– Возможно, – согласился Кошкин, – а, может, просто не подали виду, что узнали.

– Зачем? Если даже один из них застрелил старика, то почему молчит второй? Хотите сказать, что они в сговоре и действовали сообща?

– Можно и это предположить… если они знали, допустим, что Балдинский – предатель, то могли решить его участь вот так, по-своему.

В магазинчике Марго повисло тягостное молчание, потому что убийство Балдинского вдруг приобрело совсем другую окраску. Я даже задумалась – стоит ли продолжать в таком случае поиски его убийцы?

Тишину нарушил Ильицкий: сперва он разбил одну из склянок Марго – пустую, слава Богу – а потом, чтоб его не успели отругать, сказал:

– Или все было гораздо прозаичнее: у Балдинского имелся некий компромат на сиятельного графа. К примеру, что он, граф, на самом деле предатель-Сорокин. За что Балдинский и поплатился жизнью. Стенин, разумеется, не хочет, чтобы его постигла та же участь, поэтому молчит. К тому же, если не ошибаюсь, Курбатов Стенину постоянно одалживает суммы.

Но Кошкин ему тотчас возразил:

– Сомнительно, что Курбатов в этом случае, стал бы надеяться на молчание Стенина. Он убрал бы и его.

– Так еще не вечер, – пожал плечами Ильицкий, – вот сейчас приедете на Пречистенку – а там еще один труп.

– Да типун вам на язык!… – Кошкин вскочил с места и даже голос повысил от волнения.

Я тоже поежилась от такого пророчества. А Ильицкий продолжал:

– Я бы на вашем месте, господа сыщики, лучше подумал, почему господин Щербинин в молодости выбрал себе такой псевдоним – Сорокин. Вряд ли просто так: даже прозвища всегда даются за дело, а уж если человек сам себе выдумывает вторую фамилию… это обязательно что-то да значит. Вот у меня, например, в армии знаете, какое прозвище было?

– Догадываюсь, – хмуро глянул на него Кошкин.

– А вот и неправильно догадываетесь: меня звали просто Илюшей.

А я отвлеклась, уже согласившись, что Ильицкий прав. Связь обязательно должна быть. Причем, очевидная. Сорокин – сорока, птица, болтун… что я еще знала о сороках? Кажется, это одна из самых умных птиц. Еще сороки крайне падки на всяческие блестки – золото, драгоценности. Чрезмерная жадность? Быть может, это и есть причина выбора псевдонима?…

– Было бы неплохо, Лидия Гавриловна, – обратился ко мне Кошкин, – если бы вы аккуратно поспрашивали Полесову, что общего у ее отца могло быть с сороками. – Я согласно кивнула. – Но у нас по-прежнему ничего нет на этого человека… как ни досадно, но, похоже, Евгений Иванович прав: только следующая жертва может нас приблизить к раскрытию.

И мне снова стало не по себе от этого неутешительного вывода. Однако я сказала негромко:

– А как вы смотрите на то, Степан Егорович, чтобы этот процесс несколько ускорить. Спровоцировать того, кого мы ищем, на новое убийство. – Мужчины меня пока не понимали и напряженно слушали. Тогда я спросила у Кошкина: – Скажите, а много людей знают, что вы уже переправили Катерину в другой госпиталь?

Лицо Кошкина несколько расслабилось – он меня понял.

– Даже доктор не знает, куда я увез ее. И, разумеется, я приставил к ней охрану на случай, если убийца вернется.

– То есть, если вы распространите новость, что Катя ранена, без сознания и находится сейчас в госпитале при храме Успения Пресвятой Богородицы совсем одна, без охраны – то вам поверят?

– Думаю, вряд ли у кого-то есть причины мне не верить…

Глаза у Кошкина блестели – он очень хорошо меня понял.





Глава XXXIV




По нашему плану Кошкин должен был убедить доктора прекратить на некоторое время работу госпиталя, потому как в нем необходимо было устроить засаду, состоящую из патруля полицейских, и ждать появления убийцы. Мы условились предать максимальной гласности тот факт, что на карету напали по некой якобы неизвестной причине, и что Катерину серьезно ранили. И, разумеется, нужно будет солгать, будто сейчас она находится в госпитале при храме Успения Пресвятой Богородицы – пока без сознания, но в самом ближайшем времени непременно заговорит.

Убийца просто не сможет проигнорировать эту новость! Он обязательно придет в больницу, чтобы убить Катю – возможно даже, что на этот раз сделает это лично. Но даже, если он пошлет кого-то, то этого человека схватят и допросят по всей строгости, и он обязательно сдаст того, кто его нанял – ему просто не будет резона молчать.

