— Ты должен защитить ее, — прошипел Эшфорд. — Ты должен защитить мамочку.
Мортимер бросился на Рича, навалился на голое тело босса и сбросил со стола. Рич, застонав, шлепнулся на пол сцены. Он инстинктивно обхватил причиндалы одной рукой, а другой, сжатой в кулак, замахнулся на своего заместителя.
— Что ты за человек! — всхлипывал Мортимер, пиная его ногами. — Что за человек!..
— Она все еще хороша для меня, Дин, — прохрипел Рич, и его совершенно белый рот скривился в мерзкой ухмылке. — Ты тоже можешь взять ее. Мы все это умеем.
— Убить тебя мало, — прорычал Мортимер. — Убить!..
— Нож, Дин, — любезно напомнил ему Эшфорд.
Клинок все еще лежал в его руке — он совсем забыл о нем. Мортимер всхлипнул снова и, схватившись за рукоятку обеими руками, бросился на Эрни Рича. Тот, громко взвизгнув, откатился в сторону. Мортимер увидел, что член шерифа все еще стоит, мокро поблескивая в свете софитов.
— Нельзя хоронить ее, Дин! — всхлипывал Рич.
Мортимер с силой опустил клинок, вонзив его в бок шерифа и проткнув ребра. Черная кровь пузырилась из раны, скользила вниз вязкими ручейками по спине и животу. Рич влажно кашлянул, дернулся в одном сильном спазме и исчез.
— Что за дела? — воскликнул Мортимер, вскакивая на ноги с окровавленным ножом в руке. — Это что, фокус такой?
— Я не занимаюсь фокусами, Дин, — укоризненно сказал Эшфорд.
Мортимер оглядел сцену; у него перехватило дыхание, когда он увидел, что мать тоже исчезла. На столе остались лишь странные, непонятные очертания.
— Не понимаю, — взмолился он.
— Не пора ли наконец показать себя мужиком, Дин Мортимер? Не пора ли наконец заявить о себе? Ведь твоя бедная дорогая матушка лежит себе тихо, не подозревая о непристойных намерениях таких людей, как Эрни Рич, уже не говоря о Джиме Шенноне, нашем преподобном…
— Преподобный Шеннон? А он тут при чем?
Кудесник рассмеялся, резко фыркнув.
— При всём, Дин, — сказал он, широко разведя руки. — При всём.
Глава 14
У Марджи и Скутера ночной показ тоже выдался уникальным. У Скутера на экране Капитан Америка врывался в тайный бункер Гитлера, с щитом в одной руке и отсеченной головой японского солдата в другой. Прихвостни фюрера ответили на вторжение мощной очередью из автоматов, но их пули не могли пробить щит доблестного героя. Скутер так и разинул рот от восторга, когда колоритный герой швырнул хмурую голову японца в сторону одетых в коричневую униформу нацистских охранников, а затем набросился на них с дикой силой, проломив одному череп своим огромным кулаком в перчатке, другому перебив кадык краем щита. В мгновение ока в бункере не осталось никого, кроме героя и злодея, в результате чего Капитан Америка громко расхохотался, а Гитлер заплакал от отчаяния и страха.
Скутер тоже засмеялся, когда его герой вырвал сначала правую руку главаря нацистов из сустава, затем — левую, далее пришел черед обеих ног. От Адольфа остался один торс в коричневой униформе, мотающий головой из стороны в сторону и моливший героя о смерти. Но это был вовсе не Гитлер, как думал Скутер раньше, а отец Марджи, чьи смешные накладные фюрерские усики отклеились, пока преподобный голосил, обезумев от боли и агонии.
Странно, подумал Скутер, а я и не знал, что преподобный Шеннон был нацистом. Как-то нехорошо!
И когда Капитан Америка снял маску, чтобы посмотреть на заклятого врага в последние мгновения его жизни, Скутер был доволен как слон, поняв, что герой — это он сам.
Переполненная эмоциями Марджи Шеннон с трудом сдерживала слезы, наблюдая за историей своей жизни в исполнении кукол. Они совсем не походили на ее старых кукол на чердаке, с оборчатыми платьицами, розовыми щечками и белокурыми кудряшками; эти куклы были уродливы в своей простоте, плохо сшиты и лишены каких-либо отличительных черт. Кроме того, в отличие от детских игрушек Марджи, куклы на экране двигались сами.
