Уезжать было глупо, все равно найдут через пару часов – уж лучше сразу отмучиться со всеми формальностями, тем более что он ни в чем не виноват: по медоевским губам даже стажеру видно, что причиной смерти послужила острая сердечная недостаточность, или, если выражаться красиво, разрыв сердца. Ни за что в жизни не поверил бы, что у тебя тоже есть сердце, Арсен.

Хрипунов достал из кармана мобильный, спокойно вызвал «скорую», следом – милицию и, опустившись в низкое кресло, почти с наслаждением вытянул ноги и закурил. Что за день, Господи! Надеюсь, она тут не слишком наследила. И все-таки поехала домой.





* * *


На беседы и протоколы ушло еще часа три, так что домой Хрипунов вернулся уже ближе к утру, наполненный звонкой, молодой, совершенно студенческой усталостью, будто после ночного дежурства, и впереди вся жизнь, и самое главное – пара часов суматошного, голодного, чуткого, головокружительного сна. Анна сидела в прихожей, прямо на полу, скукоженная, жалкая, в каком-то немыслимом и незнакомом – сплошь лунные голографические блестки – платье. Хрипунов постоял над ней, неторопливо раскачиваясь с пятки на носок, подумал, а потом резко, как мертвому Медоеву, задрал ей лицо, все наискось перетянутое скотчем, грязное, неузнаваемо распухшее от слез. Скотч кое-где отклеился, повис, от улыбки, убившей Арсена, не осталось и следа. Хрипунов тремя рывками содрал с ее лица липкую прозрачную ленту, она только пискнула от боли и зажмурилась, один глаз все еще черный, дура, дура, ДУРА!!! От пощечин голова ее болталась из стороны в сторону, как кукольная; бить сверху было неудобно, и Хрипунов сел рядом с ней прямо на пол, но так было еще неудобнее, потому что Анна немедленно подползла к нему, скуля, уткнулась разбитым носом под мышку, прижалась, как щенок, как батон в детстве из булочной, теплый, вздыхающий, за тринадцать копеек. Ты что со мной сделал? – пыталась выговорить она, икая и задыхаясь. – Кто я, скажи, кто? Я человек? Человек?





* * *


Держатель медицинский для захвата и удержания трубчатых костей – мощный с винтом. Для захватывания и удерживания ребер мощный. Держатель Пилоруса детский.





* * *


Часам к пяти утра она умаялась от крика и слез так, что заснула прямо в кабинете, на смуглом кожаном диване – до чего дебильная штуковина, сидеть липко, спать жарко, да Господи, есть ли в этом доме хоть одна вещь, которая нужна ему на самом деле? Есть.

Хрипунов потер саднящий лоб и пошел к себе в спальню – опять сквозь всю нескончаемую квартиру, обмершую после долгой ссоры, словно опрокинутый жук на человеческой ладони. Свет так и горел везде, еще с вечера – едкий, неживой, разбавленный наступившим рассветом. Как будто кто-то пытался понизить концентрацию ночи. Больно будет ровно одну секунду. Я знаю. Ровно одну секунду. А потом наступит покой.

Хрипунов открыл огромный шкаф, набитый никому не интересной одеждой, запустил пальцы в твид, лен и кашемир, нашарил крошечную кнопку, до которой не дотянется ни трудолюбивая тряпка, ни случайная рука. Тихонько щелкнул хитрый механизм, и – внимание! – не в шкафу, а на стене около зеркала отъехал в сторону скромный умиротворяющий ландшафтик, обнажил впаянную в кладку дверцу небольшого сейфа – молодцы швейцарцы, такое придумать, это вам не сыр и не шоколад. Хрипунов набрал код – первым делом, парень, заведи как можно больше хороших нычек, – негромко посоветовал Клоун, – грамотный схрон не одну жизнь спас, и не жадничай, да ты и не жадный, это хорошо, деньги к таким так и липнут, эх, и заживем же мы с тобой, Аркашка, лет через пять! Главное, Аркадий, непрерывно развиваться, тотчас откликнулся дядя Саша, хороший хирург никогда не перестает учиться. И ошибаться. У вас должны быть навыки патологоанатома. Микробиолога. Химика, наконец. А отец сказал – пшел вон, выродок! И Хрипунов взял большую бутылку темного химического стекла и пошел – из тумбочки взял, обычной прикроватной тумбочки, потому что не было у него никакого сейфа, никаких кнопок, никакого шкафа, вот только плед еще не забыть, и надо бы поспать потом хоть часочек, когда я вообще в последний раз спал?





