Она вновь рассмеялась.

– Нет уж, отвечай как полагается. Твой папа был белым, так. Но… у Обамы, например, белая мать, а волосы обычные, черные.

– Бывает по-разному, – объяснил Ксавьер. – Мы же не предсказуемая смесь родительских генов. Их не кладут, как ингредиенты в пирог, чтобы на выходе каждый раз получалось одно и то же.

– Понимаю. Но мне нравятся разные пироги. И нравятся твои волосы.

– Многие белые люди пытались меня убедить, что они крашеные. Я даже больше не спорю. Так, теперь ты отвечаешь. Имя.

– Ладно, – сказала она, – но следующий вопрос мой.

Он кивнул, радуясь этой игре, этому моменту, близости Джунипер, от которой его кровь кипела.

– Мое имя означает «можжевельник». Можжевельники – самые стойкие из местных растений, и мама решила, что, поскольку она совсем молодая, бедная и вырастит меня в одиночку, мне понадобится стойкость, а значит, нужно имя, которое будет меня вдохновлять.

– Мне оно нравится.

– И мне. Только люди постоянно его путают. Зовут меня то Дженнифер, то Джупитер. Есть такой город.

– А меня часто называют Завьером. Да еще говорят, что надо терпеть, потому что так всем проще.

– Ксавьер круче. Необычнее, – сказала она. – Ну а теперь ты расскажи о своем отце.

– Это грустная история. Тебе не понравится. – Это был не прием флирта, рассчитанный на то, чтобы его упрашивали. Ксавьеру в самом деле не хотелось говорить.

– Когда его не стало?

– Когда я был совсем маленьким.

Она сжала его руку.

– Очень сочувствую.

– Спасибо.

Все то время, что они сидели рядом, Ксавьер умирал от желания к ней прикоснуться, и случилось маленькое чудо – его ладонь оказалась в ее маленькой, теплой, сухой ладошке. Прикосновение к ее коже электрическим разрядом отдалось в его животе.

Идиот, сказал он себе, склонившись и приблизив лицо к ее лицу, ожидая знака остановиться. Но она придвинулась ближе, и он прижался губами к ее губам. Какой нежный поцелуй… Может быть, ее первый, подумал он. Мысль об этом была приятна – пожалуй, приятнее, чем следовало бы.



– Целовать ее было глупо, – сказал он Дашону. Взяв старую гитару – первую, купленную на собственные деньги, – он сел на кровать, провел рукой по струнам. – Мне сейчас не нужны отношения, я же в августе уеду.

– Ну так не заводи их, – посоветовал Дашон.

– Сказать ей об этом? Или все само рассосется? – Он сыграл гамму в до-мажор, потом в фа-мажор. – Может, я слишком много думаю об этом. Может, мы могли бы какое-то время встречаться, если, конечно, она захочет. Если только ее родители не слишком разозлятся, что она нарушила какой-то там обет. Я же не готов жениться.

Дашон пристально посмотрел на него.

– Ты все лето таким будешь?

Ксавьер поставил гитару на место и рухнул на кровать.

– Просто пристрели меня, – сказал он.





Глава 12




– То, что я вижу, мне не нравится, – сказала Вэлери Алстон-Холт, беседуя с Эллен Дэвис, главой товарищества собственников жилья и своей хорошей подругой на протяжении почти двадцати лет. Они стояли на заднем дворе дома Вэлери и смотрели на ее любимый дуб.

Был во всех отношениях прекрасный день. Не слишком жаркий. Не слишком влажный. Вэлери и Ксавьер встали рано, взяли веревки и колышки, чтобы решить, где лучше разместить пруд. Но сначала Вэлери, верная своим привычкам, поднесла к глазам бинокль и пристально рассмотрела ветви любимого дерева. Увидев то, что увидела, она почувствовала себя так, будто узнала об опасной болезни близкого друга: слабой, несчастной, рассерженной, беспомощной. Она позвонила Эллен, чтобы та ее успокоила.

Вэлери любила дуб, потому что для нее он был связан с Ксавьером; но мы все его любили. Его диаметр достигал почти шести футов. Дерево пережило столько ледяных дождей, ураганов и засух, оно видело так много горя – не только трагедию Вэлери.

Почти век назад небольшой клан бывших рабов поселился здесь, на земле, официально принадлежавшей, но не нужной какому-то белому человеку. Только что освобожденные негры, как они сами себя называли, строили небольшие, в две комнаты, бревенчатые хижины на каменных фундаментах – их вы и сейчас можете видеть возле городских парков и велосипедных дорожек. Эти люди, конечно, знали, что такое настоящее горе, и рассказывали свои истории старому дубу, когда он был лишь крошечным желудевым побегом, устремленным в небо.

