– Ну идите, молодой человек, голосуйте. Ноги-то есть, так чего же не ходить. И я пойду, мне тоже пора. Так и не дождалась. Ну ничего, потом ещё приду. Если доживу, конечно.



Нужно было прибавить шаг, время поджимало. Потихоньку начинало вечереть. Старый университетский парк с маленькой вырытой Борисом ямкой остался далеко позади. Неровный асфальт казался мягким и каким-то липким, как будто хотел замедлить его шаги, заставить задуматься о чём-то важном, или не важном: о том, что постепенно подходит к концу этот тёплый сентябрьский день, которого он боялся, о том, что в квартире его ждёт Аня, котрой нужно будет сообщить трагическую новость, о том, что, уходя из дома, он забыл проверить новые заказы, о том, что теперь уже никто не ворвётся в его комнату с надоедливыми, но, вобщем-то безобидными разговорами. О том, что его жизнь уже никогда не станет прежней. Или станет?



Солнце лениво пряталось за крышами, розовые закатные облачка бесшумно пролетали над городом, как бы соревнуясь с равнодушно жужжащими дронами. Полуоблезшие стены домов демонстрировали изображения Президента, государственной символики, счастливых людей, дающих интервью таким же счастливым репортёрам. Отовсюду слышались задорные патриотические мелодии, настолько похожие друг на друга, что было сложно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Воздух пах близящимся к своему логическому завершению праздником и всеобщим ликованием. Людей становилось как будто всё больше, и Борис ненароком искал среди них знакомую славикову голову. Или уже не искал… Он смотрел на этих людей и думал, что готов с радостью поменяться местами с любым из них. Прийти в его квартиру, сбросить с себя одежду, а вместе с ней и запах этой улицы, звуки дронов, патриотических трансляций – и зажить чужой, но такой уютной жизнью незнакомого человека. Мимо пробежал ещё один волонтёр и вручил Борису очередную голографическую карточку.



– Вы уже проголосовали? – бойко поинтересовался волонтёр.

– Нет, только собираюсь, – каким-то механическим голосом ответил Борис.

– Ваша стойка где-то рядом? Могу я вас проводить?

– Нет, спасибо, я сам. Я уже не первый раз голосую.

– И правильно делаете! Вы же помните, что Государству важен каждый из нас?

– Да, помню.

– Ну идите быстрее, может быть, ещё успеете на трансляцию речи Президента.

– Да я уже послушал…

– Ничего-ничего, послушайте ещё раз. В следующий раз обращение будет только через полгода. Обязательно послушайте, вы найдёте в ней много нового для себя.

– Хорошо. Постараюсь, – и Борис, пошёл прочь, твёрдо наступая на хрустящую листву. В руках он вертел карточку, которая почему-то стала какой-то особенно острой и горячей.



На площади, действительно, передавали речь президента. Её было слышно издалека, и Борис различил уже знакомые слова, эхом отскакивающие от окруживших площадь домов. «Кто-то из вас уже сделал свой выбор, кому-то из вас это ещё предстоит, но, дорогие соотечественники, я хочу напомнить вам об одном: где бы вы ни были, чем бы вы ни занимались, я всегда стоял за каждым гражданином нашего Государства, оберегал вас и поддерживал в любых начинаниях. И я буду рядом до тех пор, пока хоть малейшая угроза будет существовать на нашей земле, пока каждый из вас не почувствует себя в полной безопасности, пока не исчезнет страх из ваших сердец. И когда это случится, я уйду, оставляя эту землю тому, кто по праву заслужил её. А сейчас я прошу тех, кто ещё не проголосовал, прислушаться к своему сердцу и выбрать того, чьё имя оно вам подскажет. Спасибо вам, дорогие друзья, граждане Союзного Государства». Речь закончилась, и над площадью на секунду повисла тишина, разорвавшаяся вдруг аплодисментами и одобрительными возгласами. Люди, все как один, подняли свои лица вверх, и на каждом из них сияла благодарная улыбка свободного человека. В небо полетели десятки воздушных шариков, и десятки детских голосов провожали их безмятежным смехом. И тут, над площадью, над пожелтевшей осенней листвой, над ржавыми трубами и фонарными столбами, над согнутыми годами крышами домов, над пахнущим то ли плесенью, то ли праздником городом, над всем Союзным Государством, омываемым пятью морями, раздались миллионы голосов, собранные в один общий букет, выкрикивающий только одно имя. И Борис вдруг понял: Правдин – настоящий. Да, это всего лишь нарисованная картинка, да, у него плохо двигаются губы, и речь немного запаздывает, но он – настоящий. Такой же реальный, как и сам Борис, как и все эти счастливые люди, как воздушные шарики, исчезающие в небе.