Они воспроизвели ключевые моменты из ее шестнадцати лет в картонном доме. Она видела, как кукла-мама рожает куколку-младенца (кадр живо напомнил ей потрясающую последнюю сцену «Преждевременного материнства»). Видела, как Преподобная Кукла выступала перед собранием Послушных Кукол, неуклюже уложенных на гофрированные скамеечки; самая маленькая кукла стояла впереди, восхищенная пламенной речью своего отца. Позже Преподобная Кукла и Маленькая Куколка Марджи стояли, трясясь, вокруг колодца, сделанного из бумаги; три другие куклы пытались вытащить ту, что упала на дно вместе с длинной ниткой. Они никогда не узнают, был это несчастный случай или самоубийство.
Марджи наблюдала затуманенными глазами, как Преподобная Кукла становится более беспокойной и замкнутой после смерти жены. Она смотрела, как ее собственный аватар вырастает до размеров других кукол и украдкой прячет сигареты за церквушку и аптеку из картона. Она заставляла себя смотреть, как набитая, точно мешок, кукла, чье имя было Маркус Нимс, приставала к куколке-Марджи в воскресенье днем, после богослужения. Все это она вспоминала с мокрыми глазами и дрожащими губами. Однако действо, разыгранное тряпичными актерами после, было ей в новинку.
Кукла ее отца сидела, скрестив ноги, на полу церковного погреба, в маленькой ямке, вырытой из грязи. Отец держал что-то в своей лишенной пальцев руке — талисман или амулет, покрытый коркой грязи, проржавевший от старости и из-за отсутствия ухода, но его форма была вполне узнаваема. Безликая голова куклы повернулась в одну сторону, затем в другую, осматривая странный артефакт со всех сторон, прежде чем встать на ножки и сунуть руку в прореху на боку. Марджи знала — восприятие отцом мира давно изменилось. У него в душе поселилось нечто, делавшее его статус пастыря Литчфилда шуткой, известной ему одному, сугубо личной, над которой он проводил бо́льшую часть времени, внутренне смеясь, даже когда плакал. И всякий раз, оставаясь наедине со своим тайным талисманом, он крепко прижимал его к голове и чутко прислушивался к тому, что мог слышать лишь он.
Знак, казалось, светился, когда кукла делала это: он обладал цветом в черно-белом мирке фильма, отливая золотом заходящего солнца. Марджи не могла расслышать, что он сказал, но, по какой-то, неизвестной ей причине, показалось, что это было нечто вроде «твоя жизнь — ложь; ты никому не молишься».
Что-то такое, что она всегда знала и надеялась, что отец никогда не догадается.
Затем последовала любопытная сцена: кукла, изображавшая преподобного Джима Шеннона, сидела за картонным столом в помещении, которое Марджи приняла за кухню, склонившись над запутанным гнездом из ткани, ниток и сушеных трав, — кукла строила кукол, причем последняя была размером с русскую матрешку. Зашив одну из матрешек, он достал амулет и стал втирать его в тело куклы, словно мистическую мазь. Марджи ожидала, что за этим последует невероятное или ужасное, но Преподобная Кукла просто положила фигурку на бумажный стол и стала работать над новой. Марджи не могла взять в толк, что это за процесс.
Но мгновение спустя он коснулся амулетом новой куклы, как и первой, а затем оторвал ей голову. Кадр сменился, показывая куколку-Марджи, что затягивалась украдкой сигаретой и выдыхала дым, сделанный из хлопка. Она прислонилась к стенке картонной аптеки, откинув назад одну, лишенную суставов, ногу, — и вдруг у нее отлетела голова, оставив след из ярко-красной пряжи, свисающей из распоротой шеи.
Марджи взвизгнула — и, будто ее крик послужил причиной, фильм вмиг оборвался: картинка сменилась на древний немой фильм цвета сепии, изображающий фокусника, со сцены сыплющего избитыми, старыми как мир трюками. Она резко вернулась в реальность, в темный зал, где рядом с ней сидел Скутер, обнимая колени и хихикая, как младенец. Еще большую тревогу вызывала женщина в четвертом ряду, которая кричала изо всех сил, но никто, кроме Марджи, этого, похоже, не замечал. Темноволосая женщина, сидевшая позади вопящей чокнутой, рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а полицейский — она не помнила его имени, но знала, что его лучше сторониться, — колотил кулаками по сиденьям по обе стороны от себя и хрипел при каждом вдохе.
