* * *


Совместная жизнь продолжалась – иного выбора у них не было. Ни сил, ни желания продолжать ссору тоже не осталось. Пожалуй, они жалели о том, что сорвались. Вечером долго сидели у огня, потом легли в постель и, притиснутые друг к дружке на узкой кровати, в конце концов молча обнялись, или, вернее, укрылись в объятиях, защищаясь от высвобожденных этой сценой страхов. А наутро, словно по безмолвному уговору, каждый сделал со своей стороны шаг к примирению. Ничто не уладилось, слова были произнесены, услышаны и уже никогда не сотрутся из памяти, но надо было поддерживать отношения, потому что перспектива одиночества пугала куда больше, чем разногласия. Их союз напоминал фарфоровую тарелку, с которой обращаются подчеркнуто бережно и осторожно. Теперь всякое свое действие или решение они сопровождали вопросами «хорошо?» или «ты не против?», и эта чрезмерная взаимная предупредительность выглядела нелепо.

На целую неделю установилась отменная погода, и они этим воспользовались. Отчаяние не рассеялось, но постепенно притуплялось. Окружающая среда казалась уже не такой враждебной. Каждое утро встречало их ясным солнышком, и база вновь окрасилась в те рыжие тона, которые так пленили их в первый день. В ярком свете кружева ржавчины особенно четко вырисовывались на фоне безоблачной синевы неба. Старое дерево из серого превратилось в серебристое. Свет заливал невероятное нагромождение развалин, распавшиеся здания, огромные чаны – все это словно бы сгребла в горсть, а потом высыпала исполинская рука. Предметы налезали один на другой, соединялись под странными, непривычными углами. Из хаоса внезапно выныривали то лист железа, то балка, будто старались доказать, что не поддаются времени; в укромных уголках, нарушая однообразие двухцветного охристо-серого мира, зеленел мох, сочно желтели лишайники, робко проглядывали сиреневые кустики ацены[9]. В бухте, ближе к берегу, вода была изумрудной, а на глубине океан наливался чернотой, и в нем, как в чистейшем зеркале, отражались темные скалы с заснеженными вершинами. Остров был великолепен, и они, несмотря на печаль и смятение, любовались его недолговечной красотой. Кругом царила тишина, которую нарушали лишь призывный крик пингвина, щебет крачки, сидящей в своем земляном гнезде, или рык морского слона – успокаивающие звуки их скотного и птичьего двора вблизи Южного полюса.

К середине дня становилось почти жарко, и они скидывали куртки. Оттого, что их жизнь была полностью посвящена добыванию пищи, им казалось, будто они вернулись в каменный век. Птицы, которых они привезли с первой своей охоты, на пятый день заплесневели и начали нещадно вонять. Они проявили упорство и снова отправились охотиться на то же место, но на этот раз действовали более рационально: разделав с полсотни тушек, нарезали полоски филе и разложили на открытом воздухе, в ящике, который смастерили из металлической сетки. Мясо, защищенное от солнечных лучей и от пернатых и четвероногих хищников, подсыхало и темнело, они гордились своей изобретательностью и уже видели в мечтах полную припасов кладовую. Но главным своим достижением они считали то, что справились с морским котиком. Раньше они избегали этих животных, которые в период размножения становятся агрессивными. Эрве их предупредил, что эти твари – настоящие питбули. «В любой момент могут наброситься, а по земле они скачут куда быстрее вас. Если такой укусит – немедленная медицинская эвакуация, может быть сильное заражение».

И хорошо сделал, что предупредил. Поначалу этого красивого зверя с шелковистым бежево-коричневым мехом, длинными усами, крохотными ушками и чудесными черными глазами так и тянет погладить. Но вскоре они заметили, что животные постоянно дерутся, при этом самки, защищавшие детенышей, и агрессивные самцы считали людей соперниками и явно были не прочь напасть. Лучше было держаться от них подальше. Во времена китобоев морских котиков почти истребили из-за меха, из него шили роскошные теплые шубы, а когда животных взяли под охрану, те вновь расплодились. Но морской котик, даже молодой, – это несколько десятков килограммов мяса и жира. Людовик рассчитывал использовать жир для масляных светильников.

