— И у них вышло?

— Отчего бы и нет? Николас Эшби, не нынешний, а прапрадед Станислава, был сенатором. Его отцу принадлежало с полсотни фабрик и заводов по всему побережью. А самому Николосу — земли, начиная от Тампески и заканчивая побережьем. Уже после он продал часть их правительству… но речь ведь не о том, верно? Мы о проклятии. А суть такова, что от женщины айоха у Эшби было трое сыновей. И всех троих он признал, что интересно. Это был поступок по тем временам, потому как большинство мужчин предпочитали откреститься от детей, в которых текла кровь местных.

Томас повернулся к стене.

И к снимкам на этой стене. Вот мисс Уильямс в окружении учеников. Возраста разные, самым младшим едва исполнилось пять, а старшие будут на голову выше наставницы. Вот она же в компании очень красивой женщины, взгляд которой печален.

— Это Лукреция Эшби. Его жена. Мы… были знакомы. Хорошо знакомы. Нет, подругами так и не стали. Я ревновала. Мне тогда казалось, что судьба несправедлива. А потом… случилось несчастье. Да… так вот, все трое сыновей погибли. Это случалось. Тогда уровень детской смертности в разы превышал нынешний, тем более когда тому весьма способствовало правительство. Вы знаете, что многие вполне себе обычные болезни белых людей смертельны для айоха?

Томас разглядывал снимки.

И снова миссис Уильямс, на сей раз с Эшби, который выглядит сильно старше ее. И смотрит отнюдь не на учительницу. Хмурый взгляд устремлен в камеру и видится в нем что-то такое, сумрачное.

— Так вот. Сперва не стало младшего, сгорел от лихорадки неизвестной этиологии. Это из заметок самого Эшби. Следом средний наступил на змею. И случилось это далеко от дома. Он мог бы выжить, окажись рядом, но… зачем он оправился в горы и один? Старший же неудачно упал с лошади. Чтоб ты знал, айоха — великолепные наездники. И тот мальчик сел в седло едва ли не раньше, чем научился ходить.

Три смерти, каждая из которых сама по себе понятна и объяснима.

— Тогда-то и пошел слух, будто бы Эшби решил избавиться от наследников с порченной кровью, чтобы оставить других, белых… а тут еще дочь Пылающего камня заболела.

— У нее имя было?

— Было, — мисс Уильямс улыбнулась. — Конечно, было. Поющая драконам, как-то так, если я правильно поняла. У айоха значение слов во многом зависит от контекста и интонации… но с драконами они ладили неплохо, как и со змеями.

А вот и последнее фото.

Мисс Уильямс одна, если не считать массивного, слишком уж массивного для женщины столь хрупкой, ружья.

— Так вот, судя по тому, что мне удалось узнать, она была выдающейся женщиной, которая много сделала и для белых, и для айоха. Она пыталась соединить два народа, а в итоге… она слегла, и умирая, прокляла того, кто обещал любить и заботиться. Она осознала, что на деле ему, как и многим, нужны были деньги.

Печальная история.

Реалистичная.

И все равно печальная.

— Она убила себя, закрепив проклятье. И теперь роду Эшби суждено жить здесь, пока не иссякнут опалы, но при том не знать счастья. Их женщины живут лишь до тех пор, пока не родят наследника, а дальше несчастная обречена. Болезнь ли, несчастный ли случай, но… Лукреция сошла с ума.

— Я слышал.

— Еще бы. Ее безумие удавалось скрывать довольно долго, но затем Станислав увез ее, определил в пансионат. Он время от времени навещал Лукрецию, проверял, хорошо ли за ней ухаживают. Платил. И жертвовал. Он всегда был щедр. Его собственную матушку парализовало. Как и его бабку. И да, Станислав был уверен, что, если взглянет на меня иначе, чем на друга, то и меня ждет та же участь. У его деда было пятеро жен. Наследника родила лишь первая. Остальные просто погибали, причем порой нелепо. Это уверило Станислава, что проклятье существует.

— А вы не пытались его разубедить?

— Пыталась. Я все-таки далека от идеала. Я хотела счастья. Обыкновенного такого женского счастья. Я даже как-то уехала, поклявшись, что никогда не вернусь.

— Но вернулись?

— Как видишь, — мисс Уильямс повернулась к стене со снимками. На кого она смотрела? На несчастную Лукрецию? На себя саму, молодую и вполне здоровую. Красивую. Ей было бы не так сложно найти мужа. Даже сейчас, если бы она пожелала… но она не желала, храня верность памяти. — И да… я пыталась. Я искала статьи. Я списалась с некоторыми специалистами, которых весьма заинтересовал случай. Я даже отправила им волосы Станислава. Просила его о крови, но он резко отказал. И когда узнал о моих попытках… мы поругались. Весьма серьезно поругались. Впервые. Тогда я смирилась, хотя… я пыталась стать ближе, да. И прежде всего потому, что нуждалась в этой близости.

— А Ник?

— Ник? Хороший мальчик. Очень одинокий. Станислав, конечно, любил сына, но мужчины порой проявляют просто-таки удивительную черствость. Он много требовал от Ника. И злился, когда у того не получалось соответствовать. Он хотел, чтобы Ник не просто унаследовал имя, но чтобы был достоин его. Эшби уважали… всех.