Другие тоже вели себя странно: на самом деле почти все из дюжины или около того людей, усыпавших веснушками сиденья кинотеатра, либо плакали, либо кричали, либо вели себя так, словно ужасно напуганы. Насколько Марджи могла судить, Скутер был единственным, кто хорошо проводил время. Несмотря на шум, производимый все более возбужденной аудиторией, он продолжал хихикать и раскачиваться взад-вперед на своем сиденье. Она нахмурилась, чувствуя, как нарастает давление в голове, и тронула его за колено.
— Скутер? Скут?
Не отрывая глаз от экрана и не меняя радостного выражения лица, Скутер шлепнул ее по руке. Второсортное ловкачество кудесника на экране приводило его в дикий восторг или он видел что-то совсем другое? Ей стукнуло в голову, что никто из вдруг помешавшихся кинозрителей не видел странную маленькую мелодраму ее жизни, облеченную в кукольный спектакль, — лишь она одна. То, что они наблюдали, было чем-то… очень личным, таким, что только их могло повергнуть в ужас или восторг.
Марджи встала и медленно двинулась вдоль ряда, пока не добралась до освещенного прохода. Напоследок она бросила взгляд через плечо в зал. Психованная, вопившая белугой, теперь еще и раздевалась перед собратьями-сумасшедшими.
Она в последний раз попыталась окликнуть Скутера, но тот, как она и ожидала, не обратил на нее внимания. Никто в зале не обращал; каждый был в своем мирке, пойманный в ловушку тем, что видел… или думал, что видит.
Марджи сглотнула подступивший к горлу комок и побежала к двери. Ей нужно вернуться домой и узнать, что натворил отец.
Глава 15
Показ завершился незадолго до часа ночи, после чего экран потемнел и свет в зале снова зажегся. Зрители — все, кроме Марджи Шеннон, — еще несколько минут сидели без движения, ошеломленные, будто только проснулись. В конце концов, пошатываясь, люди один за другим вышли в вестибюль, из него — на темную влажную улицу.
Дин Мортимер отправился не к себе домой, а в управление шерифа; там завалился в одну из камер предварительного заключения и уснул. Джорджия Мэй Бигби вернулась домой; по дороге она налетела на енота, хотя не осознала этого, как не осознала и того факта, что была совершенно голой. Скутер лишь задавался вопросом, что стало с его спутницей во время долгой прогулки домой; его мысли были сосредоточены на том, что Литчфилд, возможно, попал в беду, что война в Европе могла перекинуться за океан и заразить родной городок. Ему смутно пришло на ум, что существует некий заговор, коренящийся в преподобном Шенноне и его падшей церкви, но им не ограниченный. Скутер с ужасом осознал, что, похоже, и его родители глубоко вовлечены в это темное дело. Он отправился домой и, приехав сразу после двух часов, прямиком направился к оружейному шкафу отца. Он обдумывал выбор в течение нескольких минут и остановился на браунинге авто-5 — любимом охотничьем оружии старика. Скутер зарядил его тремя патронами из нижнего ящика шкафа, убедился, что они все плотно загнаны в камеры, и поднялся по лестнице на второй этаж. Джон и Мэри-Бет Кэрью спали беспробудным сном в своей огромной кровати, когда он вошел в спальню и зажег лампу. Джон даже не шевельнулся, но Мэри-Бет приоткрыла-таки один глаз и пробормотала что-то невнятное. Скутер решил, что это, вероятно, немецкий язык, и этого оказалось достаточно, чтобы решить судьбу его матери. Он поднял дробовик, уперев приклад в плечо, и разнес ей голову на куски с расстояния трех футов. Изголовье кровати было забрызгано красно-черной кровью и кусками черепа и мозга; что-то попало Джону в лицо. К тому времени он проснулся и вскочил с кровати, не успев понять, что за гром грянул. Затем, найдя затуманенным взглядом то, что осталось от жены, Джон Кэрью испустил долгий пронзительный крик. Он повернулся взглянуть на своего единственного сына, который перевел на него ружье, и вопросил визгливо:
— Скут?