Однажды утром, наточив в кузнице старинные ножи, которыми когда-то разделывали китовые туши, они выступили в поход. Память подсовывала им гравюры из приключенческих романов: вот охотник потрясает копьем, а вот он возвращается, горделиво выступая, с подвешенной к палке добычей. Но налоговой инспекторше и менеджеру не так легко превратиться в трапперов. Прежде всего, им было страшно. С пингвинами бояться нечего, птиц убивать безопасно. А сейчас они впервые в жизни собирались напасть на крупное живое существо, млекопитающее вроде них самих. Зверь будет защищаться, исход боя предсказать трудно. При мысли о возможной схватке им делалось тревожно и противно. Физической храбрости обучиться нельзя, проверить себя можно только в деле. Людовик в школе редко дрался, а о Луизе и говорить нечего. Они долго рассуждали о стратегии, оттягивая момент, когда придется перейти к действиям. Они пробовали подступиться к животным, но стоило одному из тюленей с ворчанием приподняться – и охотники спасались бегством. В конце концов высмотрели в расщелине некрупную самочку. Заметив людей, она мгновенно с характерным гнусавым стоном кинулась к ним, и тут уже стало не до рассуждений. Людовик, размахнувшись, ударил ее в грудь, Луиза – в затылок, брызнули два алых гейзера, тюлениха растерянно пискнула. Не давая ей опомниться, нанесли еще два удара. От страха они били яростно и беспорядочно, самка слабо пыталась отбиваться, но вскоре, обливаясь кровью, упала замертво. Они еще немного выждали, потом, убедившись, что зверь убит, бросились на добычу, трепеща от облегчения и гордости. Содрать шкуру оказалось нелегким делом. Искромсав кожу в клочья, они принялись срезать слои жира и куски ярко-красного мяса, от вида которых рты наполнялись слюной. К концу разделки оба с головы до ног были вымазаны слизью и кровью.

Внезапное обилие пищи придало им уверенности. Конечно, мясо морского котика на вкус омерзительно, а исключительно белковая диета вызвала мучительные расстройства пищеварения, но страх перед голодом отступил. Вечером, когда небо покрылось предвещавшими перемену погоды длинными перьями облаков, они устроились рядышком на песке, привалившись к какой-то старой железке. Теплое солнце обливало светом далекие айсберги, смягчало очертания развалин, крупинки слюды в песке мерцали золотыми блестками, бухта лежала тихая. Эта видимая безмятежность помогла им, собравшись с духом, подвести черту, навсегда, как они думали, покончить с размолвкой. С тех пор как исчез «Ясон», они перебивались изо дня в день, не заговаривая о будущем, только так и можно было сберечь общий стол и кров. Иногда один из них, проснувшись от завываний ветра или неудобной позы, погружался в тревожные размышления. Своими страхами не делились – таким способом удавалось их отогнать. Жить сегодняшним днем, заниматься насущными делами, не позволять себе строить планы – такой была их стратегия. Теперь они почти не сомневались, что сумеют выжить, и понемногу начали смиряться с очевидностью: их пребывание на острове рискует затянуться.

Людовик привычно начал разговор с шутки:

– Придется поломать голову над рецептами для всей этой кучи мяса. Вареными пингвиньими крылышками я уже сыт по горло!

А Луизе мерещился салат из помидоров.

– Думаешь, это надолго? Нам придется здесь зимовать?

Она устроилась в любимой позе – подобрав ноги и обхватив руками колени, будто приготовилась встретить надвигающиеся холода.

– Пройдет же здесь кто-нибудь… какое-нибудь научное судно.

– Да брось ты, сейчас конец января. Если бы им надо было делать подсчеты, они воспользовались бы летним сезоном и уже появились здесь.

– Может, они обходят все острова и под конец завернут сюда или в бухту Джеймса, туда, где колония пингвинов. И тогда мы их увидим.

Оба невольно повернулись к открытому морю. Чистый, чуть подернутый дымкой горизонт был безнадежно пуст.

– Мы вполне можем их прозевать. Допустим, они пройдут мимо острова ночью и не заметят сообщения на холме.

– Нет, здесь никто по ночам не шатается. Если хочешь, можем выложить еще одну надпись в бухте Джеймса.

И это Луизу не устраивало. Слишком много отдано на откуп случаю, прихоти судьбы.

