— Да нет. Просто он мне не нравится. Ума не приложу, зачем раньше дважды за него голосовал.
Джоджо сделал вид, что заговорщически оглядывается через оба плеча.
— Между нами говоря, мистер Данн, я тоже никогда за него не голосовал.
На мгновение Лерой пронзительно вытаращился на него, приоткрыв рот, а затем разразился хриплым хохотом. Его сухонькое тело ходило ходуном от приступов веселья.
— Я думаю, тебе лучше войти, сынок, а не стоять на пекле, — сказал он наконец, переведя дыхание.
Данн повернулся и отступил вглубь дома, Джоджо последовал за ним. Он не особо удивился, когда оказалось, что в доме почти так же жарко, как снаружи, может статься, и жарче на пару-тройку градусов. Старый фермер перешел в грязную кухню с грязными же тарелками и кастрюлями, разбросанными по столешницам. Почти везде, куда ни бросал Джоджо взгляд, стояли белые восковые свечи разной длины — новшество электрификации в значительной степени обошло старика Данна стороной.
Данн влажно откашлялся и вразвалку подошел к открытому шкафу. Он вытащил две бутылки пива с захламленной полки и протянул одну Джоджо.
— Уж прости, сынок, холодильника у меня нет.
— И так сойдет, спасибо.
Они откупорили бутылки черной железной открывалкой, навинченной на край стола, взятой от пивного набора марки «Атлас», судя по оттиску. У них же было по бутылочке «Шлиц», разогретого до состояния кипучей горькой кофейной гущи на дне турки.
— У вас тот ваш родстер-пикап еще на ходу, мистер Данн? — спросил Джоджо.
— Та старая колымага? — Фермер кивнул. — А то. А ты чего спрашиваешь?
Джоджо пополоскал рот горячим «Шлицем», проглотил и поморщился.
— Там, в амбаре, лежит одна дама: она, верите ли, ногу повредила, идти не может.
— Чевось? — Старик сгорбился и недоуменно уставился на Джоджо. — Сынок, не пойми превратно: что, бога ради, ты делаешь с дамой в моей сарайке?
— Она просто сошла с дороги, мистер Данн, — с полуулыбкой ответил Джоджо. — Ну и в канаву угодила ненароком. Лодыжку, похоже, сломала — а вы не хуже меня знаете, что здесь не так много машин раскатывает, особенно в четверг вечером.
— От фермы до города? Да ты скажешь! Сегодня же не суббота. Вот когда танцульки будут, то да… как думаешь, соберется первая в истории Литчфилда пробка, ась?
Джоджо рассмеялся и сделал еще один глоток из бутылки. От тепла его руки пиво сделалось только хуже. Еще разок поморщившись, он пристроил бутылку на стол.
— Значит, в город ее нужно свезти, — сказал Данн после некоторого раздумья.
— Да, мы с ней туда и топали. И вот смотрите-ка, что случилось.
— А кто она вообще такая? Твоя жена, что ль? Как ее там… Бет, я прав?
— Боюсь, Бет скончалась около года назад, мистер Данн. Нет, это просто дама, которую я нашел в канаве.
— Так мы оба вдовцы, — печально сказал Данн, качая головой. — Я думаю, в доме нужна женщина. Тут у меня уж почти двадцать лет ни одной не бывало — так и на дом это всё уж не очень похоже…
— Есть такое, — согласился Джоджо.
— Родстер на заднем дворе, — сказал Данн. — Если хочешь, возьми еще пивка с собой в дорогу.
Теодора лежала на подстилке из сена, порой отмахиваясь от мух, и думала о бывшем помощнике шерифа с печальным, покрытым шрамами лицом.
Ходили слухи, будто он бросил свою жену, что само по себе довольно скверно, но того пуще — любовницей этого человека оказалась негритянка из лачуги. Теодора не помнила имени девушки (если вообще знала его), но, похоже, помнила, что она работала в городе, убирала дома́ и выполняла поручения белых людей. Убиралась она в доме Уокеров или нет, она тоже не знала, но каким-то образом Джоджо Уокер познакомился с ней и, должно быть, времени даром не потерял, а сразу затащил к себе в постель.
