– О! На Лесной!

– Что на Лесной? – не сразу сообразил я.

– Так на старую квартиру их отправить, на Лесной проспект! Там же и Чечевицины еще живут, и Деметрашвили, и Яша с женой. Мы с ними только открытками обмениваемся на Новый год, ну, и созваниваемся изредка. В последний раз, кажется, в апреле с Яшкой говорили… Ну да, на Лесной в самый раз!

Мне даже немного стыдно стало, что я сам до этого не додумался. Дом на Лесном проспекте, где я родился, вырос, жил до восемнадцати лет, откуда меня всей квартирой провожали в армию – и куда я не вернулся и где не бывал больше. Я разом вспомнил и теплый полумрак длинного коридора, в конце которого уютно светится дверь кухни, и запах стирального порошка, дегтярного мыла и скипидара по воскресеньям, когда женщины затевали генеральную уборку, и ощущение неровного крашеного дощатого пола под босыми ногами, и бог весть какие еще тонкие ароматы, чувства и обрывки картинок, мгновенно возникающих в сознании, едва стоит вдруг вспомнить детство.

– Годится, – одобрил я. – Можешь позвонить дяде Яше и предупредить, что мы к ним приедем? Только лучше из автомата звонить, не нужно из дома. Прокатимся до метро?





* * *


На Лесном весть о нашем скором визите приняли с ликованием, несмотря на предупреждение о том, что ждать нас нужно после четырех утра и с гостями.

– Всех примем, накормим, уложим! – заверил по телефону дядя Яша. – Валькина комната пустая стоит, места всем хватит! Если что, потеснимся!

– Папа, предупреди только, чтобы без торжественных встреч и застолий, – попросил я. – Зайдем сначала вдвоем, осмотримся, потом проведем Савву с Яной, их никто видеть не должен.

– Ты с ними останешься? – спросил отец.

– Да.

– Надолго?

– Не знаю, пап.

Он тяжело вздохнул.

– Что матери скажем?

– Секретное спецзадание.

– Так она и поверит, – проворчал папа. – Мать, что ли, не знаешь?

– Придется поверить. И пожалуйста, никому не говорите, куда я поехал, даже вслух друг с другом этого не обсуждайте, если возможно. На Лесной не звоните, я сам постараюсь позвонить при первой возможности. Никто ни в коем случае не должен установить связь между нашим домом и местом, куда я сейчас отправляюсь. Понимаешь?

– Что уж тут непонятного.

– Вам наверняка будут звонить с работы и точно позвонят из Комитета. Скорее всего, еще и придут пообщаться. Отвечайте, что я ушел поздно вечером… Так, когда мы видели этого дуста на лестнице?

– Где-то без четверти десять, наверное.

– Значит, я ушел из дома в одиннадцать вечера, куда – не сказал, и больше о себе знать не давал. Справитесь?

– Постараемся. Ты только это, сынок…

– Что?

– Береги себя.

Ответ встал в горле комом.

Савва чуть повеселел, Яна заметно приободрилась. Вынула что-то из кармашка браслета правой руки и протянула мне.

– Вот. Надень.

Это был металлический значок на винте с эмблемой зимней Олимпиады в Сараево: смешной красно-белый волчонок с большим круглым носом. Присмотревшись, в правом глазу у него я увидел едва заметную красную точку, не больше игольного прокола.

– Устройство подавления сигнала, – пояснила Яна. – Начинает работать при завинчивании крепления, не позволяет обнаружить тебя по индивидуальной сигнатуре. Этим утром ты должен исчезнуть из всех поисковых систем, и наших, и шедов. После четырех часов в сфере вероятностей проявятся связанные с тобой изменения, и если раньше ты был просто заметен, то теперь окажешься в самом центре событий. Пока не закончим дело, не снимай значок. Пожалуйста, восприми это серьезно.

– Воспринял. – Я нацепил значок. – Теперь тоже серьезно: вот это вот безобразие нужно состричь и побрить.

Савва испуганно глянул на меня и сказал:

– Нет.

– Да. Если хотите, чтобы я помогал вам прятаться, извольте слушаться и не осложнять мне работу. Таскать на себе особые приметы я не позволю.

– Ну, на ориентировках есть портрет и без бороды… – неуверенно начала Яна.


– Не спорить, – отрезал я не без удовольствия. – Опытного сотрудника сбритой бородой и стрижкой не проведешь, а вот гражданам опознание затрудним. Ты же сама говорила что-то про десять или двенадцать тысяч возможных наблюдателей, если я все верно понял.

– И как будем стричься, под «ноль»? – с вызовом поинтересовался Савва.

– Идея неплохая, но нет. На уголовника будешь похож, а нам такое ни к чему. Ограничимся полубоксом. Снявши голову, по волосам не плачут, а ты, Савва Гаврилович, свою голову не только снял, но еще и ногой наподдал, чтобы дальше летела. Так что марш в ванную.

Мама выдала ножницы и старую простыню, папа – бритвенный станок, набор лезвий «Нева» и древнюю механическую машинку для стрижки волос, которую нашел где-то в кладовке среди инструментов. Савву усадили на табуретку в ванной, обмотали простыней, будто кота, которого нужно выкупать, и приступили к делу.

– Соорудим в лучшем виде, Савва Гаврилович, – пообещал я. – Мне в армии головы стричь доводилось. Будешь на новобранца похож.