Словом, я была уверена, что вариант это беспроигрышный – нужно лишь запастись терпением и ждать.

Правда, за обсуждением этого плана мы очень засиделись в магазинчике Марго, давно превысив отведенное нам время. В результате, когда мужчины уходили, они как раз столкнулись с Марго в дверях.

С большим неудовольствием я следила, как Марго деланно неловко замешкалась в дверях, как «нечаянно» уронила перчатку перед самым носом Ильицкого и как лепетала на французском слова благодарности, когда Ильицкий ей эту перчатку подал. Евгений отвечал при этом тоже на французском – причем неожиданно хорошем французском.

– Ах, Лиди, дорогуша… – пропела Марго, уже заперев за ними дверь, но еще поглядывая с мечтательной улыбкой на кого-то через окно, – что ни говори, а все-таки в русских мужчина есть что-то такое!… Люблю Россию более всего именно из-за русских мужчин! – она легкомысленно расхохоталась.

– Именно у этого русского мужчины через неделю свадьба, – сказала я.

Я думала, что скажу это легко и небрежно, однако – к моей неожиданности – голос мой с головой выдал бурлящую во мне ревность. Марго же удивленно вскинула на меня глаза, поняв, разумеется, все и ответила лишь:

– Да? – потом подмигнула и добавила. – Хороший выбор.

Будто речь шла о шляпке или духах.


– Ах, Лиди, Лиди… – Марго вихрем пронеслась в подсобку, где обычно снимала пальто и поправляла прическу, и оттуда продолжала вздыхать: – А я никогда не умела выбирать мужчин – все мои беды из-за этого. В первый раз я влюбила в семнадцать лет и, представь себе, в революционера! Чудный мальчик из верхушки французского революционного правительства [56]: ах, какие изумительные у него были синие глаза, и как пламенно он произносил свои революционные речи. – Марго выглянула ко мне из-за двери и заговорщически поделилась: – Даже не знаю, во что я была влюблена больше – в глаза или в речи.

Я слушала ее, опустив взгляд и смущенно улыбаясь. Марго вообще-то нечасто делилась со мной сокровенным – в шпионской среде это не принято – но иногда она совсем забывалась, как сейчас, и становилась истинной француженкой: болтливой, неумеренной и раскрепощенной до неприличия.

– Ну а потом Коммуну подавили, мальчика моего расстреляли, – продолжала Марго тем же бодрым тоном, – ну и меня вместе с ним… почти что расстреляли. Вытащил меня один добрый человек – связи он имел и как-то все уладил.

Марго, уже приведя себя в порядок, вышла ко мне и устало опустилась в кресло в углу. Голос ее тоже как-то резко потускнел:

– Тогда-то я, конечно, рада была до беспамятства, что уцелела… – Она надолго замолчала. А после, напряженно глядя в угол комнаты, продолжила: – Я с малолетства, еще до того, как мальчика этого революционного встретила, работала поломойкой у одного изобретателя. Он машины какие-то летательные все строил – ну я в этом амбаре убирала, тем себе на жизнь и зарабатывала. Так вот, очень уж этот изобретатель нужен был тому, кто меня из тюрьмы вытащил: собственно, и вытащил он меня только затем, чтобы я ему помогала. Я почти сразу сообразила, что работать меня заставляют на русских – «да ну и пусть», – подумала я. Зато платят хорошо, а то жить впроголодь, да по полгода копить на новую шляпку мне уже надоело. Да и человек этот, который меня завербовал, хороший был – обходительный, вежливый, на темы разные умные со мной разговаривал. Если б не он, я бы, наверное, до сих пор себя оголтелой коммунаркой считала. Года три или четыре это длилось. А после он пропал неожиданно – просто не вышел однажды на связь. Я тогда даже расстроилась…

Я слушала теперь Марго, боясь вздохнуть лишний раз, чтобы не спугнуть ее. В совпадение такое мне верилось с трудом – человек, который ее завербовал… неужели она говорит о моем отце. 1874 год, русская разведка, французский изобретатель…

А Марго вдруг громко усмехнулась:

– Но не тут-то было! Вскоре пришли другие русские и уже без обиняков дали понять, что, или я продолжаю работать на них и еду в Россию, или они возвращают меня обратно в тюрьму. А в тюрьму мне больше не хотелось, – сказала она и с каким-то нервным смешком добавила: – я тогда просто еще не знала, что такое русская каторга! Но пришлось узнать сразу по приезде в Россию. Меня обвинили сперва в занятии проституцией без разрешения, а потом в убийстве клиента. Ну и… – она развела руками с тем же весельем, будто рассказывала анекдот. – Погнали меня в Сибирь – пересылки, снег по колено, тундра глухая… занятное было время. Через год освободили. Дядюшка твой, Лиди, в своей личной коляске меня в Москву вез, документы выправил – клялся и божился, что без его ведома мне это приключение устроили. С тех пор я и сижу в этой лавке – на мелкой работе.