Экое непотребство, подумала Теодора. Она полагала, что мужчине может сойти с рук подобное, если он живет в Париже или в каком-то таком же месте, но в Литчфилде, вытворяя нечто такое, можешь смело писать «пропало». Никто ведь не захочет с тобой дел иметь. На какое-то время буря вокруг инцидента улеглась, а потом занялась с новой силой, закончившись двумя смертями. Жена помощника, Бет Уокер, выследила ту цветную девицу у соседского дома, куда та шла работать, и пошла за ней с револьвером мужа. Тремя выстрелами она практически снесла негритянке голову. Когда старший помощник шерифа прибыл на место происшествия по вызову, оказался втянут в перестрелку, и не с кем попало, а с собственной женой.
Теодора представила себе весь этот ужас и поставила себя на место Джоджо Уокера. Она представила себя стоящей в своей гостиной, в нескольких футах от обезумевшего от горя Раса, размахивавшего пистолетом, бьющегося в слезной, истошной панике. Будь она Джоджо — конечно, умоляла бы Бет/Раса, давала бы сотни обещаний, да что угодно сделала, только бы спасти ей/ему жизнь… Но смогла бы она? Смогла б она хоть слово проронить в тот момент, когда Рас приставил бы дуло к своему же виску?
Она вздрогнула, вдруг ощутив отвращение к себе и даже некоторый, как ей почудилось, испуг. Бедный, лишенный любви Рассел, заложник собственной неверности и тихой озлобленности. Интересно, что такого в супружестве, что тяготит их всех? Неужто священные узы брака — такое ужасное бремя для мужчин вроде Раса, Джоджо и многих других, с блуждающими взглядами и дырками в сердце?
Неужели все действительно так безнадежно одиноки?
Она почувствовала влажное тепло на щеках и услышала отдаленный гул мотора. По мере того как он приближался и становился громче, ее мысли возвращались к жуткой кукле и ее не менее жуткой набивке. В этот момент Теодора вдруг как никогда остро осознала свое неизбывное одиночество.
Толпа поглощала их, как капли воды, падающие в реку, словно пару мелких звездочек в бездне ясного ночного неба. У дверей кассы стоял человек с впалым лицом, наряженный в твидовый пиджак, и брал билеты. Это означало, что самая трудная часть позади.
Марджи услышала, как хлопнула дверь, перекрывая гомон толпы, и, оглянувшись, увидела, что мистер Кевинью несется через вестибюль, раздвигая толпу, точно Моисей — Красное море. Он исчез за другой дверью с надписью: «Проекционная будка», и она тут же обо всем забыла. Скутер посмотрел на нее сверху вниз и тревожно усмехнулся.
— На месте, как парча на невесте, — сказал он.
Люди толпились всюду, плечами и локтями прокладывая себе дороги к кассам, туалетам или знакомым. Марджи увидела, как какой-то тип, просветлев лицом, крикнул:
— Эй, там! Джейсон Эджи! Старый засранец!
Тут она испугалась, что ее тоже кто-то узнает — само собой, городишко маленький! Дочка священника, которую после стольких лет до сих пор расспрашивают о здравии отца и выражают соболезнования насчет матери, здесь и сейчас была вопиюще неуместной фигурой. Почувствовав чью-то руку на плече, она подпрыгнула от ужаса; ее сердце подскочило к самому горлу да там будто и осталось, даже когда она поняла, что это всего лишь Скутер.
— Послушай, мне на гальюн отбежать надо.
— На гальюн?
— Это флотский сленг, Марджи. Мне в туалет хочется!
Где он успел нахвататься флотского сленга, интересно, задалась про себя вопросом Марджи. Может, намылился, вняв ее подначкам, на фронт — просто никому не сказал? Она почувствовала укол стыда, поняв, что ее это не особо волнует.
— Только не задерживайся, — попросила она его. — А то я занервничаю.
— Держи, — сказал он, сунув ей в потную ладонь смятую долларовую бумажку. — Иди купи себе кока-колу или еще что-нибудь. Я мигом, одна нога здесь — другая там.
