не важен твой цвет, сколько носишь крестов,

скорее с ребеночком к нам заходите,

глазами своими вы чудо узрите!





Нянюшка усердно затрясла головой, ее массивные, черные от сажи щеки тряслись, как у бульдога, пока девочка дергала ее за юбки и делала огромные просящие глазищи. Зазывала схватил себя за бока и зашелся в экзальтированном приступе смеха. Ни няня, ни малютка явно не поняли причину его балагурства, да и Теодора ее не вполне поняла.

Зазывала продолжал зазывать, Энн — трясти головой, титры услужливо передавали суть их конфронтации. Наконец умелый балаганщик победил — няня сдалась и прошла за ним следом в шатер.

И вот что они увидели!

В новом кадре оказалась невероятно тучная женщина в раздельном купальнике. Она сидела на подстилке из сена за железной решеткой и тряслась, отчего огромные жировые складки ходили ходуном и шлепались друг о друга (Теодора произнесла вслух: «Большая Берта» — она начала вспоминать).

И действительно, на титульной карточке, показанной следом, значилось, что тетка-гора — не кто иная, как Большая Берта, почти пятьсот фунтов чистопробной женщины.

Следующий экспонат, как и все, сидел за решеткой — печального вида создание, все обросшее не то шершавой чешуей, не то потрескавшимися костными бляшками. Изредка тело содрогалось, и тогда чешуйки наверняка терлись друг о друга, рождая шуршащий звук, но этого немой фильм передать, конечно, не мог. Согласно титульной карточке, это была уникальная женщина-аллигатор из болот Луизианы.

Так они и текли беспрерывной рекой: бородатая женщина в балетной пачке; пара сиамских близнецов, играющих в шахматы; мальчик-краб, что потягивал чай, опасливо зажав ручку фарфоровой чашки меж двух уродливых пальцев, росших врастопырку прямо из запястья. Были там поросенок с одним выпуклым черным глазом в центре головы (он же «поросенок-циклоп») и уродец с выступающим лбом и опухшей челюстью («обезьяна или человек?» призывала разгадать надпись на карточке).

Предпоследним балаганным уродцем оказался безрукий скрипач — маленький черный мальчик, игравший на скрипке ногами, но без звука. Опять же, оценить его мастерство не представлялось возможным.

Завершал парад уродов «Джоджо, Мальчик Псоглавец! Дикая Мерзость! Наихудшая Ошибка Природы!». Отпрянув от зевак, мальчик-зверь закрывал лицо мохнатыми руками. Он скалил зубы и, казалось, рычал на пытливую камеру, снимавшую его. И действительно — разъяренный, испуганный зверь, достойный как сочувствия, так и опаски.

Резкая смена кадра явила зрителей, среди которых черная нянюшка Энн, не бывшая на деле ни черной, ни нянюшкой, размахивала руками над головой в напускном ужасе:

Боже-Боже!

не должно быть так!

это всё — Сатаны проделки, не иначе как!



(Теодора застонала. Она вспомнила, как нянюшка отреагировала, но фильм это все выставлял в извращенном, непотребном виде. Контекст совсем не тот: насколько Теодора помнила, недовольство Энн вызвал не вид бедного мальчика, а скорее отношение к нему антрепренера. Тогда, правда, антрепренер был совсем другой — на экране его роль, само собой, досталась Зазывале Дэвису.)

Девочка почти не обращала внимания на театральные выкрики няни: была слишком очарована лохматым мальчиком в клетке. Она осторожно подошла к решетке, на которую взрослые тоже не обращали внимания, и просунула между ними пухлую розовую руку. Сначала Джоджо Псоглавец только и делал, что ежился и рычал. Девочка не знала, что он себя вел так лишь потому, что хозяин цирка велел ему так делать; в ее глазах он был тем дикарем-монстром, о котором говорилось на карточке, и детская вера тем более делала жест необычным. Мальчик Псоглавец перевел свои огромные карие глаза с добродушной девочки на зазывалу, няню и испуганных зрителей, что наблюдали друг за другом, а не за ним. Его рычание мало-помалу стихло, тяжелое дыхание замедлилось до более мягких вдохов и выдохов. Он внимательно посмотрел на девочку-счастливицу, у которой волосы были там, где им положено быть; которая носила одежду и посещала вонючие придорожные цирки лишь для того, чтобы поглядеть на чудеса природы, а потом вернуться домой. Он склонил голову набок — непреднамеренно и комично, как собака, — и издал всхлип, вызвавший слезы у юной зрительницы по другую сторону решетки.