Одна из этих историй рассказывала о молодой женщине, почти девочке, чей хозяин кое-как справился с Тринадцатой поправкой, платя бывшим рабам гроши, чтобы они остались следить за его домом и работать на его земле. По тем временам он считался старым человеком, ему было лет шестьдесят, и он сумел защитить от янки свой дом и свой хлопок. Плевать он хотел на войну, он был полон решимости стоять на своем – и это касалось не только хлопка. Он обратил внимание на эту девушку, прачку, и оставил ее в покое, лишь когда она забеременела. Ее отец, разозлившись, что его дочь обрюхатил человек, больше не имевший на это права, убедил других работников уйти от хозяина и поискать счастья в другом месте.


И эти «проклятые неблагодарные перебежчики» отправились пешком через весь штат в Кентукки, где, как считала одна из женщин, у нее были родственники. Дорога не представляла труда для рабочих людей, привыкших целый день проводить на ногах. Но молодой женщине на восьмом месяце беременности идти было тяжело. Она и без того отличалась слабым здоровьем – вот почему ей позволили стирать белье, а не работать в поле. А теперь к тому же ребенок рос в ее животе и тянул ее вниз. До Кентукки она никак не дошла бы.

Она потеряла сознание на маленькой лужайке перед юным деревцем, которое впоследствии стало любимым дубом Вэлери. Три дня она не могла встать, а на четвертый родила крупного, крикливого мальчика, который забрал ее жизнь, появившись на свет. Он прожил совсем немного, и его похоронили рядом с матерью, в нескольких шагах от дерева, под которым родился.

Эта грустная история получила трогательное продолжение. Такие легенды, как правило, рассказывает самый пожилой член сообщества. В нашем случае это была Эстер, и в ее интерпретации мать и сын стали добрыми ду́хами, защищавшими дерево и землю вокруг него. Мы не нашли объяснений, почему эта защита ему не помогла.

Голос Вэлери дрожал. С трудом сдержав слезы, она пробормотала:

– Все слишком плохо. Именно этого я и боялась.

Дерево стояло примерно в тридцати футах от ее дома и накрывало своей тенью дом и сад. Другие, более молодые деревья росли чуть дальше, большей частью по краям участка, где больше солнечного света. Старый дуб стал причиной, по которой Том и Вэлери выбрали именно этот дом, хотя он был меньше и дороже другого, выставленного на продажу в то же время.

– Видишь эти ветки? – Вэлери указала пальцем. – С них осыпаются листья, и плотность листвы составляет примерно тридцать процентов того, что было прошлым летом. Тридцать процентов. И здесь тоже все плохо, – она указала на другие ветки. – Процентов семьдесят.

– Может быть, оно еще выздоровеет, – предположила Эллен. Она была оптимисткой – вот почему мы обрадовались, когда она возглавила наше товарищество. Мы ценили ее позитивный подход к решению любых проблем, ее терпеливость. Нам нравилось, что нами руководит темнокожая женщина. Она являла собой живое воплощение перемен, наших представлений о том, каким должен быть идеальный Оак Нолл: дружелюбным и толерантным.

– Выздоровеет? – Вэлери покачала головой. – Хотелось бы верить, но… Сдается мне, это признаки скорой гибели. Не только веток – всего дерева, – ее глаза вновь наполнились слезами. – Черт бы побрал этих соседей. Я сразу все поняла, еще когда они начали строить дом – а тут еще бассейн…Слишком сильный удар по корневой системе.

– Почему ты думаешь, что причина в этом, а не, скажем, в болезни? – спросила Эллен. Вэлери повернулась к ней.

– Семь лет учебы, вот почему. Кандидатская степень, вот почему. Огромный личный опыт, вот почему. Ты всерьез задаешь мне этот вопрос?

– Ясно, – сказала Эллен. – Прости, я лишь…

– Нельзя было давать им разрешение на постройку. Все понимают, какой ущерб она может нанести деревьям, поэтому никто здесь не строил такие дома. Они всегда были маленькими и недорогими. Их строили, чтобы не повредить корни. Осторожно. А эти думают только о деньгах. Во всем ищут выгоду!

– Да, я понимаю, но…

– Я засужу этих бессердечных сукиных детей, – сказала Вэлери. – Строительную фирму, установщиков бассейна и…

– Полегче, – осадила ее Эллен. – Может, для начала срежешь эти ветки и посмотришь, поможет ли? Зачем создавать лишние неприятности?

Вэлери села на траву, прислонилась спиной к дереву. Подняла голову, посмотрела вверх. Две голубые сойки прыгали с ветки на ветку и скрипели, как динозавры. Брачный ритуал? Борьба за территорию? Синицы пищали и свистели, летая к кормушке и обратно.

– Я бы очень хотела, чтобы ты оказалась права, – хрипло прошептала Вэлери. – Очень. Но ты ошибаешься.

Эллен помолчала какое-то время, потом как можно мягче ответила:

– Вэлери, ну чего ты? Это всего лишь дерево. Никто же не умирает.

– Хочешь сказать, я слишком остро реагирую, – сказала Вэлери. – Хочешь сказать, я ненормальная.