Когда толпа поглотила его, Марджи крепко-крепко сжала доллар в кулаке. Кто-то за ее спиной стал громко жаловаться на моральную распущенность мистера Кевинью, волею которого к показу допущен «такой мусор». Марджи сморщила носик, жалея, что нельзя подойти к этому блюстителю нравственности и сказать, что купить билет насильно не заставишь. Она позволила своим мыслям унести ее в грезы наяву, когда в поле зрения появилось смутно знакомое бородатое лицо с крупными чертами.
— Марджи Шеннон? — окликнул ее мужчина.
Она с немалым ужасом увидела, что мистер Миксон направляется прямо к ней. Он протолкался через толпу, снимая шляпу и придавая своему лицу выражение, которое было отчасти проявлением шока, отчасти — отеческой заботы.
Питер Миксон иногда играл на потрепанном старом пианино в церкви ее отца в те дни, когда миссис Пенни чувствовала себя плохо, что в последнее время становилось все более привычным делом. Их взгляды встретились, ее и мистера Миксона, и Марджи на ум пришел анекдот о баптистах, столкнувшихся друг с другом в таверне или что-то в этом роде. Вот только баптисты вели себя так, словно не знали друг друга. В этой кошмарной версии анекдота, происходящей с ней сейчас, всё наоборот. Бородач наступал, будто монстр из фильма ужасов — неотвратимо.
Улыбнувшись и ощущая себя преступницей, скрывающейся от закона, она нырнула в толпу и проскользнула ужом до самого́ панорамного окна, протянувшегося через всю переднюю часть вестибюля. Снаружи на тротуаре стояла еще добрая дюжина людей, и Марджи подумала, не пришли ли они тоже посмотреть фильм, а потом увидела вывески пикета, ужасную старую миссис Хатчинс и собственного отца, выходящего из процессии с широко раскрытым в запеве ртом.
— О черт, — вырвалось у нее.
В подсобке было холодно, что было странно, учитывая отсутствие вентиляции и прежнюю невыносимую жару. Он почувствовал такой озноб, что у него по коже могли бы и мурашки пробежать, могли бы, но так и не пробежали. Пальцы девушки взбежали по его спине, поправили завязку докторского халата сзади на шее. От этого уши вспыхнули. И вот уж совсем чудеса в решете: когда он взял у нее очки без диоптрий, часть костюма, металлические оправы, которые, как он ожидал, опалят виски холодком, оказались вполне теплыми.
Юноша пришел в замешательство: конечно, сегодня — сплошь чудеса, с тех пор как…
— Поправь галстук, — приказала она.
Опустив взгляд на коричневый галстук, свисавший с шеи, он задумался, что с ним не так. Словно прочитав его мысли, девушка сказала:
— Он криво висит, болван. И узел неподходящий. Уже почти твой выход, так что быстро привел все в порядок.
Холодные дрожащие руки поднялись к впадинке на его шее. Чувство такое, будто они ни разу не его собственные, неподвластные. Вот чудеса… а чего тогда ждать от остальной части представления? Он просто должен отыграть роль. Прочесть какую-то лекцию. Представить фильм, помахать брошюрами, которые нужно продать. И одному Богу известно, приказала ли она ему перерезать себе горло, прежде чем броситься в воды реки Арканзас…
…Хорошо.
Пальцами, похожими на замороженные сосиски, он нащупал узел, зарылся в складки и развязал галстук. Развязать-то вышло, а вот как завязать обратно, да еще правильно…
Увидев замешательство, она просунула теплую ладонь между рукой Джейка и его грудью, нежно потрепала его там и сказала:
— Просто расслабься. Расслабься, и все пойдет как по маслу.
Так оно и оказалось.
Гимн закончился, когда прихожане достигли места назначения, и Шеннон понял, что он только шевелил губами, а вовсе не пел. Сквозь окно, несмотря на слепящий ярко-оранжевый свет заходящего солнца, он видел, что вестибюль буквально забит людьми. А ведь сегодня только четверг, подумал он.
Их голоса стихли, Эмма Хатчинс была последней, кто вывел завершающий рефрен гимна, прежде чем сразу перейти в словесное наступление. Шеннон почувствовал, как у него загорелись уши — он был принижен тем, что именно она, а не он возглавляет этот тщетный маленький крестовый поход.