– Как вам это удалось? – в ужасе спросил он у голограммы.

– Всё очень просто, Гражданин Арсеньев, – ответил Правдин, неестественно выворачивая губы, – Я лишь дал людям то, чего они хотят, а взамен взял то, что им было не нужно.

– Но нельзя же лишать людей свободы! Она даётся каждому при рождении!

– Правильно, гражданин Арсеньев. Свободу нельзя отнять, потому что нельзя отнять то, чего нет.

– Но она есть, и я чувствую её!

– Ошибаетесь, мой друг.

– Я не друг вам!

– И вы опять ошибаетесь. Именно друг. Как и все собравшиеся здесь люди. А то, что вы чувствуете – это просто свежий воздух. Поговаривают, что он творит опасные вещи с нашим разумом после долгого нахождения в закрытом помещении. Свобода? Нет, мне не нужна ваша свобода, она же ничего не стоит. Так что советую вам вернуться домой, а то можете почувствовать ещё что-нибудь несуществующее.

– Вы думаете, я вас боюсь?

– Дорогой гражданин Арсеньев, я не умею думать. Я же нарисованная компьютерная модель, помните? Мне не надо, чтобы вы меня боялись, ведь страх – разрушительная эмоция. Не надо даже, чтобы вы меня любили. Мне достаточно будет, чтобы вы в меня верили.

– Так не верю в вас! – победно прошептал Борис, и прохладный ветерок вдруг подул прямо в его раскрасневшееся лицо. Да, время поджимало, и он пошёл домой, немного задержавшись у стойки для голосования.





6


– Славик?… – взволнованно подскочила к дверям Аня, которая ещё не переоделась после прогулки, – Борис, а где Славик? Он куда-то так быстро убежал с этим своим… велосипедом. Он разве не с тобой?

– Я не знаю, не видел его, – стараясь не смотреть ей в глаза пробормотал Борис и быстро скрылся в своей комнате.




Медлить больше было нельзя, настало время для катарсиса. Борис открыл свой рюкзак и достал карту памяти. Маленький чёрный прямоугольник, 40 лет дожидавшийся его в недрах университетского парка. Маленький, но каким могуществом он наделит его! Борис вертел его в руках, и старое боевое ранение нетерпеливо покалывало его в спину. Внезапно он решился. Он крепко зажал карту в пальцах и с усилием отломил от неё один кусочек. Небольшой кусочек, всего пару миллиметров, который отделился от основного и, став вдруг ненужным и одиноким, с тихим стуком упал на стол. За ним последовал ещё один, а потом ещё, и пальцы Бориса покрылись кровоточащими царапинами от острого пластика. Ещё. И ещё. Где-то вдалеке плакала Аня. Где-то, ещё дальше, в самоизоляторе растворялось тело Славика, а где-то, совсем близко, стоял Владимир Иванович Рогов с неестественно вывернутой ногой и остекленелым взглядом, и протягивал к Борису руки, пытаясь то ли остановить, то ли обнять его.



