая тропинка. То теряясь среди валунов и кустов можжевельника, то вновь выныривая, петляла меж мачтовых стволов старых сосен. После Болота здесь дышалось легко и охотно, полной грудью. Лене казалось: взлетит она по тропинке, на самую вершину холма – и даже не запыхается. Однако идти приходилось медленно. Впереди Жан, сканирующий окрестности внимательным взглядом. За ним Лена, с бесполезным фонариком в руке: не убирала его в рюкзак только потому, что тяжесть черного металлического корпуса придавала уверенности. Дальше плелся погруженный в невеселые мысли Славка. А замыкал колонну очень серьезный и сосредоточенный Ярик.
В этом небывалом, фантастическом путешествии Лена впервые взглянула на брата по-новому. Это было неожиданно, но оказалось, что в семье повзрослела не она одна. Ярик вытянулся, окреп, неопределенно-детские черты лица все больше затачивались под папу. Лена представила Ярика в очках и улыбнулась.
«Надо, что ли, в кино его сводить, когда выберемся, в «макдак» вместе – или куда там еще? – подумала она. – Или поговорить. Позвать в мою комнату, забраться на кровать, по-турецки поджав ноги, и болтать, как раньше, болтать обо всякой ерунде и пустяках, которыми наполнена жизнь. Просто поговорить, когда выберемся. Если выберемся».
Верхушка холма подобралась незаметно. Шаг, другой, перепрыгнуть через мшистый валун – и перед ними разлеглась огромная поляна, отороченная сосновым лесом. Среди невысокой травы поднимали голову яркие, совсем не весенние цветы. Лена бы не удивилась, узнай она, что здесь и сейчас цвели одновременно и весенние, и летние, и даже те, что не растут в Карелии, а может быть, и в мире. Гудели тяжелые, полные меда шмели. Купаясь в солнечном свете, танцевали легкомысленные бабочки. И вся эта пастораль никак не укладывалась в голове. Разве может Зло существовать при свете дня в столь прекрасном месте?! Мрак, могильные склепы, старые погосты, замки с призраками, как на альбомах ее любимых готических групп – там Злу самое место. Что дальше? Вампиры отражаются в зеркалах и любят солнечные ванны? Видно, даже Злу не нравится быть заложником стереотипов.
Солнце падало так, что тень держалась только с левой стороны. Прохладная, густая, карельская. В такой можно замерзнуть, даже когда жарит летнее солнце. Здесь, в тени, расположился бревенчатый дом, черный от времени и непогоды, заброшенный, нежилой. Вот он-то как раз мог бы стать обликом Зла… но почему-то даже это невзрачное мрачноватое строение больше напоминало старого пса, греющегося на солнышке.
Все это Лена отмечала краем сознания, поглощенная странной сюрреалистичной картиной. Посередине поляны, взявшись за руки, десятка три взрослых водили хоровод вокруг трехметрового травяного чучела. И в этом действе не было ничего смешного или глупого. Не детский сад приходил на ум, а старые языческие ритуалы, где каждое движение, каждый шаг были наполнены сокрытым от современного горожанина смыслом. И где-то там, в середине качающихся из стороны в сторону людей, ходили и ее папа с мамой. И где-то там…
…где-то там, связывая живые ладони своими веревочками, танцевала она…
Кукла
Она умела различать Времена Года. Терпкое Лето, самое лучшее, самое живое Время, когда можно танцевать до упаду, вдыхать запах цветущего луга и слушать пчелиное гудение в ульях. А вечерами – комариный звон, и треск костра, и плеск волны, и аромат печеных клубней, которые Создательница перекидывала с ладони на ладонь, остужая в наползающей с озера стылости. И утопленницы играли, вплетая в мокрые волосы кувшинки, и пели сладкие песни для одиноких путников, и рыскали, роясь в корнях, звери ночные, и тревожно ухал старый леший.