– Никто не считает тебя ненормальной. Просто… не надо так сильно переживать. Это прекрасное дерево, может быть, даже историческое, но, как я уже сказала, это только дерево.

– Оно… оно – часть моей жизни и жизни Зая. Оно – наш друг, Эл. Да, не все считают растения своими друзьями. Но у многих из нас есть кошки или собаки, о которых мы заботимся, как о детях, и потерять их – все равно что лишиться члена семьи. Для меня друзья – мои деревья, особенно это, – Вэлери прижала ладони к толстым корням. – К тому же нужно отстаивать свои принципы. Я эколог. Если я не буду бороться за окружающую среду, кто тогда будет? Ты должна встать на мою сторону, Эллен, иначе мы глазом моргнуть не успеем, как в Оак Нолле не останется ни одного дерева.

– Да, конечно. Но… может, ты сначала поговоришь с Уитманами? Постараешься им объяснить?

– Объяснить что? Как мне поможет этот разговор? Дереву уже нанесли вред, и ничего нельзя исправить. Они могут сказать, что им очень жаль, но мне не нужны ни их извинения, ни извинения их строителей. Я хочу вообще изменить эту политику и практику.

– Обычно мы добивались всего мирным путем, – сказала Эллен. – В жизни и без того столько конфликтов. Я устала, Вэл.

Вэлери поднялась с травы.

– А кто не устал? Пойдем в дом, восстановим наши силы с помощью чудесного сырного пименто. И холодного пива, если хочешь.

– Заметь, не я это предложила, – ответила Эллен.

– За это ты меня и любишь, да?



Прежде чем подавать иск, Вэлери решила подождать, понаблюдать за деревом, выяснить, точно ли нет признаков болезни. Ей очень хотелось ошибиться. Хотя бы чтобы ее предположение оказалось менее ужасным, чем правда. Она согласна была на все, лишь бы не испытывать неприязни к Уитманам. Она хотела жить со всеми в мире, быть для всех чудесной соседкой (это наши, не ее слова). Хотела понять, смогут ли они с Джулией Уитман стать подругами. Но дерево жило своей жизнью, все быстрее теряя листья, всем своим видом бросая Вэлери вызов, проверяя на прочность ее чувства. «Не закрывай глаза на эту ситуацию, Вэл, – словно говорило оно. – Заступись за меня – иначе чего стоит вся твоя борьба?» В конце концов она решила обратиться к адвокату, белому мужчине по имени Уилсон Эверли.

Лично Вэлери, пожалуй, предпочла бы темнокожего, но она считала стратегически важным сделать правильный выбор. Эверли ведь не только белый, он – уроженец Юга, и его семья жила в этом штате с времен Гражданской войны. Многочисленная семья, все члены которой были яростными борцами за экологию. Эверли был почетным членом многочисленных организаций по охране природы и адвокатом, работавшим в солидной фирме. Лучшего варианта Вэлери и представить не могла.

Уилсон Эверли, выглядевший столь же безукоризненно, как и его репутация, встретил ее в коридоре фирмы и провел в свой кабинет. В майским день Эверли надел легкий жемчужно-серый костюм и накрахмаленную белую рубашку с воротником на косточках; никаких пуговиц! Его узкий галстук, яблочно-зеленый с фиолетовыми полосками, был единственным намеком, что он не только благопристойный джентльмен с юга. Мы прячемся у всех на виду, часто говорил Том, тоже южанин, о таких мужчинах, как он сам и Эверли, от которых ожидалось, что они станут стереотипными консервативными христианами, соблюдающими все традиции Юга. Эллен, в свою очередь, сказала бы – хорошо, когда тебя принимают за кого-то положительного, потому что, когда ее, эмигрантку с Гаити, считали афроамериканкой (и считали часто), ничего хорошего за этим не следовало.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал Эверли. – Могу я вам что-то предложить? Чаю со льдом? Воды?

Его акцент звучал в точности так, как акцент бесчисленных плантаторов из далекого прошлого, который у множества темнокожих ассоциировался с угнетением и жестокостью, пусть даже на подсознательном уровне.

Вэлери вспомнила, как она волновалась, переезжая из Мичигана на юг, хотя ей очень хотелось преподавать в колледже и жить в штате, где снег – редкое удовольствие. Разум говорил ей, что на юге очень много белых людей, которые не размахивают флагом Конфедерации и даже стыдятся своего прошлого. Но подсознательно она ожидала, что каждый белый человек будет пытаться унизить ее, едва ему представится возможность. Она сказала об этом Тому в их первую встречу, после собрания молодых преподавателей, и ожидала, что он станет оправдывать себя, свой штат и жителей юга, как другие белые. Ожидала, что он скажет: «Ты слишком утрируешь. Расизм навсегда остался в прошлом». Но он очень искренне ответил: «Мне жаль. Все это ужасно. Я восхищаюсь тобой за то, что ты решилась сюда приехать». Потом он рассказал ей, что высоко ценит У.Э.Б. Дюбуа, и они сменили тему разговора.