Скутер выстрелил ему в живот, сбросив отца с кровати в ореоле картечи и крови, а затем спокойно прошествовал к тому месту, где упал старик, и поставил точку, влепив последнюю порцию дроби в шею Джона, в результате чего голова отца почти оторвалась от тела. Принюхиваясь, он учуял дух пороха и острый, слегка металлический запах крови родителей; вытер нос рукавом, положил браунинг между останками и вернулся в холл, чтобы принять холодную ванну.
Его кожа съежилась в холодной воде, покрывшись гусиными пупырышками. Из окна над ванной он услышал, как поднялся ветерок, шелестя листвой деревьев во дворе. Скутер на мгновение задумался, не надвигается ли шторм.
В ту ночь ему снилось праведное возмездие.
Глава 16
Теодора долго стояла посреди улицы и плакала. Она чувствовала себя одновременно потерянной и загнанной в ловушку, будто ее запихали в невидимую коробку, клетку для цирковых зверей. Она знала, что может идти, если хочет, что ей не от чего бежать, но понимала, что бежать некуда. Родной дом превратился в обитель одиночества и боли, черной магии и детских костей. Маленькие уродливые куклы вершили людские судьбы, стоило к ним прикоснуться…
По улице она бездумно брела на восток, изо всех сил пытаясь привести в порядок мысли. Она чувствовала себя не то пьяной, не то слабоумной. От лодыжки по всему телу расходились волны горячей боли. Хотя теперь она не была уверена, что кости сломаны, неуклюжие шаги все еще причиняли ей боль.
Когда первый порыв холодного воздуха по дуге обрушился сверху и охладил ее, Теодора подумала, что, вероятно, ошиблась и не покидала «Дворец», она еще в разгаре ночного показа Зазывалы Дэвиса. В конце концов, сейчас середина июля, а пот быстро остывал на лбу. Это все сон, греза, насланная картиной. Теодора немного ускорила шаг, обретя какую-никакую уверенность в себе, и приготовилась к следующей сцене.
Но ничего не произошло. На стремительно холодеющей улице царили тишь да гладь; единственным слышимым звуком была трескотня цикад и сверчков. В половине квартала впереди уныло маячил отель «Литчфилд-Вэлли», обычный такой, потихоньку скатывающийся до уровня дешевой ночлежки. К нему она, сбившись с темы, подошла опасливо, как к за́мку с привидениями. Именно в этих стенах, где жил и работал новый друг, Джоджо, ужасную смерть нашел ни в чем не повинный человек… именно там она его убила.
Даже ступая неспешно, Теодора очутилась у потрескавшейся подъездной дорожки перед отелем через несколько минут. Шафрановый свет лился из парадных дверей, точно мед из бочки; он стал ярче, когда молодой негр в униформе посыльного вышел наружу и с беззаботным видом придержал дверь. Она замерла на полпути и уставилась на него.
— Захо́дите, мэм? — радушно спросил Чарльз.
— Я… — начала она, собираясь объяснить, что просто проходила мимо, но поняла, что это неправда. Она была именно там, где ей следовало быть. — Простите, но разве не здесь… не здесь ли работает Джоджо Уокер?
Посыльный улыбнулся.
— Он здесь не просто работает, мэм. Он тут живет.
Улыбка была доброй и непринужденной, но Теодора остановилась. Неуверенность в окружающем мире не давала ей покоя, она ждала, что коридорный выпустит клыки или превратится в ее отца. Но этого не случилось. Молодой человек чуть растерянно и с долей беспокойства спросил:
— Мэм, с вами все в порядке?
— Да-да. Все хорошо. Могу я зайти и увидеть мистера Уокера?
— Конечно, заходите. Я, правда, не знаю, у себя ли Джоджо. Сегодня у него выходной вроде. По правде говоря, я его вообще не видел.
Теодора, кивнув, скользнула в открытую Чарльзом дверь. Холодный сквозняк подул следом в духоту вестибюля, и она поежилась.
— Чувствуете? — спросила она у коридорного.
— Чувствую что, мэм?
— А… ничего.
Закрыв дверь, Чарльз протопал к будке кассира. Внутри сидел смуглый бородач, как манекен — неподвижный.