— Сестры и братья, — торжественно провозгласила миссис Хатчинс, — друзья мои. Мы достигли конца пути.
Бараны закивали своими пушистыми белыми головками. Преподобный уставился на Рори Альменда — тот, казалось, спал стоя. Шеннон позавидовал ему.
— Мы не в первый раз собираемся здесь, перед этим про́клятым храмом греха, — продолжала вещать миссис Хатчинс, гневно артикулируя буквой «Р», точно наследница знатного английского рода (кто угодно, только не она). — Сомневаюсь, что сей раз — наш последний. Однако я верую — помяните мои слова, друзья и братья, — я верую, исходя из того, что знаю, что мы на Пути Истинном, и никогда община так не нуждалась в наших выступлениях против Рассела Кевинью и его злодеяний, как сегодня. Мы призваны к тому — присутствием своим опозорить дьявола и вернуть отступников в лоно церкви. Обязаны показать им, как сильно они оплошали, слушая сладкозвучную песню дьявола вместо праведных хвалебных гимнов.
Преподобный сделал суровое лицо, выпятив нижнюю губу. На самом деле он с трудом подавлял желание закатить глаза. Кто-то сказал «аминь», но он не мог понять, кто именно, поэтому просто кивнул и послушно повторил:
— А-ми…
Второй слог не успел сорваться с губ; его глаза остановились на странно освещенной фигуре дочери за стеклом панорамного окна кинотеатра. На миг он решил, что перед ним лишь иллюзия, мираж, игра света. Фигура была окружена ореолом яркого вечернего солнца; вполне возможно, он смотрел на какую-то другую молодую женщину, абсолютно незнакомую, просто слегка похожую на Марджи, либо его измученный ум наделил ее похожестью…
В конце концов, рассуждал он, Марджи дома в безопасности. Она не рискнет сюда явиться — знает, как будет выглядеть в глазах паствы отец, если ее здесь застанут.
Он стоял с отвисшей челюстью и смотрел широко раскрытыми глазами на свою дочь Марджи, потому что ошибки быть не могло.
Джоджо сделал вид, что заговорщически оглядывается через оба плеча.
— Между нами говоря, мистер Данн, я тоже никогда за него не голосовал.
На мгновение Лерой пронзительно вытаращился на него, приоткрыв рот, а затем разразился хриплым хохотом. Его сухонькое тело ходило ходуном от приступов веселья.
— Я думаю, тебе лучше войти, сынок, а не стоять на пекле, — сказал он наконец, переведя дыхание.
Данн повернулся и отступил вглубь дома, Джоджо последовал за ним. Он не особо удивился, когда оказалось, что в доме почти так же жарко, как снаружи, может статься, и жарче на пару-тройку градусов. Старый фермер перешел в грязную кухню с грязными же тарелками и кастрюлями, разбросанными по столешницам. Почти везде, куда ни бросал Джоджо взгляд, стояли белые восковые свечи разной длины — новшество электрификации в значительной степени обошло старика Данна стороной.
Данн влажно откашлялся и вразвалку подошел к открытому шкафу. Он вытащил две бутылки пива с захламленной полки и протянул одну Джоджо.
— Уж прости, сынок, холодильника у меня нет.
— И так сойдет, спасибо.
Они откупорили бутылки черной железной открывалкой, навинченной на край стола, взятой от пивного набора марки «Атлас», судя по оттиску. У них же было по бутылочке «Шлиц», разогретого до состояния кипучей горькой кофейной гущи на дне турки.
— У вас тот ваш родстер-пикап еще на ходу, мистер Данн? — спросил Джоджо.
— Та старая колымага? — Фермер кивнул. — А то. А ты чего спрашиваешь?
Джоджо пополоскал рот горячим «Шлицем», проглотил и поморщился.
— Там, в амбаре, лежит одна дама: она, верите ли, ногу повредила, идти не может.
— Чевось? — Старик сгорбился и недоуменно уставился на Джоджо. — Сынок, не пойми превратно: что, бога ради, ты делаешь с дамой в моей сарайке?