И тут произошло чудо. В своем сочувствии и горе девочка, отчаянно вцепившись в холодные железные прутья, стала трясти их… и дверь клетки внезапно распахнулась.

Мальчик ахнул и прижал волосатую руку ко рту, чтобы заглушить звук. Кроме девочки, никто, казалось, ничего не замечал; взрослые теснили Энн в самый дальний угол палатки, чтобы усадить ее и обмахнуть лицо веером. Девочка бросила быстрый взгляд в ту сторону. Когда она повернулась, мальчик выскочил из клетки, опрокинув ведро, которое вывалило нечистоты прямо на сено. Ведро, отскочив к прутьям клетки, громко лязгнуло о них, вновь обратив внимание девочки и всех остальных посетителей шатра на него.

Энн закричала. Зазывала Дэвис разразился гневными воплями, переданными в виде звездочек титрами. Мальчик Псоглавец, отчаянно раззявив рот, бросился прочь, минуя ряды выставленных на всеобщее обозрение клетей с балаганными уродцами.

Женщина-крокодил плакала, уткнувшись чешуйчатым лицом в чешуйчатые руки, но безрукий скрипач и Большая Берта заголосили в унисон: поймайте его! поймайте!

Девочка бросилась в погоню, взрослые последовали за ней. Кто-то, пробежав мимо стенда с плавающими в формалине мертворожденными фриками, опрокинул один, самый крупный, экспонат. Емкость упала и разбилась вдребезги. (Запах был ужасен; она помнила его так ясно, что теперь почти ощутила вновь. Гниль и нечистоты — вот чем вонял несчастный образец.)

Поймайте! Поймайте!

Они его не поймали.

Несмотря на голодный вид и короткие ноги, маленький зверь обогнал их всех, выбежав из палатки навстречу песочно-желтому свету солнца. Абсолютно голый да еще жуткий на вид, неизвестно, далеко бы он ушел, но вопрос оказался из числа риторических, ибо то, что не удалось сделать его хранителям и зевакам, легко и непринужденно провернул мужчина с остроконечной бородкой в мятом костюме. Да, Черный Гарри Эшфорд подхватил охваченного паникой юношу легко, одной рукой, и прошептал ему в скрытое мехом ухо:

всяк сидит в своей клетке —

будь благодарен за свою!



И после того, как преследующая толпа догнала их и Зазывала Дэвис начал избивать мальчика с собачьей мордой под крики маленькой девочки, бьющейся в руках у няни, фильм резко оборвался на огромном кадре, где Теодора, сидя у себя на кухне, лила горькие слезы над рассыпанной по полу переваренной картошкой.

ТЕОДОРА В СВОЕЙ КЛЕТКЕ, пересек изображение новый титр.





Глава 13





Ночной показ для помощника шерифа Дина Мортимера оказался зрелищем гораздо более нехитрым.

На его глазах фокусник (черный гарри эшфорд; фокусник-иллюзионист-конферансье — мастер мистерий) совершал на маленькой сцене удивительные трюки, гораздо более впечатляющие, чем у любого другого фокусника, когда-либо Дином виденного. Не шли ни в какое сравнение карточные престидижитации Эрла Чайлда, которые он показывал у себя в таверне многажды за смену; ни выступление кудесника на осенней литчфилдской ярмарке — тот парень крутил из воздушных шаров всякое зверье и даже заставил подружку какого-то фермера исчезнуть в крутящемся шкафу, а затем появиться снова. Однако из того, что вытворял человек на экране «Дворца», ничто не могло быть трюком.