Марго замолчала, а я снова не решалась ее молчание нарушить – просто не знала, что сказать. Быть может, я ждала, что она поднимет сейчас голову, рассмеется и скажет что-то вроде: «Первый апрель – никому не верь!». Хотя сегодня было уже пятое, но… мало ли.

И Марго действительно подняла голову, только она не смеялась:

– Снова я тебя напугала, Лиди? – она усмехнулась. – Это я тебе к тому рассказываю, дорогуша, чтобы ты уяснила, чем оканчиваются игры в шпионов. Бросай это все, пока еще ты не увязла слишком сильно – выходи за своего русского красавца поскорее, рожай от него детей и забудь все это как дурной сон. А дядюшку своего не ругай, – голос ее несколько потеплел, – он неплохой вообще-то человек. Гораздо лучше многих, с кем мне приходилось сталкиваться. Я потом уже догадалась, что он боялся, будто выдам я этого, из Парижа, который меня завербовал. И даже благодарна ему, что всего лишь год каторги. А-то мог бы ведь и вовсе…





***




– Что-то долго вы…

Я вздрогнула, услышав рядом голос Степана Егоровича: никак не думала, что все это время, пока я говорила с Марго, он дожидался меня на улице. Не собирается же он везти меня на Пречистенку в полицейской карете?

Я взволнованно огляделась по сторонам, боясь увидеть знакомое лицо, а потом спросила:

– В чем дело, разве мы не обо всем договорились?

– Не обо всем, – в голосе Кошкина чувствовалось недовольство, – есть еще кое-что, и я не хотел говорить при господине Ильицком. – Извольте, я подвезу вас до Театрального проезда, заодно и побеседуем.

Один из полицейских распахнул передо мной дверцу кареты, а Кошкин подал руку, не оставляя выбора. Пришлось сесть.

– Я вас слушаю, – устраиваясь на сидении, сказала я.

– Речь о Якимове, – начал Кошкин. – Вам не показалось, что Евгений Иванович судит о нем несколько предвзято? Так, будто у него и сомнений нет в его виновности.

– Должно быть, у него есть для этого причины. А вас разве не насторожило, что профессор математики встречается с некими подозрительными людьми…

– Об этом, напомню, мы знаем лишь со слов Евгения Ивановича! – заметил Кошкин и многозначительно посмотрел мне в глаза.

Я понимала, разумеется, к чему он клонит. Но, право, не думала, что разногласия между Ильицким и Кошкиным столь велики.

– У меня нет причин не верить Евгению Ивановичу, – негромко, но твердо ответила я. – Вы слышали, должно быть, что с недавнего времени мы помолвлены?

– Слышал!… – отозвался Кошкин и недовольства своего уже и не пытался скрыть.

Я прямо-таки кожей почувствовала, как стало Кошкину тесно в рамках благовоспитанного господина, коего он изображал – должно быть, он едва сдерживался, чтобы не объяснить мне сейчас в нескольких простых, но емких выражениях, что жениха я выбрала себе неподходящего.

Но Кошкин, я думаю, отлично понимал, что это не его дело. К тому же – у него были рамки. Потому он, споткнувшись, продолжил уже совершенно другим тоном:

– Но речь даже не об этом, речь о Якимове… возможно, вы и правы, что, помимо научной деятельности, он работает на правительство. Вот только едва ли на английское правительство или на какое-то другое, иностранное.

Кошкин сказал это очень негромко и доверительно.

– Вы хотите сказать?…

– Я ничего не знаю наверняка, – опередил меня он, – но, когда я по вашей просьбе собирал информацию о Якимове, мне давали ее крайне неохотно и, как видите, все равно сказали немного.

– Платон Алексеевич обязательно дал бы мне знать, если бы отправил еще кого-то в Москву из своих людей, – с сомнением сказала я.

А Кошкин кивнул:

– Я тоже так думаю. И прихожу к выводу, что Якимов не является подчиненным графа Шувалова. В Генштабе несколько ведомств, и они вполне могут работать параллельно – не только не помогая, но даже и мешая, порой, друг другу. Словом, у меня сложилось впечатление, что в Генштабе крайне не заинтересованы, чтобы мы трогали Якимова. И я, между прочим, пытался вам об этом намекнуть! Не раз! Есть фигуры гораздо более перспективные, чем Якимов.