— Она просто сошла с дороги, мистер Данн, — с полуулыбкой ответил Джоджо. — Ну и в канаву угодила ненароком. Лодыжку, похоже, сломала — а вы не хуже меня знаете, что здесь не так много машин раскатывает, особенно в четверг вечером.
— От фермы до города? Да ты скажешь! Сегодня же не суббота. Вот когда танцульки будут, то да… как думаешь, соберется первая в истории Литчфилда пробка, ась?
Джоджо рассмеялся и сделал еще один глоток из бутылки. От тепла его руки пиво сделалось только хуже. Еще разок поморщившись, он пристроил бутылку на стол.
— Значит, в город ее нужно свезти, — сказал Данн после некоторого раздумья.
— Да, мы с ней туда и топали. И вот смотрите-ка, что случилось.
— А кто она вообще такая? Твоя жена, что ль? Как ее там… Бет, я прав?
— Боюсь, Бет скончалась около года назад, мистер Данн. Нет, это просто дама, которую я нашел в канаве.
— Так мы оба вдовцы, — печально сказал Данн, качая головой. — Я думаю, в доме нужна женщина. Тут у меня уж почти двадцать лет ни одной не бывало — так и на дом это всё уж не очень похоже…
— Есть такое, — согласился Джоджо.
— Родстер на заднем дворе, — сказал Данн. — Если хочешь, возьми еще пивка с собой в дорогу.
Теодора лежала на подстилке из сена, порой отмахиваясь от мух, и думала о бывшем помощнике шерифа с печальным, покрытым шрамами лицом.
Ходили слухи, будто он бросил свою жену, что само по себе довольно скверно, но того пуще — любовницей этого человека оказалась негритянка из лачуги. Теодора не помнила имени девушки (если вообще знала его), но, похоже, помнила, что она работала в городе, убирала дома́ и выполняла поручения белых людей. Убиралась она в доме Уокеров или нет, она тоже не знала, но каким-то образом Джоджо Уокер познакомился с ней и, должно быть, времени даром не потерял, а сразу затащил к себе в постель.
Экое непотребство, подумала Теодора. Она полагала, что мужчине может сойти с рук подобное, если он живет в Париже или в каком-то таком же месте, но в Литчфилде, вытворяя нечто такое, можешь смело писать «пропало». Никто ведь не захочет с тобой дел иметь. На какое-то время буря вокруг инцидента улеглась, а потом занялась с новой силой, закончившись двумя смертями. Жена помощника, Бет Уокер, выследила ту цветную девицу у соседского дома, куда та шла работать, и пошла за ней с револьвером мужа. Тремя выстрелами она практически снесла негритянке голову. Когда старший помощник шерифа прибыл на место происшествия по вызову, оказался втянут в перестрелку, и не с кем попало, а с собственной женой.
Теодора представила себе весь этот ужас и поставила себя на место Джоджо Уокера. Она представила себя стоящей в своей гостиной, в нескольких футах от обезумевшего от горя Раса, размахивавшего пистолетом, бьющегося в слезной, истошной панике. Будь она Джоджо — конечно, умоляла бы Бет/Раса, давала бы сотни обещаний, да что угодно сделала, только бы спасти ей/ему жизнь… Но смогла бы она? Смогла б она хоть слово проронить в тот момент, когда Рас приставил бы дуло к своему же виску?
Она вздрогнула, вдруг ощутив отвращение к себе и даже некоторый, как ей почудилось, испуг. Бедный, лишенный любви Рассел, заложник собственной неверности и тихой озлобленности. Интересно, что такого в супружестве, что тяготит их всех? Неужто священные узы брака — такое ужасное бремя для мужчин вроде Раса, Джоджо и многих других, с блуждающими взглядами и дырками в сердце?
Неужели все действительно так безнадежно одиноки?
Она почувствовала влажное тепло на щеках и услышала отдаленный гул мотора. По мере того как он приближался и становился громче, ее мысли возвращались к жуткой кукле и ее не менее жуткой набивке. В этот момент Теодора вдруг как никогда остро осознала свое неизбывное одиночество.