– Что, Владимир Иванович, не на это вы рассчитывали? – ехидно спросил у деда Борис, доламывая карту. – Что, думали, ваши иноагентские штучки прокатят со мной, гражданином Союзного Государства, Борисом Арсеньевым, внутренний код 152-АН1021? Нет, Рогов, вы ошиблись. Вы всегда ошибались, но, как упрямый баран, продолжали исступлённо биться в одну и ту же закрытую дверь, которая даже дверью-то никогда не была. Я – преступное отродье, и я никогда не смою с себя кровь тех, кого вы погубили. И это – мой личный катарсис, как назвал бы его Славик, которого вы, кстати, тоже убили. Так слушайте теперь то, что скажу вам я, которого вы когда-то считали своим внуком. Сегодня, 5 сентября 2070 года, я подошёл к стойке для голосования и громко, так, чтобы вы услышали это в своём аду, назвал имя настоящего, будущего и вечного Президента Союзного Государства. Я, гражданин Борис Арсеньев, внутренний код 152-АН1021, отдаю свой голос за Виктора Васильевича Правдина. И люди, проходившие мимо меня, улыбались мне так, как не улыбались ни в штабе по надзору и воспитанию, куда я попал по вашей вине, ни на фронте, нигде больше я не чувствовал такой любви и поддержки. Или вы хотели лишить меня и этого? Этой безликой, но такой родной толпы, заменившей мне семью, которой у меня никогда не было? Нет, Владимир Иванович, у вас снова не вышло. Вы – неудачник, профессор, не тот могущественный вершитель человеческих судеб, которым вы себя возомнили, а обычный среднестатистический неудачник. И я даже уже не ненавижу и не презираю вас. Вы мне просто противны, гражданин Рогов. Но я рад тому, что смог вас остановить, пока вы не убили ещё больше людей, и это – тоже мой катарсис. Очищение через страдание. Так прощайте же, Владимир Иванович. Я очень надеюсь, что больше вы меня не побеспокоите, а я, в свою очередь, обещаю полностью вычеркнуть вас из своей памяти и больше никогда не возвращаться к вам.»



Борис окончательно разломал карту и кровоточащими пальцами стал раскручивать своё устройство ввода, хранения, обработки и передачи информации, чтобы достать из неё вторую, такую же. Её он тоже разломал, ещё более тщательно, а потом перемешал все валяющиеся на столе кусочки, оставляя на нём длинные кровавые следы, и сгрёб их в ладонь. Он встал, подошёл к кровати, достал из-под подушки слоника, удивлённо смотрящего на него чёрными пластмассовыми глазами, оторвал ему голову и запихнул все обломки карт памяти внутрь мягкой ваты. Под подушкой была ещё одна вещь. Твёрдая обложка книги никак не хотела рваться, и Борису пришлось отделить её от страниц и согнуть в нескольких местах. Где-то под пальцами промелькнула надпись: Твой… дед… «Дед? – подумал он. – Нет у меня никакого деда». Он рвал страницы своей детской книги: медведей, велосипеды, смешного кота и воздушные шарики с комарами, и складывал их в аккуратную кучку рядом с обезглавленным слоником. Теперь оставалось только дождаться дрона, забирающего отходы для утилизации, и скормить ему эту груду никому не нужного мусора.



С чувством выполненного долга Борис включил транслятор. День Голосования закончился, и, под звуки государственного гимна, уже демнострировались предварительные итоги. Как и ожидалось, Правдин получил 100 процентов хоботов, то есть, голосов. 80 миллионов граждан минус один, о котором, конечно же, никто никогда не узнает. В следующий интервал для общения Борис обнаружил новый заказ от министерства обороны и очень обрадовался. Наверняка это трансляция об очередной поразительной победе их вечного Президента, а, может быть, если повезёт, ему нужно будет нарисовать ещё один танк, к которому теперь не придётся так долго подбирать подходящий цвет. Борису вдруг стало тепло и спокойно. Он откинулся на спинку стула и продолжил методично стирать из памяти всё, что могло нарушить эту с трудом обретённую безмятежность. Старое боевое ранение молчало, как будто и его тоже можно было стереть. Внезапно борис услышал забытые, но такие знакомые слова из транслятора: «Получено одно новое сообщение. Отправитель – Лютикова Ольга, внутренний код 820-СТ9003». Борис попросил Катюшу открыть сообщение.