Мортимер бросился на Рича, навалился на голое тело босса и сбросил со стола. Рич, застонав, шлепнулся на пол сцены. Он инстинктивно обхватил причиндалы одной рукой, а другой, сжатой в кулак, замахнулся на своего заместителя.
— Что ты за человек! — всхлипывал Мортимер, пиная его ногами. — Что за человек!..
— Она все еще хороша для меня, Дин, — прохрипел Рич, и его совершенно белый рот скривился в мерзкой ухмылке. — Ты тоже можешь взять ее. Мы все это умеем.
— Убить тебя мало, — прорычал Мортимер. — Убить!..
— Нож, Дин, — любезно напомнил ему Эшфорд.
Клинок все еще лежал в его руке — он совсем забыл о нем. Мортимер всхлипнул снова и, схватившись за рукоятку обеими руками, бросился на Эрни Рича. Тот, громко взвизгнув, откатился в сторону. Мортимер увидел, что член шерифа все еще стоит, мокро поблескивая в свете софитов.
— Нельзя хоронить ее, Дин! — всхлипывал Рич.
Мортимер с силой опустил клинок, вонзив его в бок шерифа и проткнув ребра. Черная кровь пузырилась из раны, скользила вниз вязкими ручейками по спине и животу. Рич влажно кашлянул, дернулся в одном сильном спазме и исчез.
— Что за дела? — воскликнул Мортимер, вскакивая на ноги с окровавленным ножом в руке. — Это что, фокус такой?
— Я не занимаюсь фокусами, Дин, — укоризненно сказал Эшфорд.
Мортимер оглядел сцену; у него перехватило дыхание, когда он увидел, что мать тоже исчезла. На столе остались лишь странные, непонятные очертания.
— Не понимаю, — взмолился он.
— Не пора ли наконец показать себя мужиком, Дин Мортимер? Не пора ли наконец заявить о себе? Ведь твоя бедная дорогая матушка лежит себе тихо, не подозревая о непристойных намерениях таких людей, как Эрни Рич, уже не говоря о Джиме Шенноне, нашем преподобном…
— Преподобный Шеннон? А он тут при чем?
Кудесник рассмеялся, резко фыркнув.
— При всём, Дин, — сказал он, широко разведя руки. — При всём.
Глава 14
У Марджи и Скутера ночной показ тоже выдался уникальным. У Скутера на экране Капитан Америка врывался в тайный бункер Гитлера, с щитом в одной руке и отсеченной головой японского солдата в другой. Прихвостни фюрера ответили на вторжение мощной очередью из автоматов, но их пули не могли пробить щит доблестного героя. Скутер так и разинул рот от восторга, когда колоритный герой швырнул хмурую голову японца в сторону одетых в коричневую униформу нацистских охранников, а затем набросился на них с дикой силой, проломив одному череп своим огромным кулаком в перчатке, другому перебив кадык краем щита. В мгновение ока в бункере не осталось никого, кроме героя и злодея, в результате чего Капитан Америка громко расхохотался, а Гитлер заплакал от отчаяния и страха.
Скутер тоже засмеялся, когда его герой вырвал сначала правую руку главаря нацистов из сустава, затем — левую, далее пришел черед обеих ног. От Адольфа остался один торс в коричневой униформе, мотающий головой из стороны в сторону и моливший героя о смерти. Но это был вовсе не Гитлер, как думал Скутер раньше, а отец Марджи, чьи смешные накладные фюрерские усики отклеились, пока преподобный голосил, обезумев от боли и агонии.
Странно, подумал Скутер, а я и не знал, что преподобный Шеннон был нацистом. Как-то нехорошо!
И когда Капитан Америка снял маску, чтобы посмотреть на заклятого врага в последние мгновения его жизни, Скутер был доволен как слон, поняв, что герой — это он сам.
Переполненная эмоциями Марджи Шеннон с трудом сдерживала слезы, наблюдая за историей своей жизни в исполнении кукол. Они совсем не походили на ее старых кукол на чердаке, с оборчатыми платьицами, розовыми щечками и белокурыми кудряшками; эти куклы были уродливы в своей простоте, плохо сшиты и лишены каких-либо отличительных черт. Кроме того, в отличие от детских игрушек Марджи, куклы на экране двигались сами.