— Кроме Ника?

— Ему было не место в этой школе. Я говорила это Станиславу.

Но тот отчего-то не послушал.

Из-за имени? Из-за родовой чести, смысл которой Томасу не понятен, но так он и не аристократ, он обычный человек. Или еще по какой причине?

— Он решил, что Нику пора учиться жить самому и все, — сейчас в словах мисс Уильямс слышалась обида. Она подошла к снимкам и смахнула платком пыль со стекла. — А что до остального… знаете, он никогда не предлагал мне денег. Я не просила, хотя… да, я понимала, что он с легкостью мог бы приобрести мне дом. Или даже два. Он тратил на школу. Фактически содержал ее, как продолжает содержать и Ник. Он перекрыл крышу церкви. Он заплатил за то, чтобы в городе появилось электричество, и в то же время отказал мне в займе, когда я… попросила.

Она сняла снимок со стены.

Покачала головой.

— Единственный раз я попросила о чем-то для себя. И он отказал. Сказал, что деньги прокляты, и что он не желает лишиться меня… я… именно тогда я и уехала.

Чтобы вернуться.

Странная женщина. Упрямая. А вот проверить, что там на самом деле с этой Лукрецией приключилось, стоит.


— И да… я вернулась. Он не звал, и это тоже было обидно, но вернулась. А он посадил у школы розы. Представляете?

Томас пожал плечами.

Тоже… подвиг.

— Раньше здесь ничего не росло… а розы, розы вот принялись. Те самые, которые Патриция Эшби привезла из Старого света в дар мужу. И да… больше я не просила денег. Ничего не просила. Просто была рядом. И знаю, что Станислав был мне благодарен. А что до Ника, то, поверьте, он настоящий Эшби. Он никогда и никому не причинит вреда. И уж точно он не стал бы мучить тех женщин.

Что ж, блажен, кто верует.





Глава 15




Ник появился под вечер. Я увидела его издалека, а драконы почувствовали и того раньше. Сперва засуетились огневки, выбираясь из почти законченного гнезда. Затем и сама Мята, разглядывавшая кладку весьма придирчиво — она отличалась изрядной даже для дракона дотошностью — повернула голову к выходу. Заворчал Вереск.

— Привет, — Ник замер, подняв руки. Огневки облепили ботинки, самая ловкая поспешно вскарабкалась по брюкам, чтобы зацепиться за пояс, и засвистела. — Принес, принес… не спеши.

Он вытащил из саквояжа бутылку сливок.

Фыркнула Мята, поворачиваясь к гнезду. Она сливки, конечно, тоже жаловала, но не сейчас же. Дело-то серьезное. Надо решить, достаточной ли глубины кладка или стоит укрепить еще одним слоем. Вытянул шею Вереск, залопотал что-то, то ли уговаривая пару, то ли оправдываясь.

— И скоро они?

Ник наполнил блюдце доверху и пристроил на ближайшем валуне.

— Не знаю, как договорятся, — я поднялась. — Но думаю, уже скоро. Она просто капризная.

Мята рыкнула.

И Вереск согнулся. Вот же. Он вдвое крупнее Мяты, однако в ее присутствии теряется. Вон, и гребень опустил, и крылья к телу прижал, стараясь казаться меньше.

Огневки от голоса этого вспорхнули было, чтобы поспешно опуститься на блюдце. Они суетились, толкались, кто-то, кажется, даже упал в сливки. И выбравшись, был жестоко облизан стаей.

…маловато их будет.

Принести пару из старых гнезд? Там им уже тесно. Мяте бы поближе строиться, но она никогда не жаловала других.

И в стае уживалась с трудом. Если бы не Вереск, небось, ушла бы.

Да, принести стоит, с дюжину.

— Так где больная? — Ник пригнулся и через порожек переступил. — Проводишь?

Он мог бы и сам.

Драконы Ника знали и вполне себе принимали за своего. В прошлом году даже Лютый тихонько лежал, пока Ник с его раной возился. А ведь глубокая была. И заметили не сразу. Загноилась.

Ник чистил.

И шил.

И что-то выговаривал, отчего вид у Лютого был на редкость несчастный.

Сапфира забилась к самым источникам. Легла на берегу подземного озера, свернувшись в клубок. В большой такой клубок. Лапы поджала, хвостом обвила. Крылья вяло обвисли.

Чешуя побледнела.

Это мне совсем не понравилось. На наше появление она отреагировала слабым вздохом. И огневки, забившиеся под крылья, прижавшиеся к чешуйчатым бокам, пришли в движение. Они заохали, засвистели, засуетились…

— И что у нас тут? Что с тобой, девочка? — Ник поставил саквояж и поднял руки. — Не бойся, я просто взгляну… вот так…

Кончик хвоста дернулся, как показалось — раздраженно.

— Может… — я тронула амулет.

Я не люблю его использовать, именно потому Ника и позвала, хотя он и не обязан. Но наш Перкинс предпочитает осматривать спящих драконов, а из-под заклятья они выходят тяжело.

И обижаются.