Мортимер понимал, что существуют специальные эффекты и что кинорежиссеры вполне способны создать впечатление, будто на глазах у зрителей происходит небывалое, и все же, когда Гарри Эшфорд стал тянуть длинную извивающуюся черную змею откуда-то из-под полы бархатного плаща, помощник шерифа понял, что видит нечто особенное. А уж когда этот тип поднес змеиную голову ко рту и проглотил гадину всю, до кончика хвоста, тут обмана быть не могло: со смесью ужаса и восторга Дин наблюдал, как кадык парня ходит ходуном, мышцы шеи помогают Эшфорду проталкивать бедную тварь в дьявольский котел, что, должно быть, имелся у мага вместо кишок. Кончик хвоста змеи мелькнул на прощание, хлестнув Эшфорда по шевелящимся губам, и исчез. Тогда маг, довольный собой, ухмыльнулся.

Всё — в одном, неподвижном кадре. Никаких ухищрений.

Где-то вдалеке раздались аплодисменты, хотя никто в зале не хлопал, и шум исходил не из динамиков, что исторгали лишь громыхающую железяками оркестровую музыку, сопровождавшую немое кино. Мортимер предположил, что это был кто-то в вестибюле, за красными дверями, но потом отмел эту мысль. Кем бы они ни были — всяко не Эшфорду аплодировали, хотя, по разумению Дина, должны были. Ведь он шикарен, этот чертов волшебник немого кино, истинный маг и кудесник. Мортимер отказывался верить, что Эшфорд просто ловкач — хваленая «нереальность» магии осталась за дверьми «Дворца» в эту ночь. То, что важная перемена произошла в восприятии окружающего мира, было неважно для Дина Мортимера. Лишь магия Гарри Эшфорда имела значение.

Теперь артист расхаживал взад-вперед по маленькой сцене, обшаривая невидимую публику черными глазами. Он широко взмахнул рукой и бросил в камеру титры:

а сейчас мне потребуется доброволец



Не успев вполне осознать всю нелепость своих действий, Мортимер вскинул руку. От волнения из него даже вырвался приглушенный писк.

Эшфорд повернул голову сначала в одну сторону — осмотреть левую часть экрана, затем — в другую. Его ноздри раздулись, а глаза закатились, прежде чем он снова уставился прямо в камеру, на Дина Мортимера.

— Эй, ты, — одними губами произнес он.

Мортимер тихонько выдохнул и опустил неспешно руку.

— Пойдем, — беззвучно произнесли губы кудесника. — Не бойся меня. Поднимайся.

Помощник шерифа встал с места и вышел в освещенный проход, устланный красным ковром. Сиденье резко хлопнуло за ним, сложившись пополам. Дин, не обращая на звук внимания, осторожно двинулся к экрану.

— Все правильно, — сказал Эшфорд, маня Мортимера указательным пальцем. Каким-то образом кудесник обрел голос, столь же тонкий и скрипучий, как папиросная бумага. — Шагай прямо сюда.

Относительное тепло зала покинуло Мортимера, когда он подошел к экрану и вышел на сцену. Он не чувствовал холода — только серость.

— Прямо сюда.

— Я… немного нервничаю, — пробормотал Дин.

— В этом нет нужды, мой мальчик. Ни к чему. Вот, — Эшфорд вынул из кармана нож, тонкий и длинный, и протянул ему. — Прими это.

Дин взял серо-серебряный нож за черную рукоятку и внимательно осмотрел лезвие, подозрительно тяжелое, поблескивающее. Эшфорд чуть поклонился, скаля серые зубы в черном рту, обрамленном гипсово-белым лицом. Внезапная потеря цвета не встревожила Мортимера, скорее успокоила, сделав все намного проще. В тот момент он надеялся, что больше никогда не увидит мир в цвете и все останется таким, каким предстает его глазам сейчас.

— Сейчас, — произнес Эшфорд и, ссутулившись, направился к длинному узкому столу на краю сцены.