Они воспроизвели ключевые моменты из ее шестнадцати лет в картонном доме. Она видела, как кукла-мама рожает куколку-младенца (кадр живо напомнил ей потрясающую последнюю сцену «Преждевременного материнства»). Видела, как Преподобная Кукла выступала перед собранием Послушных Кукол, неуклюже уложенных на гофрированные скамеечки; самая маленькая кукла стояла впереди, восхищенная пламенной речью своего отца. Позже Преподобная Кукла и Маленькая Куколка Марджи стояли, трясясь, вокруг колодца, сделанного из бумаги; три другие куклы пытались вытащить ту, что упала на дно вместе с длинной ниткой. Они никогда не узнают, был это несчастный случай или самоубийство.
Марджи наблюдала затуманенными глазами, как Преподобная Кукла становится более беспокойной и замкнутой после смерти жены. Она смотрела, как ее собственный аватар вырастает до размеров других кукол и украдкой прячет сигареты за церквушку и аптеку из картона. Она заставляла себя смотреть, как набитая, точно мешок, кукла, чье имя было Маркус Нимс, приставала к куколке-Марджи в воскресенье днем, после богослужения. Все это она вспоминала с мокрыми глазами и дрожащими губами. Однако действо, разыгранное тряпичными актерами после, было ей в новинку.
Кукла ее отца сидела, скрестив ноги, на полу церковного погреба, в маленькой ямке, вырытой из грязи. Отец держал что-то в своей лишенной пальцев руке — талисман или амулет, покрытый коркой грязи, проржавевший от старости и из-за отсутствия ухода, но его форма была вполне узнаваема. Безликая голова куклы повернулась в одну сторону, затем в другую, осматривая странный артефакт со всех сторон, прежде чем встать на ножки и сунуть руку в прореху на боку. Марджи знала — восприятие отцом мира давно изменилось. У него в душе поселилось нечто, делавшее его статус пастыря Литчфилда шуткой, известной ему одному, сугубо личной, над которой он проводил бо́льшую часть времени, внутренне смеясь, даже когда плакал. И всякий раз, оставаясь наедине со своим тайным талисманом, он крепко прижимал его к голове и чутко прислушивался к тому, что мог слышать лишь он.
Знак, казалось, светился, когда кукла делала это: он обладал цветом в черно-белом мирке фильма, отливая золотом заходящего солнца. Марджи не могла расслышать, что он сказал, но, по какой-то, неизвестной ей причине, показалось, что это было нечто вроде «твоя жизнь — ложь; ты никому не молишься».
Что-то такое, что она всегда знала и надеялась, что отец никогда не догадается.
Затем последовала любопытная сцена: кукла, изображавшая преподобного Джима Шеннона, сидела за картонным столом в помещении, которое Марджи приняла за кухню, склонившись над запутанным гнездом из ткани, ниток и сушеных трав, — кукла строила кукол, причем последняя была размером с русскую матрешку. Зашив одну из матрешек, он достал амулет и стал втирать его в тело куклы, словно мистическую мазь. Марджи ожидала, что за этим последует невероятное или ужасное, но Преподобная Кукла просто положила фигурку на бумажный стол и стала работать над новой. Марджи не могла взять в толк, что это за процесс.
Но мгновение спустя он коснулся амулетом новой куклы, как и первой, а затем оторвал ей голову. Кадр сменился, показывая куколку-Марджи, что затягивалась украдкой сигаретой и выдыхала дым, сделанный из хлопка. Она прислонилась к стенке картонной аптеки, откинув назад одну, лишенную суставов, ногу, — и вдруг у нее отлетела голова, оставив след из ярко-красной пряжи, свисающей из распоротой шеи.
Марджи взвизгнула — и, будто ее крик послужил причиной, фильм вмиг оборвался: картинка сменилась на древний немой фильм цвета сепии, изображающий фокусника, со сцены сыплющего избитыми, старыми как мир трюками. Она резко вернулась в реальность, в темный зал, где рядом с ней сидел Скутер, обнимая колени и хихикая, как младенец. Еще большую тревогу вызывала женщина в четвертом ряду, которая кричала изо всех сил, но никто, кроме Марджи, этого, похоже, не замечал. Темноволосая женщина, сидевшая позади вопящей чокнутой, рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а полицейский — она не помнила его имени, но знала, что его лучше сторониться, — колотил кулаками по сиденьям по обе стороны от себя и хрипел при каждом вдохе.
