Мертвец не унимался, даром что кости его шеи раскалывались и ломались.

— Фабеллеронтон, Содимо, Пеатам…

Джоджо оскалил зубы и вырвал голову из тела, окончательно переломив хрупкую шею и навсегда заглушив глас из костей Черного Гарри Эшфорда. Он воздел черепушку в руке, словно дикарский трофей, и рассмеялся. Всякий сторонний наблюдатель в этот момент принял бы его за безумца, но здесь была лишь Теодора, и она все понимала.

— Это что, всё? — прохрипел Джоджо. — Большего и не требовалось?

Он приподнялся, сначала на одно колено, потом на обе ноги, все еще держась за череп. Какое-то мгновение рассматривал эту жуткую голову, мертвую и пустую, после чего швырнул ее в ближайшую стену. Череп разбился вдребезги, как ваза, рассыпавшись на бесчисленные безвредные осколки, усеявшие пол.

Пройдя к безголовому скелету во фраке, простершемуся на полу часовни, бывший мальчик-псоглавец обрушил на него весь скопившийся гнев. Правой ногой он сокрушил ветхую грудную клетку — из груды костей взметнулось облачко могильной пыли. Но этого было мало: Джоджо продолжил топтать тело уже левой ногой, размалывая древние останки в муку. Вскоре не осталось ничего целого — одна пыль, набившаяся в потрепанную одежду фокусника.

— Все кончено, — прошептал Джоджо. — Кончено.

Он не мог сдержать улыбку, вытирая холодный пот со лба. Он выпрямился, с трудом справился с болью в плече и снова повернулся к двери. Теодоры там не было. Он позвал ее по имени, но ответа не получил. Вышел на крыльцо, оглядел ближайшие окрестности церкви — ее нигде не было.

Сбитый с толку и немало измученный, Джоджо возвратился в часовню и вслепую ощупал стену в поисках выключателя. Это заняло некоторое время — довольно много времени на самом деле, — но он нашел-таки его. Над головой замерцала безвкусная лампа с дюжиной маленьких фальшивых электрических «свечек». Ее дымчато-желтый свет тихо окутал металлический предмет в центре хорошо утоптанного прохода между церковными скамьями. Изумленный Джоджо понял, что во все глаза смотрит на сигил Люцифера, выкопанный Джимом Шенноном.

— Что, опять?..

Не далее чем в двух футах от знака, из-под скамьи, торчала мертвая белая как снег рука Зазывалы Дэвиса. Он увидел тело, когда боролся с Черным Гарри Эшфордом, и тогда понял, что произошло. Эшфорд оставил оболочку молодого человека, некогда убиравшего за посетителями блевотину и рассыпанный попкорн, а за животными — дерьмо; человека, бранившего цыгана с обезьяной и сохшего по Минерве — Змеиной Леди. В этой оболочке Эшфорд обретался до урочного часа. А потом как обращенная в чудовище Минерва сбросила кожу, так и он с легкой душой избавился от чужого тела.

Рука, казалось, лениво указывала на сверкающий металл. На сигил легла тень — это Теодора, поднявшись из-за скамей, неторопливым шагом двинулась к Джоджо. Он застыл, ошалело глядя на ее алые губы и угрюмо сведенные брови.

— Явись, Люцифер, явись, — произнесла она низким голосом.

— Что за… — начал было Джоджо, понимая, что произошло, но не веря.

— Явись, Люцифер. Явись, — повторила она. Еще раз. И еще.

Джоджо отступил на несколько шагов и невольно покачал головой, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— Ах ты, сукин сын, — сказал он. — Гнилой, прокля́тый сукин сын.

— Все, что я когда-либо хотел, — это безумный, насквозь безумный мир, — произнесла она не вполне своим голосом.

— И что, неужто тебе того мира не хватало? В нем разгорелась война! Что, мало тебе? — выпалил Джоджо и задумался, в каком именно мире война случилась — в том, что можно (можно ли?) считать реальным, или в этом мире-аттракционе Эшфорда. Он, вероятно, никогда не узнает наверняка.