Мортимер последовал за ним, щурясь от яркого света софитов на странные символы, искусно вырезанные на поверхности стола. Он не распознал ни одного, но на вид эти знаки были красивы, особенно тот, что в центре, — перевернутый треугольник, указывавший на виньетированную заглавную букву V. Завитушки шли по обеим сторонам, парочка линий прорезала фигуру сверху.

— Сигил Люцифера, — пояснил Гарри Эшфорд. — Послушай-ка.

Он поднял с пола темную простыню и позволил ей скользнуть по столу, полностью накрыв его. Дин Мортимер прикрыл глаза свободной рукой, а другой крепче сжал рукоять ножа. Так он смог различить смутные очертания людей в скудной аудитории, в темном театре, с которыми только что сидел. Он чувствовал себя смущенным, словно будучи голым у всех на виду; в то же время ощущение смутного превосходства над всеми зрителями довлело над ним.

Эшфорд театральным жестом отдернул полу плаща — ту самую, из которой извлек змею, а потом и нож. Из бездонного внутреннего кармана, вшитого в подкладку, вытащил длинную тонкую палочку, какой почти всегда пользовались на сцене мастера престидижитации. Мортимер по-детски улыбался и едва ли не ворковал, как голубь перед горлицей. Под восторженным взглядом помощника шерифа Гарри Эшфорд склонился над столом и начертил палочкой круг в воздухе сначала по часовой стрелке, затем против нее. Удовлетворенный, он вернул палочку в карман и вытянул свои длинные серые руки над простыней, которая шевелилась и вздувалась, как наполненный водой пузырь. Через несколько секунд простыня приняла очертания человеческого тела, лежавшего ничком, как труп. Мортимер разинул рот.

— Вперед, Дин, — сказал Эшфорд. — Подними простыню и посмотри, что я сделал.

Помощник шерифа ухватился за возможность услужить волшебнику: сгреб ткань в охапку и сдернул со стола так быстро, как мог. Озорная мальчишечья улыбка тут же испарилась с лица, когда затуманенный разум распознал лицо человека на столе.

— Мама?

Его мать, умершая двадцать лет назад, лежала в таком же состоянии, как и в день похорон, если не считать того, что была совершенно голой. Кожа у нее мраморная и серая, щеки напряжены и опущены до самых выступающих скул. Хотя она была лишена прелестного синего платья, над которым сестры усердно трудились в предшествовавшие погребению дни, покойная миссис Мортимер носила свои жемчужные серьги и рубиново-красную брошь колибри, которая из-за отсутствия ткани была приколота к сморщенной и высохшей коже на груди.

Носом Дин Мортимер втянул воздух, тронутый и немало озадаченный призывом своей покойной матушки.

— Но… это… ж моя мама, — произнес он.

Эшфорд кивнул и пошевелил губами, не издав притом ни звука. Дин нахмурился и перевел взгляд с матери на волшебника и обратно. Теперь мертвые губы были приоткрыты, и оттуда со свистом вырывалось слабое хриплое дыхание. Волшебник мягко положил руку на плечо Мортимера и продолжил говорить беззвучно. Тряхнув заболевшей вдруг головой, помощник шерифа подался к магу, и тот почти неслышно шепнул ему на ухо:

— Сделай это ради мамы.

— Что? Что ради нее сделать?

Эшфорд прикрыл рот рукой и отвернулся, грустный и пристыженный. Судорожно вздохнув, Мортимер резко повернул голову и увидел шерифа Эрни Рича собственной персоной. Голые телеса, заметно белее тускло-серой кожи миссис Мортимер, сотрясались и ходили ходуном, пока шериф сношал тело на столе. Мортимер скорбно вскрикнул и на несколько секунд впал в ступор, с трудом ловя воздух разинутым ртом. Ему не удавалось убедить себя действовать.

— Маму не трожь! — кое-как выдавил он, бросаясь к исходящему слюной мужчине, осквернявшему тело. — Только не маму, Эрни, черт бы тебя подрал!