Другие тоже вели себя странно: на самом деле почти все из дюжины или около того людей, усыпавших веснушками сиденья кинотеатра, либо плакали, либо кричали, либо вели себя так, словно ужасно напуганы. Насколько Марджи могла судить, Скутер был единственным, кто хорошо проводил время. Несмотря на шум, производимый все более возбужденной аудиторией, он продолжал хихикать и раскачиваться взад-вперед на своем сиденье. Она нахмурилась, чувствуя, как нарастает давление в голове, и тронула его за колено.
— Скутер? Скут?
Не отрывая глаз от экрана и не меняя радостного выражения лица, Скутер шлепнул ее по руке. Второсортное ловкачество кудесника на экране приводило его в дикий восторг или он видел что-то совсем другое? Ей стукнуло в голову, что никто из вдруг помешавшихся кинозрителей не видел странную маленькую мелодраму ее жизни, облеченную в кукольный спектакль, — лишь она одна. То, что они наблюдали, было чем-то… очень личным, таким, что только их могло повергнуть в ужас или восторг.
Марджи встала и медленно двинулась вдоль ряда, пока не добралась до освещенного прохода. Напоследок она бросила взгляд через плечо в зал. Психованная, вопившая белугой, теперь еще и раздевалась перед собратьями-сумасшедшими.
Она в последний раз попыталась окликнуть Скутера, но тот, как она и ожидала, не обратил на нее внимания. Никто в зале не обращал; каждый был в своем мирке, пойманный в ловушку тем, что видел… или думал, что видит.
Марджи сглотнула подступивший к горлу комок и побежала к двери. Ей нужно вернуться домой и узнать, что натворил отец.
Глава 15
Показ завершился незадолго до часа ночи, после чего экран потемнел и свет в зале снова зажегся. Зрители — все, кроме Марджи Шеннон, — еще несколько минут сидели без движения, ошеломленные, будто только проснулись. В конце концов, пошатываясь, люди один за другим вышли в вестибюль, из него — на темную влажную улицу.
Дин Мортимер отправился не к себе домой, а в управление шерифа; там завалился в одну из камер предварительного заключения и уснул. Джорджия Мэй Бигби вернулась домой; по дороге она налетела на енота, хотя не осознала этого, как не осознала и того факта, что была совершенно голой. Скутер лишь задавался вопросом, что стало с его спутницей во время долгой прогулки домой; его мысли были сосредоточены на том, что Литчфилд, возможно, попал в беду, что война в Европе могла перекинуться за океан и заразить родной городок. Ему смутно пришло на ум, что существует некий заговор, коренящийся в преподобном Шенноне и его падшей церкви, но им не ограниченный. Скутер с ужасом осознал, что, похоже, и его родители глубоко вовлечены в это темное дело. Он отправился домой и, приехав сразу после двух часов, прямиком направился к оружейному шкафу отца. Он обдумывал выбор в течение нескольких минут и остановился на браунинге авто-5 — любимом охотничьем оружии старика. Скутер зарядил его тремя патронами из нижнего ящика шкафа, убедился, что они все плотно загнаны в камеры, и поднялся по лестнице на второй этаж. Джон и Мэри-Бет Кэрью спали беспробудным сном в своей огромной кровати, когда он вошел в спальню и зажег лампу. Джон даже не шевельнулся, но Мэри-Бет приоткрыла-таки один глаз и пробормотала что-то невнятное. Скутер решил, что это, вероятно, немецкий язык, и этого оказалось достаточно, чтобы решить судьбу его матери. Он поднял дробовик, уперев приклад в плечо, и разнес ей голову на куски с расстояния трех футов. Изголовье кровати было забрызгано красно-черной кровью и кусками черепа и мозга; что-то попало Джону в лицо. К тому времени он проснулся и вскочил с кровати, не успев понять, что за гром грянул. Затем, найдя затуманенным взглядом то, что осталось от жены, Джон Кэрью испустил долгий пронзительный крик. Он повернулся взглянуть на своего единственного сына, который перевел на него ружье, и вопросил визгливо:
— Скут?