— О да, огонь был прекрасен, — сказал чужак в теле Теодоры. Наблюдая, как Джоджо пятится к крыльцу, он стал расстегивать одну за другой пуговицы блузки ее изящными пальцами. — Спасибо тебе за это.

Блузка упала на пол. За ней последовал жесткий проволочный лифчик. На крыльце Джоджо споткнулся и припал на одно колено, кряхтя от боли. Теодора рассмеялась. На ее теле не осталось одежды — она избавилась от всего, чтобы дальнейшее превращение ничто не стесняло.

— Я познал магию. Истинную магию, и она прекрасна. Магия — это жизнь, магия — это вечность. Она для меня — всё, и меня всё устраивает. Именно так работает всемогущество. Но для Бога оно зависит от кающихся, а ты отрекся от меня, Джоджо Уокер. Ты покинул меня там, на моей Святой Горе. Оставил совсем одного, отвергнутого, лишенного радости вхождения в собственный мир.

— Все, что я делал, — проживал свою дерьмовую жизнь, — прохрипел Джоджо, неуклюже поднимаясь на ноги. Нагота Теодоры резала глаз. Он, вероятно, был бы счастлив видеть ее такой в иных обстоятельствах, но теперь стало понятно: иным обстоятельствам не бывать.

— Этого оказалось недостаточно, — упрекнул его Эшфорд-Теодора с гневом на лице. — Ну да, я много где ошибся. Все это было чудесно в теории, на бумаге, разве не этому бедный Троцкий научился? Вот только меня ты не сможешь стукнуть ледорубом, мальчик-собака. Я смогу начать все сначала — только я и Теодора. Пусть в этот раз у мира появится богиня, а не бог. Пусть в этот раз мир будет ужасен и великолепен — мир, построенный на дихотомии боли и тех, кто причиняет ее, на безумии и чудовищах. Не Палата, но целый Мир Десяти чудес. Безумный фестиваль, которому не будет конца.

Джоджо вытер грязь с ладоней о шерсть на торсе и почувствовал, как закружилась голова. Его мускулы кричали остановиться, сдаться и лечь к чертовой матери, и его сознание соглашалось. Оставалось только предположить, что сопротивление в данный момент стало бы шуткой, что он проиграл бой. Война закончилась, плохие парни победили. Кроме того, что он будет делать, даже если победит? Куда пойдет? Куда еще можно пойти?

Как ни прикидывай — партию не переиграть.

Джоджо сжал кулаки и опустил голову. Он ненавидел себя за слабость.

— А я не закончил заклинание! — воскликнул Эшфорд-Теодора, неприкрыто веселясь. — Экий я старый дурак… Нужно ведь еще раз это сказать. — Выпростав свои тонкие белые руки в ночь, Теодора, устремив взгляд к дымчато-серым облакам, глубоко вздохнула и отчеканила:

— Явись, Люцифер… явись.

И уже в следующее мгновение Джоджо без всяких сомнений понял, что покойный преподобный Шеннон ошибался относительно природы магии Черного Гарри Эшфорда.

Фатально ошибался.





Глава 28




Кожа по бокам ее головы начала расходиться: наружу продавливались зазубренные костные острия. Рога. Ну конечно, подумал Джоджо. Призыв отнюдь не был символичен, как полагал преподобный. Черная магия Черного Гарри Эшфорда, вот ведь хохма, впрямь оказалась чернее некуда.

Груди Теодоры сдулись, точно пара воздушных шариков. Кожа на них натянулась, когда она выставила плечи вперед и издала низкое противное рычание. Дернулась и запрыгала сначала на одной ноге, затем на другой, исполняя что-то вроде зловещего танца святого Витта. Когда Теодора невероятно широко раздвинула губы и они разорвались в уголках, как вареная говядина, обнажив острые желтые зубы, Джоджо припомнил всех своих друзей, соседей, старых врагов и все те несвойственные им поступки, на которые их сподвиг приезд Зазывалы Дэвиса в город.