7


А в это время на другом конце города 60-летний полноватый мужчина в очках с толстыми линзами сидел на табурете около своей входной двери и ждал, когда красный диод сменится на зелёный. Его транслятор передавал те же новости, что и транслятор Бориса, и все трансляторы в Союзном Государстве. «Сегодня, 5 сентября 2070 года рекордное количество граждан вышло на улицы и отдало свои голоса за будущего Президента Союзного Государства. Ещё до окончания подсчёта голосов, который благодаря новейшим технологиям ведётся в режиме реального времени, можно с уверенностью сказать, что в этом году, как и в прошлом, сто процентов населения поддержали Виктора Васильевича Правдина. В благодарность за оказанное доверие, будущий президент пообещал повысить социальные и пенсионные пособия на 3 процента, а также назначить внеочередные выплаты нуждающимся слоям населения. Помимо этого, Президент…»



Константин Федорович, затаив дыхание, сидел на своём посту и пристально смотрел на светодиод. Он знал, что, если не успеть выйти сразу, то потом двери могут быть опять заблокированы, и неизвестно, когда они откроются снова. Электричество уже давно отключили, и коридор погрузился в уютный полумрак. Ничего не происходило, но Константин Фёдорович продолжал ждать. Его глаза слипались, а на ногтях уже не осталось живого места, но он всё сидел и ждал. Из комнаты выглянула Елизавета Дмитриевна.



– Костя, ты ещё здесь? Давай спать уже, смотри, как темно.

– Ничего, Лиза, за темнотой всегда бывает свет. Посиди со мной, а? Я расскажу тебе кое-что. Когда-то почти 40 лет назад…

– Костя, уже очень поздно, я спать хочу, а у тебя сердце, помнишь?

– Вот именно. Сердце. И как я могу это пропустить? Я думаю, что это случится с минуты на минуту, я всё точно рассчитал.

– Иногда и точные расчеты ошибаются. Костя, чего ты так ждёшь?

– Я хочу быть собой, Лиза. Свободным человеком.

– Ну так будь, кто тебе мешает-то?

– Вот это вот всё! – и Константин Фёдорович сделал неопределённый жест рукой, обводя ей свою квартиру.

– Что? Стены? Мебель? Потолок?

– Нет, Лиза! Микропропуски. Дроны. Трансляторы.

– Ой, как будто, если их не будет, ты прям сразу станешь этим своим свободным человеком. Вот исчезнут они, и что ты будешь делать? Куда пойдёшь? Со своим давлением, с больными ногами? Да ты на первом же перекрёстке упадёшь и будешь лежать, пока тебя не растопчут другие свободные люди. Кость, мы же так всю жизнь жили, мы другого-то ничего не знаем. А вдруг эта свобода не по нам окажется? Там ведь и обокрасть могут, и даже чего похуже, а ты и защищаться не умеешь. А тут вот она – защита, вот еда, вот тебе новости, общение, образование, работа какая-никакая. А то, что там, наверху, творится, я считаю, не наше это дело. Их как раз для этого и обучали, чтобы нами управлять. Смотри, они и питание специальное разработали, и график сна и бодрствования, и развлечения, чтобы и весело, и с пользой. Ты ж, небось, на своей свободе даже спать вовремя не ляжешь. Хватит, Костя, успокойся уже. Пошли в комнату.



И они пошли. Елизавета Дмитриевна поддерживала мужа под руку и всё что-то приговаривала про дронов, и про трансляторы, и про давление, и про свободу, а светодиод над дверью одобрительно подмигивал ей своим красным огоньком.





Эпилог




Бог алчности вновь получил свою жертву, и, на этот раз, он остался особенно доволен. Он наблюдал, как его жрецы преданно тащат ему всё новых людей, всё новую кровь проливают они на его алтаре, и он знал так, как могут знать только боги – это будет всегда. Когда-нибудь, конечно, кто-то опять поднимет свою голову, и вслед за этим неуверенно поднимется ещё несколько, и все они будут немедленно отданы ему на растерзание. Он заберёт их в обмен на своё покровительство и иллюзию всемогущества, на возможность безнаказанно уничтожать себе подобных – на всё то, чем почему-то так дорожат эти жалкие людишки. А ещё он знал, что именно так устроен мир, которым ему, богу алчности, приходится править с начала времён, с тех самых пор, как один брат от зависти убил другого, и по сей день.