– Почему бы нам самим не попытаться их найти? База должна быть на востоке, больше негде. Мы уже знаем, что на западе ничего нет, только скалы и неприступные ледники.

– Ты с ума сошла, здесь все бухты разделены «неприступными», как ты сама говоришь, ледниками, и остров вытянут в длину почти на полторы сотни километров. Нам туда не добраться. Сейчас у нас хотя бы есть крыша над головой, и мы знаем, где добыть еду. Выбора нет, надо оставаться здесь.

С того места, куда они забрались, вершин не было видно. Подходя к острову на «Ясоне», они любовались белоснежным ледяным куполом, усеянным острыми пиками. С него сбегали бело-голубые реки ледников, деливших остров на дольки, словно апельсин. Тогда Луиза предвкушала восхождения, но теперь понимала, как трудно будет подниматься с таким скудным снаряжением и еще более скудными запасами еды.

– Значит, нам, скорее всего, придется зимовать здесь.

Приговор наконец был произнесен. Впереди у них долгая, холодная и темная зима со штормами. Свет начал меркнуть, будто подтверждая ее слова. Небо у горизонта, еще недавно ярко-розовое, стало сиреневым, потом серым, оно словно затвердело. Неужели возможно такое одиночество в эпоху интернета, когда каждый на виду? Неужели на планете остались места, куда не дотянулась всемирная сеть? Перед отъездом они подумывали взять с собой маячок, с помощью которого их близкие, имея компьютер и код доступа, могли бы за ними следить, но Людовик принялся доказывать, что они-то как раз хотели пожить на свободе, вдали от всяких старших братьев, пусть и в самом прямом смысле. И потом, тогда они не смогли бы высадиться на этом запретном острове. Они сами во всем виноваты. Свобода, безопасность, ответственность – три вершины невозможного треугольника. Они устремились к первой, убежденные в том, что вторая и третья к ней приложатся, что техника всегда и везде будет их защищать. Но факты упрямы, и реальность, грозная и равнодушная реальность оставляет последнее слово за собой. Когда они мечтали о приключениях, всегда подразумевалась возможность в любой момент прервать игру, пока она не зашла слишком далеко, – позвонив через спутник, пополнив банковскую карту, призвав на помощь отлаженную систему спасения. Мысль о том, насколько далеки они от цивилизованного мира, угнетала сильнее, чем одиночество. Сколько времени придется здесь провести? Полгода, восемь месяцев? А если и в следующем году никто не появится? Они так и будут до конца своих дней мыкаться в грязи и мерзнуть, так и будут убивать зверей и, точно первобытные дикари, разделывать туши, пока смерть не заберет их самих? Дверь тюрьмы навсегда захлопнулась за ними?

– Я пойду на эту научную базу, – сказала Луиза. – Дни пока еще длинные, по пятнадцать часов, я быстро обернусь. У нас есть кошки и ледорубы, возьму с собой запас сушеного мяса. А ты останешься здесь. Тогда наши шансы возрастут вдвое. Я уверена, что у них на базе есть какой-нибудь передатчик, рация, спутниковый телефон.

– Нет, это слишком опасно! – Одна только мысль о том, чтобы остаться в одиночестве, была для Людовика непереносима. – И вообще, охотиться и управлять лодкой надо вдвоем. А представь себе, что будет, если ты упадешь, поранишься? Послушай, в худшем случае, если никто так и не появится, мы здесь перезимуем, а весной пойдем искать базу вместе.

Они еще немного поспорили, но и Луиза в глубине души очень боялась идти одна. Она и в горах ни на что бы не решилась без надежной связки.

Стемнело, последние отблески света обвели бледной чертой старые здания, и те приобрели угрожающий вид. С запада потянуло холодным ветром, железо поскрипывало у них за спиной. Они вернулись в свое логово.





* * *


Как ни странно, осознав, что зимовка на острове неизбежна, оба вздохнули свободнее. Ожидание перестало быть таким мучительным, будущее обрело очертания плана, стержня, вокруг которого все выстраивалось: им надо готовиться к зиме и искать способ покинуть остров.