* * *


Щипцы клещевидные для орбитотомии с нарезкой. Щипцы-кусачки реберные. Щипцы геморроидальные окончатые прямые. Щипцы-кусачки костные с круглыми губками. Щипцы кишечные окончатые для детей.





* * *



Анна спала, как спят набегавшиеся дети или щенки – перепутав вздрагивающие напряженные лапы, халатик задрался дальше некуда, на бледных бедрах беспокойные мурашки. Чшшш, пробормотал Хрипунов, осторожно укрывая ее таким же бледным пледом, – спи давай, уже август, под утро совсем прохладно, через десять дней мне исполнится сорок лет, и ничего не получилось, но я еще все переделаю, вот посмотришь, все будет по-другому, никто не смог бы сделать тебя с первого раза. Я просто ошибся. Но это не страшно. Ты даже не проснешься, вот увидишь. Все будет хорошо.

Он постоял еще немного над диваном, разглядывая собственные руки – крепкие фаланги честного ремесленника, поперек левой ладони тонкий белесый шнурок старого шрама. Потом открыл флакон и вдохнул дымный маслянистый запах. Кислота сотрет ткани, время исправит все ошибки. Анна вздохнула во сне, на щеках грязные отпечатки сорванного скотча, прозрачные веки напухли от слез, будто глицериновые. У нее слабое сердце, анестезиолог робко возражал против второй операции, жирное животное; Хрипунов провел четыре, с минимальным допустимым интервалом, но, Аркадий Владимирович, позвольте, я не возьму на себя такой ответственности… А я и не прошу вас ничего брать. Просто делайте свою работу. Как его зовут-то все-таки? А-а-а… Илларион Гаврилович… Скороговорка для заик.

Она умрет раньше, чем поймет, что случилось. А я сделаю новую.

Анна лежала на боку, почти уткнувшись носом в скрипучий кожаный подлокотник, надо было подушку прихватить, тебе же неудобно, эй, ребенок, и мне неудобно, давай-ка подвинемся немножко, вот так. Хрипунов мягко, одной рукой повернул ее лицом к себе, привычно перехватило дух – Господи, сколько гармонии, какая идеальная лепка… Утром в новостях скажут, скольких ты убила этой ночью. А может, и не скажут. У Медоева ведь просто остановилось сердце. Будем надеяться, что от счастья. А у рыбок? Чем тебе помешали рыбки, Анна? Ты же могла принести в мир Абсолютный покой. Я мог принести. Не донес.

– Давай заведем котенка, – пробормотала она, не просыпаясь, и, не просыпаясь же, попыталась улыбнуться; на нежной щеке – нежный рубец, отпечаток мертвой свиной кожи, сшитой маленькими руками проворных тайцев, она все позабыла, мама говорила – заспала – а кем была мамина мама, а мама маминой мамы? Откуда я вообще взялся, такой выродок, ей больше нельзя улыбаться, она не имеет на это права, никто не имеет на это права.

Только я.





* * *


Когда тело последний раз конвульсивно дернулось и затихло, в кабинет, пару секунд для приличия помешкав за дверью, мягко скользнул ангел-хранитель, все тот же коротконогий сутулый азиат, тридцать девять с лишним лет назад принявший на свет новорожденного Хрипунова. Кабинет был абсолютно пуст – только тяжелые книжные шкафы да тяжелый запах. И кокон на сияющем медовым лаком паркетном полу – пустая неподвижная оболочка с черным, дымящимся, изуродованным лицом.

Ангел машинально посмотрел в верхний левый угол – там, где под самым потолком, в нимбе никем не примеченной пыли и паутины, должна была беззвучно метаться ошарашенная, помутневшая от страха, полукруглая, стремительная душа, никого не было.

Никого.

Ангел, тихо хрустнув мелодичными шейными позвонками, огляделся.

Пусто.

Все правильно. Все так и должно быть.

Он подобрал с пола прохладную телефонную трубку, несколько раз щелкнул пластиковыми кнопками и, устало смежив вежды и привалившись слабо мерцающим затылком к стене, замер, ожидая соединения.

Наконец в трубке далеко, но отчетливо щелкнуло, и ангел, не открывая глаз, тихо доложил:

– Он умер.

– Кто? – не расслышали с той стороны.

– Он, – повторил ангел, и зрачки его, прямо сквозь полупрозрачные, рисовые, бледные веки полыхнули тусклым, багровым, нестерпимо концентрированным светом. – Он. Хирург.

И едва слышно прибавил:

– Бог.