***
– Есть новости по переговорам в Асхабаде? А то с нашими событиями – я о бедном господине Балдинском – мы с Жоржиком совсем за новостями не следим, газет даже не читаем…
Разговор за ужином не клеился, и эта фраза Елены Сергеевны стала, кажется, самой длинной за весь вечер.
– Да все то же, Еленочка, – со вздохом ответил граф Курбатов, – Абдур-Рахман, эмир афганский, пытается убедить англичан, что случившееся на Кушке – недоразумение. Мол, мелкий пограничный конфликт, он даже и внимания не стоит. Да только никто этого эмира не слушает: лорд Рипон [45] так и прямо заявляет, что, ежели сейчас Россию не остановить, то она – мы, то есть – начнет интервенцию Афганистана уже открыто. Посему, говорит, нужно объявлять войну… Я Рипона еще по Лондону хорошо помню – ох, и упертый жук! Мало того, что масон, так еще и либерал. Такой легко не отступится. Попомните мое слово, Еленочка, будет война!
Елена Сергеевна горестно вздохнула в ответ, и за столом снова надолго замолчали.
– Что это мы все о грустном, да о грустном! – первым нарушил скорбное молчание Жорж Полесов. – У нас радость: Алекс женится, а мы его даже как следует не поздравили еще!
Алекс оторвался от еды и изобразил улыбку.
Встав, Полесов поднял бокал с вином и, постучав по нему вилкой, чтобы привлечь внимание остальных, начал читать речь. Длинную, скучноватую, полную весьма двусмысленных шуток. Он желал Алексу неземного счастья, полный дом детишек и безо всякого зазрения совести под конец выразил надежду, что его с m-lle Волошиной ожидает «такая же счастливая и крепкая семья, как у нас с Еленочкой». Пышно произносить речи Жоржик умел – этого не отнять.
Я же все это время искусственно улыбалась и рассматривала новоиспеченного жениха. Речь Полесова едва ли пришлась ему по душе: улыбка Алекса была фальшивой, а отведенный в сторону взгляд беспокойным.
После мужа сказала несколько поздравительных слов Елена Сергеевна и под конец даже всплакнула, растрогавшись. Граф же, и не взглянув на внука, сухо пробормотал, что он все уже сказал Алексу по поводу этой свадьбы. Своего недовольства Курбатов-старший скрыть и не пытался.
Мари тоже сказала что-то вежливо-заученное – на этом бы ей и замолчать, но, уже сев на свое место, она громко вздохнула и с мрачноватой улыбкой продолжила:
– Да, Алекс… вот уж не думала, что вы когда-нибудь женитесь. Но знаете, чем дальше, тем более я уверена, что m-lle Волошина отличная пара для вас. Да-да, она будто для вас и создана! Конечно, не дай Бог кому-нибудь в восемнадцать лет иметь такое кислое выражение лица, как у нее, и тем более заразиться ее умением вовсе не понимать шуток. Но вам, Алекс, безусловно, лучшей пары и не сыскать.
– Это почему же? – наклоняясь к столу, чтобы через Ильицкого, сидящего меж ними, увидеть Мари, вопросил Алекс. – По-вашему, у меня тоже кислое лицо, и я не понимаю шуток?
– Напротив! У вас этих шуток даже слишком много. Иногда, признаться, это раздражает. Не поймите меня превратно: я всего лишь хотела сказать, что m-lle Волошина повлияет на вас в лучшую сторону – сделает солиднее и респектабельнее. И, безусловно, она как раз та девушка, с которой не стыдно появиться в Свете.
Она откинулась на спинку стула, снова прячась за Ильицким, и усмехнулась еще мрачнее:
– Глядя на вас, Алекс, я решила, что когда стану выходить замуж, то последую вашему примеру – выберу человека серьезного и основательного. Военного или, допустим, преподавателя, который тоже влиял бы на меня положительно… Салфеточку, monsieur Ильицкий? – спросила она у Евгения, который вслед за предыдущей ее фразой вдруг поперхнулся и закашлялся.
– Благодарю, Мария Георгиевна… – он, справившись с кашлем, принял салфетку, но все еще сидел, полуобернувшись к Мари и, тщательно подбирая слова, заговорил: – Боюсь, только вы неверно понимаете некоторые вещи. Относительно замужества. Жениться для того лишь, чтобы «стать лучше», как вы выразились, или, тем более, чтобы кому-то что-то доказать – это… как бы вам объяснить… ахинея, вздор и чушь. Женитьба это вообще достаточно сомнительный для здравомыслящего человека поступок, и уж если идти на это, то причина должна быть действительно веской.
Мне стало до смерти любопытно, что это за причина, по его мнению. А Мари фыркнула и почему-то предположила:
– Только не говорите, что этой причиной должна быть любовь. Это самая нелепая причина для женитьбы. Если мы не герои сказки про Золушку, разумеется.