Дьявол заставил их сбиться с пути, подумал он.

Словно веля ему унять даже безмолвные мысли, Теодора — или дьяволица, в которую она стремительно обращалась, — завизжала разъяренным ястребом. Теперь глаза ее превратились в выкаченные шары цвета заварного крема, нос съежился и сморщился, став гнилым струпом, перетягивающим надвое огромный носовой провал в черепе. Куда пропала прежняя красота вдовы Кевинью, ее меланхоличная элегантность, острый и живой ум? Перед Джоджо высился беснующийся монстр из преисподней — с узловатыми обезьяньими руками, когтями на пальцах и лицом, которое мог измыслить в наихудшем бреду только средневековый художник-визионер.

Существо закатило липкие желтые глаза и выпятило смятую грудь, одновременно шипя и ревя. Испытывая отвращение и скорбь, Джоджо закрыл глаза. Но слезы пробились все равно и потекли по грязному лицу. Теодора умерла. Чарльз и его старый босс Эрни Рич — тоже. Литчфилд стал пеплом, и представление почти закончилось. Почти.

Шипящий демон широко раскрыл пасть, обнажив длинные и тонкие как иглы зубы. Но Джоджо не отступил. Он даже не шелохнулся. Где-то снова завелась каллиопа, рождая дребезжащую мелодию; угадывался и приглушенный гул голосов. Демон, вновь дико взвизгнув, сделал резкий пируэт. Церковь ходила ходуном — из-под строп, удерживающих старую постройку, сыпалась пыль.

Глянув через плечо торжествующего дьявола, Джоджо равнодушно стал смотреть, как содрогаются и рушатся церковные стены. Колокольня скатилась с крыши в водопаде черепицы и трухи. Крыльцо рухнуло, и все здание испустило громкий дрожащий вздох, прежде чем Джоджо понял, что оно расширяется, растет изнутри в кроваво-красном свете.

Чудовище захихикало и замахнулось на него рукой, пройдясь когтями в нескольких дюймах от лица. Музыка сделалась громче, как и голоса. К тому времени, когда церковь полностью превратилась в сарай Лероя Данна, он уже был заполнен людьми в лучших выходных костюмах. В центре, освещенные кругом фонарей, мягко покачивающихся в подвесных проволочных корзинках, мальчик и девочка танцевали медленный танец, приводя зрителей в восторг.

С непрекращающимся нутряным шипением Дьявол растянул губы в обращенной к Джоджо улыбке. Его желтые глаза были широко раскрыты и выпучены. Джоджо перевел взгляд с него на детей, танцующих в центре сарая. Толпа расступилась перед ними; сначала он узнал девушку — Нэнси Кэмпбелл, залетевшую и быстро смотавшуюся из города, а уж потом и паренька — Эдди Кэмпбелла, отправившегося на фронт и где-то там сгинувшего. Они оба нарезали медленные круги с суровым выражением на лицах: их движения были неуклюжими и скованными. Хотя они оставались такими же молодыми, как и прежде, их изможденный вид свидетельствовал об усталости от жизни и мира.

— Отлично, — проворчал Джоджо, — я их вижу. К чему ты клонишь?

— Прис-с-соединяйся, — прошипело чудовище. — Она уже заждалас-с-сь тебя.

Джоджо посмотрел на свои ботинки и тяжело вздохнул.

Он не знал, о ком говорит этот дьявол, но все равно тихо сказал:

— Я люблю ее.

— Яс-с-сное дело.

— Я убил ее, выходит?

— Да-а-а-а.

— Не ее одну, а всех их.

— Вс-с-с-сех.

— Весь этот гребаный городишко.

— Вс-с-с-сех, кого ты так с-с-сильно любил.