Скутер выстрелил ему в живот, сбросив отца с кровати в ореоле картечи и крови, а затем спокойно прошествовал к тому месту, где упал старик, и поставил точку, влепив последнюю порцию дроби в шею Джона, в результате чего голова отца почти оторвалась от тела. Принюхиваясь, он учуял дух пороха и острый, слегка металлический запах крови родителей; вытер нос рукавом, положил браунинг между останками и вернулся в холл, чтобы принять холодную ванну.
Его кожа съежилась в холодной воде, покрывшись гусиными пупырышками. Из окна над ванной он услышал, как поднялся ветерок, шелестя листвой деревьев во дворе. Скутер на мгновение задумался, не надвигается ли шторм.
В ту ночь ему снилось праведное возмездие.
Глава 16
Теодора долго стояла посреди улицы и плакала. Она чувствовала себя одновременно потерянной и загнанной в ловушку, будто ее запихали в невидимую коробку, клетку для цирковых зверей. Она знала, что может идти, если хочет, что ей не от чего бежать, но понимала, что бежать некуда. Родной дом превратился в обитель одиночества и боли, черной магии и детских костей. Маленькие уродливые куклы вершили людские судьбы, стоило к ним прикоснуться…
По улице она бездумно брела на восток, изо всех сил пытаясь привести в порядок мысли. Она чувствовала себя не то пьяной, не то слабоумной. От лодыжки по всему телу расходились волны горячей боли. Хотя теперь она не была уверена, что кости сломаны, неуклюжие шаги все еще причиняли ей боль.
Когда первый порыв холодного воздуха по дуге обрушился сверху и охладил ее, Теодора подумала, что, вероятно, ошиблась и не покидала «Дворец», она еще в разгаре ночного показа Зазывалы Дэвиса. В конце концов, сейчас середина июля, а пот быстро остывал на лбу. Это все сон, греза, насланная картиной. Теодора немного ускорила шаг, обретя какую-никакую уверенность в себе, и приготовилась к следующей сцене.
Но ничего не произошло. На стремительно холодеющей улице царили тишь да гладь; единственным слышимым звуком была трескотня цикад и сверчков. В половине квартала впереди уныло маячил отель «Литчфилд-Вэлли», обычный такой, потихоньку скатывающийся до уровня дешевой ночлежки. К нему она, сбившись с темы, подошла опасливо, как к за́мку с привидениями. Именно в этих стенах, где жил и работал новый друг, Джоджо, ужасную смерть нашел ни в чем не повинный человек… именно там она его убила.
Даже ступая неспешно, Теодора очутилась у потрескавшейся подъездной дорожки перед отелем через несколько минут. Шафрановый свет лился из парадных дверей, точно мед из бочки; он стал ярче, когда молодой негр в униформе посыльного вышел наружу и с беззаботным видом придержал дверь. Она замерла на полпути и уставилась на него.
— Захо́дите, мэм? — радушно спросил Чарльз.
— Я… — начала она, собираясь объяснить, что просто проходила мимо, но поняла, что это неправда. Она была именно там, где ей следовало быть. — Простите, но разве не здесь… не здесь ли работает Джоджо Уокер?
Посыльный улыбнулся.
— Он здесь не просто работает, мэм. Он тут живет.
Улыбка была доброй и непринужденной, но Теодора остановилась. Неуверенность в окружающем мире не давала ей покоя, она ждала, что коридорный выпустит клыки или превратится в ее отца. Но этого не случилось. Молодой человек чуть растерянно и с долей беспокойства спросил:
— Мэм, с вами все в порядке?
— Да-да. Все хорошо. Могу я зайти и увидеть мистера Уокера?
— Конечно, заходите. Я, правда, не знаю, у себя ли Джоджо. Сегодня у него выходной вроде. По правде говоря, я его вообще не видел.
Теодора, кивнув, скользнула в открытую Чарльзом дверь. Холодный сквозняк подул следом в духоту вестибюля, и она поежилась.
— Чувствуете? — спросила она у коридорного.
— Чувствую что, мэм?
— А… ничего.
Закрыв дверь, Чарльз протопал к будке кассира. Внутри сидел смуглый бородач, как манекен — неподвижный.