Толпа поглощала их, как капли воды, падающие в реку, словно пару мелких звездочек в бездне ясного ночного неба. У дверей кассы стоял человек с впалым лицом, наряженный в твидовый пиджак, и брал билеты. Это означало, что самая трудная часть позади.
Марджи услышала, как хлопнула дверь, перекрывая гомон толпы, и, оглянувшись, увидела, что мистер Кевинью несется через вестибюль, раздвигая толпу, точно Моисей — Красное море. Он исчез за другой дверью с надписью: «Проекционная будка», и она тут же обо всем забыла. Скутер посмотрел на нее сверху вниз и тревожно усмехнулся.
— На месте, как парча на невесте, — сказал он.
Люди толпились всюду, плечами и локтями прокладывая себе дороги к кассам, туалетам или знакомым. Марджи увидела, как какой-то тип, просветлев лицом, крикнул:
— Эй, там! Джейсон Эджи! Старый засранец!
Тут она испугалась, что ее тоже кто-то узнает — само собой, городишко маленький! Дочка священника, которую после стольких лет до сих пор расспрашивают о здравии отца и выражают соболезнования насчет матери, здесь и сейчас была вопиюще неуместной фигурой. Почувствовав чью-то руку на плече, она подпрыгнула от ужаса; ее сердце подскочило к самому горлу да там будто и осталось, даже когда она поняла, что это всего лишь Скутер.
— Послушай, мне на гальюн отбежать надо.
— На гальюн?
— Это флотский сленг, Марджи. Мне в туалет хочется!
Где он успел нахвататься флотского сленга, интересно, задалась про себя вопросом Марджи. Может, намылился, вняв ее подначкам, на фронт — просто никому не сказал? Она почувствовала укол стыда, поняв, что ее это не особо волнует.
— Только не задерживайся, — попросила она его. — А то я занервничаю.
— Держи, — сказал он, сунув ей в потную ладонь смятую долларовую бумажку. — Иди купи себе кока-колу или еще что-нибудь. Я мигом, одна нога здесь — другая там.
Когда толпа поглотила его, Марджи крепко-крепко сжала доллар в кулаке. Кто-то за ее спиной стал громко жаловаться на моральную распущенность мистера Кевинью, волею которого к показу допущен «такой мусор». Марджи сморщила носик, жалея, что нельзя подойти к этому блюстителю нравственности и сказать, что купить билет насильно не заставишь. Она позволила своим мыслям унести ее в грезы наяву, когда в поле зрения появилось смутно знакомое бородатое лицо с крупными чертами.
— Марджи Шеннон? — окликнул ее мужчина.
Она с немалым ужасом увидела, что мистер Миксон направляется прямо к ней. Он протолкался через толпу, снимая шляпу и придавая своему лицу выражение, которое было отчасти проявлением шока, отчасти — отеческой заботы.
Питер Миксон иногда играл на потрепанном старом пианино в церкви ее отца в те дни, когда миссис Пенни чувствовала себя плохо, что в последнее время становилось все более привычным делом. Их взгляды встретились, ее и мистера Миксона, и Марджи на ум пришел анекдот о баптистах, столкнувшихся друг с другом в таверне или что-то в этом роде. Вот только баптисты вели себя так, словно не знали друг друга. В этой кошмарной версии анекдота, происходящей с ней сейчас, всё наоборот. Бородач наступал, будто монстр из фильма ужасов — неотвратимо.
Улыбнувшись и ощущая себя преступницей, скрывающейся от закона, она нырнула в толпу и проскользнула ужом до самого́ панорамного окна, протянувшегося через всю переднюю часть вестибюля. Снаружи на тротуаре стояла еще добрая дюжина людей, и Марджи подумала, не пришли ли они тоже посмотреть фильм, а потом увидела вывески пикета, ужасную старую миссис Хатчинс и собственного отца, выходящего из процессии с широко раскрытым в запеве ртом.
— О черт, — вырвалось у нее.
В подсобке было холодно, что было странно, учитывая отсутствие вентиляции и прежнюю невыносимую жару. Он почувствовал такой озноб, что у него по коже могли бы и мурашки пробежать, могли бы, но так и не пробежали. Пальцы девушки взбежали по его спине, поправили завязку докторского халата сзади на шее. От этого уши вспыхнули. И вот уж совсем чудеса в решете: когда он взял у нее очки без диоптрий, часть костюма, металлические оправы, которые, как он ожидал, опалят виски холодком, оказались вполне теплыми.