Всхлипнув и застонав, Джоджо поднял голову и оглядел амбар, гадая, кто это был, какую непорочную душу он обрек на сей арлекинский ад. Бет, Сара, Теодора? Или кто-то другой? Он знал, что это мог быть почти кто угодно. Он проклял их всех.

— Прис-с-соединяйс-с-ся.

Музыка стала такой пронзительной и ужасающе громкой, что походила на сирену воздушной тревоги. Джоджо поморщился, затем шагнул вперед, зацепившись ногой за что-то — за Теодору или за то, что от нее осталось. Только кожа, волосы и платье. Раковина, сброшенная демоном-насмешником. Он крепко зажмурился и перешагнул через эти останки, влившись в людской круг.

Люди болтали, но их голоса полностью заглушал вой сирены. Джоджо пробрался сквозь толпу и вышел на середину усыпанной сеном танцплощадки, где Эдди и Нэнси продолжали неуклюже кружиться. Лицо мальчика было пепельно-серым, глаза опухшими и красными. Перекрикивая лязг каллиопы, он сказал:

— Я просто попытался сбежать, мистер Уокер, но он не позволил. Он не дал мне уйти.

— Я знаю, сынок, — ответил Джоджо, но даже сам себя не расслышал.

Девушка все еще была беременна. Ее живот вздувался под ситцевым платьем, до сих пор отягощенный нерожденным ребенком — таким же пленником, как и все остальные. Да, Нэнси морщилась от боли, но все равно танцевала. Все они танцевали.

На мгновение человек с белой как снег кожей, одетый в одну набедренную повязку, положил костлявую руку на плечо Эдди. Эдди тут же отстранился от Нэнси, и костлявый мужчина двинулся вперед, чтобы возобновить танец. Насколько Джоджо мог судить, это был Хэл Уайт, давешний человек-скелет. Эдди же тем временем взял себе в пару пухлую бородатую женщину. Они повернулись друг к другу и звонко поцеловались.

— Я бы уж давно полег во Франции, — громко сказал Эдди, и бородатая женщина прыснула от его слов. — Но мне не дают выйти. — Он всхлипнул, оросив слезами бороду партнерши. — Я не могу уйти, даже чтобы меня просто убили.

Неподалеку Львиный Джек поднял над головой массивную штангу, натянув на лицо сумасшедшую улыбку. Нетти Увертюр, засмотревшись на него, чуть не выпустила из рук кофейник. У ног Джоджо сновала маленькая коричневая обезьянка в выцветшей темно-бордовой феске. Приземистый усатый мужик бегал за ней, бормоча что-то на непонятном Джоджо языке. Сирена каллиопы рождала пронзительный звон в ушах, делая всякое понимание едва ли возможным.

Он покачал головой и попятился назад, прочь от толпы, к открытым дверям сарая. Ему хотелось подышать свежим воздухом, но он застыл в полушаге от наступающей на него обсидиановой дьяволицы. Она гарцевала к нему на козьих ножках, ее ужасная пасть была широко раскрыта и сочилась слюнями. Когда существо приблизилось, оно вонзило свои острые когти в плоть собственной груди и распахнуло ее. Угольно-черная кожа ушла назад парой массивных портьер, и через мгновение кто-то еще явился из потусторонней плоти и занял ее место, даже не сбившись с поступи.

— Привет, Джоджо, — сказала Бет.

Она едва удостоила его взглядом, проплывая мимо; ее белое платье сверкало в свете фонаря как бриллианты. Она никогда не выглядела лучше. Даже в день их свадьбы. Даже в самую первую их встречу, когда Джоджо только-только увидел веснушчатую брюнетку с глазами, похожими на капельки кофе, и улыбкой, не перестававшей растоплять его сердце (а ведь пришел день, когда она перестала улыбаться).

Бет сияла от счастья. Она была жива. При виде нее гримаса Нэнси стала еще гуще.

Бет прошла за двери сарая, остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на мужа.

— Так ты идешь? — спросила она.

Стиснув руки в кулаки и понимая, что все это новый обман, он рявкнул ей в лицо:

— Нет!