Они лихорадочно принялись обустраивать жилище – оно должно было стать для них не логовом и не убежищем, а настоящим домом. Для начала ему дали название – «Сороковой», по номеру их дома на улице Аллере в пятнадцатом округе. «Кухня» на первом этаже снова использовалась по назначению, там они готовили свою добычу, там же натянули проволоку, чтобы уберечь драгоценную пищу от грызунов. Просторную и пустую общую спальню на втором этаже повысили до звания «мастерской». Уложенная на кирпичи дверь стала верстаком. Здесь же хранили запасы дров, охотничье оружие, ножи, точильный брусок, железные прутья, заменявшие дубинки, старые джутовые мешки, с которыми ходили собирать ракушки и водоросли. Святая святых, бывшая мансарда, где спал бригадир, называлась попросту «комнатой». Они часто бродили среди развалин, собирая железки и доски, и сами удивлялись, глядя на весь этот хлам, – несколько месяцев назад они считали, что место ему на свалке, а теперь ценили как истинные сокровища. В помещении, где когда-то, похоже, располагалась лаборатория и проверяли качество жира, нашлось множество бутылок, пузырьков и толстостенных стеклянных банок, а также медные чаши в серо-зеленой патине. Старательно растопив жир морского котика и скрутив фитили из ткани, они смастерили масляные светильники.

Дощатый пол комнаты для тепла застелили тряпками, слева от двери была печка, перед ней поставили два китовых позвонка – табуретки. Окно на ночь задергивали неким подобием занавески. Напротив входа тянулись ряды полок, здесь хранились запас пищи на день, альпинистское снаряжение, инструменты, гвозди, винты. Под полками – старый письменный стол, превращенный в обеденный, и пара стульев. Стоящую в правом углу кровать защищал от сквозняков дырявый полог – за ним они, лежа в постели, чувствовали себя в безопасности. Все тут провоняло дымом, прогорклым жиром и сыростью, но они этого не замечали. Теперь это был их запах, запах их жизни.


После охоты на морского котика они решили, что надолго обеспечили себя едой. Не тут-то было. Пока стояли ясные и сухие дни, мясо более или менее сушилось, но, как только влажность чуть-чуть повысилась, протухло. Оба сильно отравились, два дня потом еле ползали, их выворачивало наизнанку, так что больше половины запасов пришлось выбросить. Они пробовали коптить мясо – и под открытым небом, и в кухне, в дождливые дни. Получалось не так уж плохо, но уходило очень много дров, и надо было часами поддерживать огонь. Они бесконечно рассуждали о том, как же с этим справлялись первопроходцы и искатели приключений из книг, которыми они раньше зачитывались. Может, дело в том, что они оба особенно бездарны и никчемны? Или, когда пищи стало вдоволь, люди утратили некое знание? Или так уж не повезло, что им достался остров, обделенный природными богатствами? Насколько они помнили, всевозможные Робинзоны не тратили все свое время на то, чтобы добыть себе пропитание. Выуживая из памяти рассказы охотников на тюленей (те сотнями собирали яйца альбатросов или пингвинов), они решили, что потому им и трудно прожить дикарями, что их предшественники взимали слишком обильную дань с природы. Им пришло на ум, что и во Франции охота и рыбная ловля заметно сократились, так что люди сейчас не смогли бы ими прокормиться, да и добычу не сумели бы сохранить в соли или песке, как делали далекие предки.

Кроме того, они пришли к выводу, что раньше люди питались плохо и скудно, тогда как для них самих еда всегда была чем-то само собой разумеющимся. Теперь же голод терзал их с утра до вечера и не давал уснуть ночью. Желудочные спазмы и внезапное слюноотделение не позволяли расслабиться, и порой обидно делалось до слез, что они такие обездоленные. Привыкнуть к лишениям все никак не получалось, голод ни на час не давал о себе забыть. Тарелка дымящейся картошки – просто с кусочком масла и щепоткой соли! Сосиска с травами, только что с мангала! Макароны с ветчиной! Оттого, что они вызывали в памяти эти чудесные вещи, есть хотелось совсем уже нестерпимо. А потом они с ужасом поняли, что забыли вкус этих самых обычных блюд. Мир вкусовых ощущений сузился до более или менее тухлой рыбы, отдающей рыбой птицы и отдающего рыбой мяса морского котика. Остальное – только названия.