Чуть хуже были Осень и Весна, полные надежд и чаяний, тревог и опасений. Работа забирала Время у игр, превращала веселую, легкую жизнь в рутину, но даже это нравилось ей. Быть с Создательницей, наблюдать, помогать своим присутствием. Черные грядки, сбор урожая, подготовка к суровой седой Зиме. Даже здесь оставалось Время для праздника, для безудержного веселья с кострами и танцами, с веселыми хмельными игрищами, гулом рожков, треньканьем струн и волшебным переливом кантеле.
Зима тоже была ничего. Треск огня в печи, аромат сытного варева из обожженного, черного от копоти котелка, вынимаемого ухватом. Теплый огонек лучины, играющий тенями на бревенчатых стенах. Животный запах кожуха, которым укрывалась Создательница. Но Зима ни на миг не давала забыть о том, что она суть Смерть. Смерть, стоящая на пороге, склонившись у низкой притолоки, провалами пустых глазниц обозревающая маленькую клеть лесной избы.
Смерть решилась прийти Зимой. Отбросила робость, вошла по-хозяйски, расположилась за столом. Незримая. Вечная. Непобедимая. Села, сложив костлявые руки на оструганных досках. И пусть Создательница и Большой Старший, с грубыми руками и грубым голосом, не ведали о ней, Смерть уже была здесь хозяйкой. Единственной, согласно законам от Сотворения мира.
Сперва изменилась Создательница. Смерть коснулась ее костлявой дланью, мягко погладила пшеничные косы. И в мир Куклы вошли новые слова – «кашель», «озноб», «жар», «Лихорадка», «Болезнь». Эти призрачные сущности окружали Создательницу, окутывали ее липким коконом немощи, стискивали кости ломотой, топили свежее дыхание в зловонной трясине.
Беспомощная кукла сопротивлялась как умела, обнимая Создательницу мягкими веревочными руками. Шепотом напевала по ночам немые песни, гладила немытые безжизненные волосы. Когда все спали, она ярилась и топала ногами, прогоняя Смерть, но та лишь устало усмехалась безгубым ртом и правила стертым оселком тонкое сточенное лезвие косы. Зимой. Правила лезвие косы.
«Вж-ж-жих-вж-ж-жих, – говорила коса. – Вж-ж-жих-вж-ж-жих».
Готовься.
Хотя к этому подготовиться невозможно, готовься.
Будь готова, маленькая, мягкая, бесполезная, любящая всем сердцем Кукла.
Готовься.
И Время вышло.
Вышло во двор, собрав небольшой узелок, а может, и вовсе без оного. Оставила нараспашку дверь и побрело куда глядят глаза, так похожие на пустые глазницы черепа той, что восседала во главе стола.
А вместе с ним вышел Большой Старший, неся на руках уснувшую на веки Создательницу. Невесомую, сухую как береста и такую же желтую. Он шел в Зиму, в блестящий на солнце снег, уже начинающий сереть под напором просыпающейся Весны. Шел и не утирал слез, стекающих по твердому, словно из дерева вырезанному лицу.
Он вышел и не вернулся, унося на руках Создательницу.
Вышло Время, понурое, бесконечное.
Вышла Смерть, отряхнув некогда белый саван тонкими птичьими руками.
Осталась только Кукла.
Одна-одинешенька.
Лена
– Мама! – вскрикнула Лена, заметив в колесе хоровода знакомую светлую косу.
Вскрикнула – и тут же закрыла ладонью рот. Не таким голосом обещают «Я спасу тебя!». Так кричит ребенок, напуганный и жалкий, в надежде, что «мама услышит, и мама придет». И мама его непременно найдет, да. Своих маму и папу они нашли сами. Вот только что делать дальше, похоже, не понимал никто.
Их увидели. Конечно, их увидели заранее. Возможно, поджидали с самого начала, иначе откуда взялся Белый? Позабытые, увечные, использованные и выброшенные, игрушки брали пришельцев в полукольцо, отсекая пляшущих в хороводе взрослых. Полтора десятка странных, диковинных созданий, у которых не было общих черт, кроме одной – когда-то каждым из них играли дети.