Сказав это, она залпом осушила бокал – с таким видом, будто там было настоящее вино, а не ягодный морс, и, будто сама она была тридцатилетней пресытившейся жизнью дамой полусвета. А потом продолжила несколько раздраженно:
– Среди знакомых моих родителей тех, кто женат по любви, нет вовсе… ах, и даже не спорьте со мной, маменька! – отмахнулась она от Полесовой, когда та попыталась возразить. – И пусть их жизнь похожа на протухшее болото, в котором всегда все спокойно, выглядят они вполне довольными.
Закончив эмоциональную тираду, она снова осушила бокал, который едва успел наполнить для нее Ильицкий. Он, поставив графин на место, лишь негромко заметил:
– Жизнь не обязательно должна быть похожей на протухшее болото.
Отчего-то я была уверена, что Мари с ее характером это не грозит точно. За столом, впрочем, снова повисло молчание – кажется, думали над словами Ильицкого. Но ненадолго: вскоре тишину нарушил наш жених:
– Monsieur Ильицкий, а вы действительно считаете, что любовь это единственная стоящая причина для женитьбы? – спросил он, не скрывая усмешки. – Да вы романтик! Кто бы мог подумать…
Ухмыляясь, он откинулся на стуле, кажется, чтобы увидеть реакцию Мари, но та не ответила, осушая уже третий бокал. Зато, тоже откидываясь на стуле, с ним заговорил Ильицкий – с достаточно благодушной улыбкой, несмотря на явную насмешку Алекса:
– Я, должно быть, шокирую вас, monsieur Курбатов, но я в юности даже стихи писал. Не про любовь, не бойтесь – про декабристов. Только не подумайте, ради Бога, что я сочувствовал декабристам: это были, скорее, пасквили. Хотя моя маменька, прочтя, сказала, что я талантливей, чем Пушкин. Мне стало жаль Пушкина, и с тех пор я бросил свои сочинительства.
Преподнесено это было, как шутка, так что обстановка несколько разрядилась. Но, пока все еще улыбались, Ильицкий вдруг продолжил – громко и во всеуслышание:
– Называйте эту причину как хотите, господа, но, по моему мнению, жениться стоит лишь в том случае, если понимаешь однажды, что тебе не только месяца не хватит наиграться с очередным увлечением, но и жизни для этого будет мало.
Видимо, в этот момент поперхнуться нужно было мне. Но я, не в силах выдохнуть даже, глядела на Евгения с таким обожанием, что, если бы кто взглянул сейчас мне в лицо – не догадаться о моих чувствах он бы не смог. Спохватившись в какой-то момент, я отвела взгляд, уткнулась в тарелку и принялась есть горячее с таким интересом, будто меня неделю не кормили. Что было в тарелке – совершенно не помню.
Глава XXV
Я не злилась больше на Ильицкого – ну, право, как я могла, после его сегодняшних слов? Пусть некоторые сочли бы меня бесхребетной и склонной менять решение по пять раз на день, но, стоило мне встретиться взглядом с его черно-шоколадными глазами, всякий раз я таяла, мне тотчас хотелось улыбнуться, и я ясно понимала, что люблю в этом мужчине решительно все. Люблю его отвратительные усмешки, его надменные остроты, его чувство юмора, от которого у людей обычно мороз по коже… и простить готова ему, кажется, все на свете.
После ужина я лишь на минуту задержалась в нашей с Мари спальне, чтобы привести себя в порядок и накинуть на плечи шаль, а потом короткими перебежками, и правда как настоящая шпионка, выбралась во двор и разыскала конюшню. Я уже знала, что помимо лошадей там поселили и спаниеля, а за ужином Ильицкий обмолвился, что прогуляется с ним перед сном – в момент, когда он вернется с прогулки, я и рассчитывала его застать.
Ждать, однако, пришлось долго – я успела пригреться и задремать на каком-то ящике, привалившись спиной к огромной насыпи из сена. Проснулась оттого, что услышала лай неугомонной собаки. Опасаясь, что за Ильицким может кто-нибудь увязаться, я поднялась со своего ящика и живо укрылась за стогом.
– Будешь спать здесь, чудовище.
Я вздрогнула, не сразу поняв, что он сказал это спаниелю. Не удержавшись, я выглянула из своего укрытия, чтобы полюбоваться Ильицким, пока он меня не видит: он стоял спиной, сняв сюртук, видимо, потому, что здесь было тепло, и устраивал собаке подстилку из соломы. Все-таки до чего хорошо он был сложен, и как ему идет эта стрижка, и как красиво белая сорочка оттеняет смуглую кожу…
Уже не пытаясь подавить улыбку, я очень тихо, на цыпочках, стала подбираться к нему – в голове было пусто и весело. Мне казалось, что Ильицкий о моем присутствии не подозревает, однако, едва я протянула руку, чтобы тронуть его за плечо, он тотчас обернулся, перехватывая мою руку – осторожно, но крепко.
– Не надо подходить ко мне со спины, я этого не люблю, – сказал Ильицкий, привлекая меня к себе еще ближе – столь близко, что теперь я в прямом смысле не могла вздохнуть. Кроме его глаз я уже ничего не видела.