Они отощали. Людовик, у которого мускулы быстро сдулись, казалось, еще сильнее вытянулся. Маленькая Луиза, напротив, словно бы еще уменьшилась, съежилась, ссохлась, как будто ей тяжело стало носить прежнее тело. У нее часто кружилась голова, но она это скрывала.

Дни становились все короче. Небо почти всегда было хмурое, серое, в темных набухших тучах, из которых в любую минуту мог хлынуть ливень. Они мечтали о тихой погоде, но каждое утро, просыпаясь, слышали, как завывает ветер и хлещет дождь. Добираться на веслах до бухты Джеймса становилось все опаснее, приходилось огибать мыс, а за ним бушевали волны. Истребив всех пингвинов поблизости от дома, они попытались дойти до бухты Джеймса по суше, но, двигаясь вдоль берега, уперлись в высокие скалы, поросшие мхами. Можно было пройти вглубь острова, но тогда путь стал бы намного длиннее. Они выбрали ту дорогу, по которой пришли в первый день, потом свернули направо; цепляясь за камни руками и ногами, спустились к маленькой речушке, снова поднялись и одолели открытый всем ветрам перевал. Чтобы добраться до пингвинов, им предстоял еще рискованный спуск на полторы сотни метров по отвесной скале. Назад они возвращались, нагруженные мертвыми птицами, оскальзывались на мокрых камнях, изорвали куртки об острые выступы. Дорога туда и обратно, считая час, потраченный на охоту, заняла у них семь часов, в «Сороковой» они вернулись измученными, принеся всего три десятка тушек.

Одной из самых ценных находок были старые журналы с записями из лаборатории. Страницы, исписанные ровным почерком, столбцы цифр, отчеты по забоям и проверке качества их результатов, тонн жира, которые в один прекрасный день должны были превратиться в кучу денег, – покоробившиеся страницы в темных пятнах, со следами ржавчины, в голубоватой, розоватой, зеленоватой сыпи от плесени. Это сокровище напомнило им о прежних временах, о белых листках, с треском выдернутых из пачки, о бездарно потраченной бумаге, которую они, нацарапав пару слов, метко запускали в корзину. Людовику виделись кипы рекламных проспектов – если не успевали раздать, их выбрасывали целыми коробками. Луиза вздыхала по вычурным записным книжкам, в которых так приятно было вести дневники, их особенная, пухлая, тисненая или зернистая бумага, казалось, облагораживала и доверяемые ей мысли. Бумага теперь перешла для них в разряд технологических сокровищ. Писали они заостренной палочкой, а подобие чернил получили, смешав копоть с жиром. Примитивно, но можно хоть что-то записывать. Они начали вести дневник на обратной стороне листков, предварительно поспорив, какое же нынче число. Это превратилось в ритуал – каждый вечер коротко, экономя бумагу, писать отчет за день.

6 февраля: доделали верстак.

12 февраля: убили 32 пингвинов, начали коптить мясо в кухне.

21 февраля: выбросили 10 протухших пингвинов, набрали мешок водорослей и три кучки морских блюдец.

23 февраля: сломали лезвие хорошего ножа, убили самку морского котика.



Эти скромные записи очень им помогли, будто приблизили к нормальной цивилизованной жизни. У них снова появилась история. Правда, они предпочитали рассказывать о своих победах, умалчивая о поражениях, делиться планами, а не сомнениями. Дав волю фантазии, они вообразили, что кто-нибудь когда-нибудь прочтет эти строки, и надеялись произвести хорошее впечатление. Иногда одному из них хотелось поставить рядом с описанием подвига свое имя, но они поклялись никогда этого не делать, пусть все будет общим…

И все равно каждый мечтал когда-нибудь начать вести собственный дневник, который дал бы заодно возможность выплеснуть все, что накопилось.