Юноша пришел в замешательство: конечно, сегодня — сплошь чудеса, с тех пор как…
— Поправь галстук, — приказала она.
Опустив взгляд на коричневый галстук, свисавший с шеи, он задумался, что с ним не так. Словно прочитав его мысли, девушка сказала:
— Он криво висит, болван. И узел неподходящий. Уже почти твой выход, так что быстро привел все в порядок.
Холодные дрожащие руки поднялись к впадинке на его шее. Чувство такое, будто они ни разу не его собственные, неподвластные. Вот чудеса… а чего тогда ждать от остальной части представления? Он просто должен отыграть роль. Прочесть какую-то лекцию. Представить фильм, помахать брошюрами, которые нужно продать. И одному Богу известно, приказала ли она ему перерезать себе горло, прежде чем броситься в воды реки Арканзас…
…Хорошо.
Пальцами, похожими на замороженные сосиски, он нащупал узел, зарылся в складки и развязал галстук. Развязать-то вышло, а вот как завязать обратно, да еще правильно…
Увидев замешательство, она просунула теплую ладонь между рукой Джейка и его грудью, нежно потрепала его там и сказала:
— Просто расслабься. Расслабься, и все пойдет как по маслу.
Так оно и оказалось.
Гимн закончился, когда прихожане достигли места назначения, и Шеннон понял, что он только шевелил губами, а вовсе не пел. Сквозь окно, несмотря на слепящий ярко-оранжевый свет заходящего солнца, он видел, что вестибюль буквально забит людьми. А ведь сегодня только четверг, подумал он.
Их голоса стихли, Эмма Хатчинс была последней, кто вывел завершающий рефрен гимна, прежде чем сразу перейти в словесное наступление. Шеннон почувствовал, как у него загорелись уши — он был принижен тем, что именно она, а не он возглавляет этот тщетный маленький крестовый поход.
— Сестры и братья, — торжественно провозгласила миссис Хатчинс, — друзья мои. Мы достигли конца пути.
Бараны закивали своими пушистыми белыми головками. Преподобный уставился на Рори Альменда — тот, казалось, спал стоя. Шеннон позавидовал ему.
— Мы не в первый раз собираемся здесь, перед этим про́клятым храмом греха, — продолжала вещать миссис Хатчинс, гневно артикулируя буквой «Р», точно наследница знатного английского рода (кто угодно, только не она). — Сомневаюсь, что сей раз — наш последний. Однако я верую — помяните мои слова, друзья и братья, — я верую, исходя из того, что знаю, что мы на Пути Истинном, и никогда община так не нуждалась в наших выступлениях против Рассела Кевинью и его злодеяний, как сегодня. Мы призваны к тому — присутствием своим опозорить дьявола и вернуть отступников в лоно церкви. Обязаны показать им, как сильно они оплошали, слушая сладкозвучную песню дьявола вместо праведных хвалебных гимнов.
Преподобный сделал суровое лицо, выпятив нижнюю губу. На самом деле он с трудом подавлял желание закатить глаза. Кто-то сказал «аминь», но он не мог понять, кто именно, поэтому просто кивнул и послушно повторил:
— А-ми…
Второй слог не успел сорваться с губ; его глаза остановились на странно освещенной фигуре дочери за стеклом панорамного окна кинотеатра. На миг он решил, что перед ним лишь иллюзия, мираж, игра света. Фигура была окружена ореолом яркого вечернего солнца; вполне возможно, он смотрел на какую-то другую молодую женщину, абсолютно незнакомую, просто слегка похожую на Марджи, либо его измученный ум наделил ее похожестью…
В конце концов, рассуждал он, Марджи дома в безопасности. Она не рискнет сюда явиться — знает, как будет выглядеть в глазах паствы отец, если ее здесь застанут.
Он стоял с отвисшей челюстью и смотрел широко раскрытыми глазами на свою дочь Марджи, потому что ошибки быть не могло.