Он приподнял меня над полом и, сделав несколько шагов, самым бессовестным образом уронил меня в стог сена. А еще чуть позже я поняла, что все предыдущие наши поцелуи были довольно целомудренным и невинным развлечением. Право, не знаю, чем бы это закончилось, если бы меня вдруг не начал разбирать смех.
Некоторое время Ильицкий его игнорировал, но, в конце концов, не выдержал:
– Ну что? Что тут смешного?!
– Ничего, просто это все так… a la russe, – я, давясь смехом, обвела рукой простилающие вокруг стога сена, фыркающих лошадей и уютно блеющих овец. – Полгода назад я свое имя без акцента не могла произнести, а теперь… представляю лица моих институтских подруг.
– Только твоих подруг здесь не хватало… – Ильицкий, наконец, оставил меня, перекатившись на бок и подперев голову рукой. – Что ты со мной делаешь, а? Зачем ты вообще сюда пришла?
– А зачем ты за ужином сказал, что пойдешь гулять с собакой? Разве не для того, чтобы я тебя услышала?
Крыть Ильицкому было, судя по всему, нечем. Я же тем временем уняла свой нервный смех и поспешила оправить юбку, задравшуюся совсем уж неприлично. Я и правда не думала, что все зайдет так далеко.
Хотя и пришла я сюда вовсе не для того, чтобы его подразнить.
– Я только хотела сказать… – произнесла я очень негромко, ловя его глаза и вкладывая в свой взгляд всю нежность, на которую была способна, – что тоже тебя люблю.
– Тоже? – Ильицкий изогнул бровь.
– Тоже. И выйду за тебя замуж… если ты еще не передумал, конечно.
Сказав это, я особенно остро почувствовала свою беззащитность перед Ильицким, ведь вполне в его характере теперь, когда он точно знает о моих чувствах, пустить в ход его глупые шутки, которые хоть и были шутками, но все же обижали меня порой. Но таков он есть, и я люблю его именно таким.
Решив так, я была очень удивлена, что Ильицкий ничего не сказал. Совсем ничего, лишь по-хозяйски взял мое лицо за подбородок, приблизил к себе и поцеловал. Смешно мне уже отнюдь не было, но и в качестве брачного ложа меня этот стог сена все же не устраивал.
– Меня поселили вместе с моей воспитанницей, – напомнила я, прерывая поцелуй, – она и так Бог знает, что обо мне думает, а если расскажет кому-нибудь, что ее гувернантка полночи бродит непонятно где… Полесовы точно меня уволят.
– И окажутся правы. Будь ты гувернанткой моих детей – я б уволил тебя ко всем чертям уже давно, – лениво усмехнулся Ильицкий. А потом вдруг посерьезнел и снова нахмурился: – Знаешь, хочу тебе кое в чем сознаться. В эту среду, пока мы прогуливались с Мари у Курбатовых, я сказал ей прямо, что думаю о твоих педагогических талантах, и очень надеялся, что она доложит о моих соображениях маменьке, после чего тебя действительно уволят.
Новостью это для меня не стало, так что я лишь изобразила возмущение:
– Вот как?!
– Можешь меня упрекнуть, но я по сей день уверен, что так было бы лучше для всех. Кстати, Мари мне на это ответила, что, возможно, ты и правда не самая хорошая гувернантка, но обсуждать людей за их спинами… подло.
Поняв, что он не шутит, я воззрилась на него изумленно и спросила:
– И что ты ей ответил?
Я прекрасно помнила, что Ильицкий отвечал юным барышням, которые брали на себя смелость указывать ему на его недостатки. Ильицкий же как-то смущенно отвел взгляд и пожал плечами:
– Собственно, ничего, потому что она сумела это сказать так, что мне и впрямь стало вроде как… неловко. Остаток пути я пытался ее убедить, что это была шутка.
Мне, признаться, с трудом верилось в правдивость его слов. Я знала свою воспитанницу куда лучше, и рассказ Ильицкого никак не вязался у меня с той Мари, которая ежедневно отравляла мне жизнь вот уже третий месяц. Однако говорить о Мари мне вовсе не хотелось, потому я сменила тему:
– Но постой, ты считаешь, что я должна быть уволенной, и все же совсем недавно уговаривал Никки молчать о произошедшем на реке. Зачем?
Ильицкий неопределенно пожал плечами, а потом как будто через силу признал:
– Кажется, тебе и правда важно сохранить эту работу…
– Очень важно! – запальчиво подтвердила я, еще не вполне веря, что он хотя бы пытается понять меня.
Он усмехнулся:
– Тогда, видимо, мне придется смириться и не задавать лишних вопросов.
На такой ответ я не смела и надеяться и, вглядываясь в его глаза, пыталась найти подвох. Но, кажется, он говорил серьезно. Поверив, я снова опустилась на сено, поудобней устроила голову на его плече и вздохнула, совершенно счастливая.
– Что – я и теперь не заслужил твоего доверия? – через несколько секунд молчания спросил Ильицкий. – Ты по-прежнему ничего мне не расскажешь?