Вечером, пристроившись поближе к докрасна раскаленному бидону, они припоминали и пересказывали друг другу обрывки прочитанного: описания экспедиций Шеклтона, Норденшёльда[10] и других великих полярников. Иногда это их воодушевляло и пробуждало веру в человека, попавшего в беду, но бывало и так, что они, напротив, впадали в отчаяние, чувствуя себя особенно слабыми и неуклюжими в сравнении с этими героями. Пробовали они и развлечься, воссоздавая по памяти романы, вспоминая исторические эпизоды или сведения из географии. Но оказалось, что Луиза, которая хвасталась знанием литературы, плохо помнит «Алису в Стране чудес» и неспособна пересказать «Мадам Бовари» или «Красное и черное». А Людовик сбивался, перечисляя французских королей, и путался, рисуя карту Африки. Все, что они когда-то выучили, представлялось теперь таким далеким и почти бесполезным. Все то, что было частью их культуры, что определяло правила жизни, здесь было ни к чему. Разве все эти знания помогут добыть пищу или уберечься от болезни? И все же то, что они поддерживали эти смутные воспоминания, уберегало от отчаяния, позволяло ощущать связь с человеческим сообществом, которого им так не хватало. Оставаться «нормальным» – и обязанность, и средство, помогающее продержаться. Они не признавались друг другу в том, что из подробностей этого прежнего мира чаще всего в сознании всплывало самое раннее, детское – считалочки, которые они бормотали вполголоса, сами того не замечая, сценки, виденные во время прогулки с дедом, запах шоколадного заварного крема. Говорить о таких вещах оба стеснялись, но опирались именно на них.

Убежденные в том, что это не даст им раскиснуть и разболтаться, они решили установить правила и законы повседневной жизни, составить распорядок дня. Утром заставляли себя вставать, едва рассветет, под руководством Луизы делали зарядку, потом обсуждали рабочие планы на день. Вечером запрещено было приступать к ужину до тех пор, пока не закончены все дела. Часто им, косоруким, приходилось доделывать работу уже в темноте, при чадящем масляном светильнике. Они установили дежурства и по очереди таскали воду, по очереди днем и ночью – ведь надо было беречь зажигалку – поддерживали огонь. Даже придумывали наказания для того, кто не выполнит свои обязанности. Луизе вспомнился семейный обычай: каждый год в начале декабря родители доставали дощечку с тремя – по числу детей – рядами из двадцати четырех дырочек, и каждый вечер, в зависимости от того, сколько за день было совершено хороших и плохих поступков, гвоздики с прикрепленными к ним звездочками переставляли выше или ниже. Считалось, что, перед тем как оставить подарки, Дед Мороз проверяет, все ли довели свою звездочку до самого верха и заслуживают награды. Конечно же, они всегда этого добивались, хватаясь под конец за самую трудную и неприятную работу, лишь бы побыстрее подняться. Людовику это показалось ребячеством, но он согласился, желая доставить удовольствие Луизе. Вечером, непременно перед тем помывшись, они тщательно раскладывали пищу по мискам с выщербленными краями. Людовику, поскольку он крупнее, полагалась ложка добавки – так они договорились между собой. Часть вечера они проводили в словесных поединках, сравнивая свои дневные заслуги, и в завершение чей-нибудь ржавый гвоздь взбирался выше по гнилой доске. В воскресенье подводили итоги, и проигравшему вменялось в обязанность лишний раз принести воды. Луиза потребовала сделать воскресенье нерабочим днем. В этот день запрещено было заниматься полезной деятельностью – охотиться, ловить рыбу, мастерить инструменты; воскресенье – своего рода «день Господний», ни с чем не сообразный у этих двух атеистов. Они допоздна валялись в постели; лениво занимались любовью, не забывая предохраняться; позволяли себе полакомиться горсткой сухарей из неприкосновенного запаса. Если в этот день выходили из дома, то только погулять – как во время той первой беззаботной вылазки. В дождливые дни Луиза пробовала выделывать пингвиньи шкуры, терпеливо скребла птичью кожу, чтобы сделать ее мягче. Людовик вырезал из выброшенных морем деревяшек кривоватых зверушек.

Мало-помалу потребность соблюдать ритуалы обратилась в суеверие, пренебречь своими обязанностями означало бы упасть в собственных глазах, нарушить безмолвное соглашение, а может, и – кто знает – навлечь на себя неотвратимое возмездие. Заставлять себя, принуждать себя, владеть собой, выставлять себе хорошие и плохие отметки – все это стало частью освоения нового мира. Судьба, взвешивающая души и деяния, будет милостива лишь к достойным. Кроме того, эти занятия помогали им отмерять время, удерживаться в настоящем, заполняли мысли, не давали задумываться о будущем. Суд собственной совести, гордость за выполненную работу, приложенные усилия подтверждали, что они все еще люди, отличали от животных, отдаляли от пещерного века, в который, как им иногда казалось, они перенеслись. Подражать обществу – значит все еще принадлежать ему. Различия между этим местом и пятнадцатым округом Парижа могли быть только внешними, они не должны были затрагивать сути.