Он засопел, но смолчал.

– Давай лучше я, – предложила Яна.

– А ты умеешь?

– Только что научилась. Не спрашивай, все равно не поймешь.

Я не стал спрашивать, тем более что получилось у нее отменно, это надо признать: чисто выбритый и подстриженный Савва помолодел лет на десять, а похорошел так, как если бы никогда в жизни не занимался наукой.

Время приближалось к одиннадцати. Из дома решено было выезжать в пять минут пятого, и я отослал всех поспать хоть немного, а сам отправился пересидеть ночь на кухне. У меня была непочатая пачка «Родопи», две пачки дефицитного индийского черного чая «со слоном» и много того, о чем стоило бы подумать.

Часам к двум все же сказалась предыдущая бессонная ночь. Сначала на кухню зашел товарищ Жвалов; с ним мы курили почему-то «Казбек», рассказывали друг другу опасные политические анекдоты и вообще проводили время душа в душу. Потом явилась Ядвига Ильинична и принялась учить правильно заваривать чай; Яна сидела на подоконнике у открытого окна и болтала ногами, свесив их на улицу вниз. Пекарев боролся на руках с одним из братьев Бодровых, Цезарь разговаривал с Шамранским про Нильса Бора, а Леночка Смерть пыталась сказать мне что-то важное – но я ее не слышал, а она никак не могла протолкаться ко мне через набившуюся в кухню невесть откуда толпу. Потом вокруг потемнело. В одно мгновение все исчезли. В стремительно наливающемся чернотой дверном проеме возникла «артистка» в огненно-алом платье и с бусами цвета запекшейся крови, в которых не хватало половины бусин-лхаш. Я хотел сказать ей, что теперь-то знаю, кто она и как ее звать, но не смог вспомнить имени, а вместо этого занес какую-то самому себе непонятную тарабарщину про квантовую неопределенность и математические множества. Она стала подходить ближе, и кухня залилась жуткими серо-сизыми сумерками. Тут я сообразил, что оказался во сне, и принялся мотать головой, чтобы проснуться, а «артистка» подходила все ближе, ближе, пока наконец я довольно чувствительно не треснулся лбом о покрытую клеенкой столешницу кухонного стола.

Сердце колотилось, как после кросса на пять километров. Расписанные под хохлому настенные часы с кукушкой показывали начало четвертого. Я перевел дух, покурил, открыв настежь окно, и пошел будить остальных.

Я планировал в одиночку отвезти Савву и Яну на отцовском «ИЖ-Комби», устроить их в квартире на Лесном, а потом отогнать машину назад и вернуться обратно уже, что называется, своим ходом. Но папа решительно воспротивился и сказал, что сядет за руль сам.

– А то разобьешь еще.

Маме он категорически запретил нас провожать – раннее утро, будний день, и вообще, лишние слезы, но мама, очень хорошо изучившая за тридцать лет отцовские интонации и грани смыслов, этим запретом решительно пренебрегла.

Около четырех часов утра среды, 22 августа, мы вышли вчетвером из парадной. Отец еще раньше отправился до гаража и подогнал машину поближе к дверям. В утренней тишине чуть слышно тикали мигающие желтые фонари «аварийки». Я огляделся. В длинных девятиэтажных стенах домов, окружавших просторный двор, светились всего несколько окон. В нашей парадной со стороны двора света не было ни в одной из квартир. Все вокруг – дома, тоненькие, подвязанные к черенкам деревца, горка на детской площадке, кусты – было неподвижным и как будто ждало чего-то, словно декорация на пустой сцене задолго до начала спектакля. Воздух был еще почти чистым и свежим, а в сравнении с теплой квартирой и ставшей привычной дневной жарой казался прохладным. Ильинский протяжно зевал и поеживался спросонья. Острые веснушчатые плечики и белые руки Яны покрылись зябкими мурашками.

– Нам куда сесть, сзади? – поинтересовалась она.

– Ни в коем случае, – ответил я и широким жестом распахнул багажник. – Для вас выделено отдельное помещение.

Савва дисциплинированно кивнул, нагнулся и, кряхтя, полез внутрь. Яна вдруг заупрямилась.

– Это обязательно?

– Я минимизирую риски. Город пустой, сотрудники в напряжении, и мне совершенно не нужно, чтобы вы восседали в салоне, когда мы будем проезжать мимо постов ГАИ. Так что лезьте и лежите там тихо. Тем более что багажник у этого автомобиля просторный.

– Сынок, давай я им хоть газеток постелю, – забеспокоилась мама.

– Ничего, нам ехать недалеко, прекрасно доберемся и так, – заверил я.

Ильинский уже устроился в багажнике со сноровкой человека, с раннего детства привычного к разному. Яна сверкнула глазами, передернула плечами, фыркнула, но тоже полезла вовнутрь.

– Валетом располагайтесь, – дружелюбно порекомендовал я. – Так удобнее.

Я подождал, пока она кое-как уместится между потертыми подошвами ботинок Саввы, запасным колесом и бензобаком, и аккуратно захлопнул крышку.



Конец второй части





Часть III

Антропный принцип




…сидя в окопах, я постепенно пришел к убеждению, что меня используют силы, мне неподконтрольные, в целях, мне совершенно непонятных».

Робертсон Дэвис