* * *


День был пасмурный, накрапывал дождь. Куртки – они брали их с собой для недолгой прогулки – расползались по швам, пропускали воду и совсем не защищали от холода. Они направлялись в хижину на берегу за досками для растопки. Из досок торчали старые гвозди, и, боясь пораниться, работали сосредоточенно, молча, не поднимая головы. С каждым днем физическая и душевная усталость наваливалась все сильнее.

У Луизы ныла поясница, она распрямилась и, стоя лицом к открытому морю, принялась растирать спину. За устьем бухты параллельно берегу шел огромный корабль, она ясно видела его сквозь изморось. В первое мгновение она подумала, что ей мерещится, но потом в груди словно плотину прорвало, чудесное, блаженное тепло разлилось по всему телу.

– Лю… Людо! Там!

Внутри все дрожало, но она будто окаменела, не было сил хотя бы руку поднять. Впрочем, ему и показывать не пришлось, он и так, истерически засмеявшись, крикнул:

– Скорее в лодку!

– Нет, постой, надо разложить костер, чтобы они нас увидели. Сейчас принесу бензин.

Их трясло, они совершенно обезумели, от нетерпения стучало в висках, некогда было обсуждать стратегию. Когда они выкладывали свое сообщение из камней на склоне холма, то нисколько не сомневались, что какое-нибудь судно пройдет поблизости, увидит его и повернет к бухте. Этот корабль шел далеко от берега – слишком далеко, чтобы с него хоть что-то можно было разглядеть, кроме окутанной легким туманом суши. Огромный круизный лайнер, больше ста метров в длину, один из тех, что доставляют туристов в Патагонию или Антарктиду. Во мгле сверкали огни, обозначая на темном силуэте палубы, коридоры и каюты. Приятная, налаженная, легкая и сладкая жизнь скользила мимо!

Им не раз за время путешествия встречались эти плавучие соборы, и смешно было смотреть на престарелых мореплавателей, которые пили чай за стеклянными стенами, когда сами они жили полной жизнью. Но в эту минуту они отдали бы что угодно, лишь бы оказаться там. Обоих накрыл страх – а вдруг с лайнера их не увидят? Луиза кинулась домой, чтобы взять зажигалку, Людовик ринулся к лодке. Выбежав из дома и увидев его, она решила, что он ее не понял.

– Людо, стой, надо зажечь огонь!

Она нагнала его, и сердце зашлось от тревоги – где же корабль? А он уже миновал середину бухты и спокойно шел дальше своим путем. Нет! Останься! Подожди! Продолжая вопить вслед уходящему лайнеру, она прыгнула в лодку и схватилась за канистру с бензином – надо же скорее разжечь костер. Но Людовик грубо ее отпихнул:

– Ты что, спятила? Надо плыть за ними, надо их догнать!

– Идиот, мы их не догоним, они идут слишком быстро, они нас не увидят. Надо костер…

Он не дал ей договорить, навалился, с силой вытолкнул из лодки. Оба мгновенно утратили дар речи и способность соображать. Они дрались, охваченные дикой яростью, с перекошенными от злости и нетерпения лицами. Он был сильнее, но она не сдавалась, безжалостно кусалась и царапалась. Тела переплелись, оба тяжело дышали, можно было бы подумать, что они задыхаются от страсти, если бы глаза не полыхали ненавистью. На карту была поставлена их жизнь. В конце концов Людовик победил, вытолкнул Луизу на берег, и пока она лежала, обессилевшая, не унимая капающую из носа кровь, он, воспользовавшись передышкой, с торжествующим рыком столкнул лодку на воду. Из-за спешки он только с третьего раза сумел завести мотор – забыл открыть подачу бензина. Руки у него дрожали, а сердце колотилось так, что больно было в груди. Время тянулось бесконечно. Но вот мотор чихнул – и лодка сорвалась с места.

Луиза, оглушенная, поползла к воде, причитая: «Нет! Нет, вернись! Мне нужен бензин…» Не в силах справиться со страхом и отчаянием, она лупила кулаком, песок летел во все стороны. Ее трясло после этого взрыва необузданного бешенства. Был бы у нее нож, она всадила бы этот нож ему в спину – человеку, которого внезапно возненавидела до глубины души. Ее переполнял стыд, отчего – она и сама не понимала, то ли оттого, что проиграла сражение, то ли оттого, что подчинились импульсам, лимбической системе мозга. Услышав шум мотора, она встрепенулась, вскочила на ноги и, стиснув зажигалку так, что костяшки пальцев побелели, бросилась к куче досок, которые они всего несколько минут назад вместе отдирали. Не обращая внимания ни на торчащие гвозди, ни на занозы, она собрала самые мелкие и, как ей показалось, самые сухие щепки и попыталась поджечь. Напрасно старалась – только пальцы опалила. В открытое море смотреть нельзя, она должна сосредоточиться на своем занятии. А вдруг судно замедлило ход, чтобы пассажиры полюбовались пейзажем? А вдруг она успеет, ее костер хотя бы дымить начнет? Луиза растерянно огляделась. К одной из досок были прибиты старые газеты, должно быть, ими пытались закрыть щели. Она отодрала бумагу, неверными руками подожгла… Господи, ну пожалуйста… Она не молилась с восемнадцати лет, с тех пор как заявила матери, что она неверующая и больше к мессе не пойдет. О чудо! Над деревяшками поднялись дрожащие язычки пламени. Блаженно выдохнув, она ловко, осторожно подложила в огонь несколько щепок, и вскоре на песке засветился красный глаз костерка. Еще немного – и она сможет подбросить в него гнилые доски, от которых повалит дым. Она распрямилась.

Бухта была пуста. Не осталось ничего, ни корабля, ни лодки, только туман и бледные силуэты айсбергов.

Рухнув на промерзшую и потому лишенную малейшего запаха землю, она завыла. Ее захлестывали отчаяние и ненависть к этому тупице Людовику, который все погубил, она еще не отошла от недавней драки, она захлебывалась в этом потоке и чувствовала, что теряет рассудок. В довершение ко всему на нее обрушилось такое одиночество, что казалось, своей тяжестью оно вот-вот ее раздавит. Она сейчас умрет. Ну и пусть, все лучше, чем продолжать мучиться. Кто по-настоящему по ней заплачет, если Людовик не вернется? Ее родители, резко возражавшие против этой экспедиции и считавшие Луизу «идиоткой, у которой есть хорошая работа, а она…»?

Неужели она так навсегда и останется «малявкой», ничтожеством? Ее крик летел над пустой бухтой, разрастался, голос срывался в хриплые рыдания и снова поднимался до крика, еще более горестного. Два пингвина пустились наутек, испуганно хлопая крыльями.



Людовик на предельной скорости вылетел из бухты, но из-за ударившей в борт волны ему пришлось сбавить ход. С трудом поднявшись на ноги, он стащил с себя куртку и принялся размахивать ею над головой. Лайнер удалялся. Ну должен же хоть какой-нибудь матрос выйти покурить, должен же найтись среди туристов хоть кто-то особенно любознательный! Ему вспомнилась история одного типа, который в Средиземном море свалился за борт и был спасен поваром – тот выбрасывал очистки и чудесным образом заметил тонущего. Волны раскачивали моторку, он с трудом удерживал равновесие. У него нет выбора, он должен догнать лайнер. Людовик снова прибавил скорость до предела, свободной рукой вычерпывая воду из лодки. Полчаса спустя от круизного судна остался лишь пляшущий далеко в тумане огонек, и с этой реальностью нельзя, невозможно было смириться. Он чувствовал себя арестантом, которому, несмотря на примерное поведение, без всяких объяснений прибавили срок. Страх, злость и обида на незаслуженное наказание комом стояли в горле – не продохнуть. Которую неделю они бьются, мужественно переносят невзгоды, он даже пытался по-прежнему шутить, чтобы Луиза не унывала, он подчинился множеству дурацких ритуалов, которые она установила. И все ради чего? Чтобы эта мерзкая лоханка над ними поизмывалась! Неужели на свете нет никакой справедливости?