– Доктор Андерсон, – сказала она вслух и обернулась на Аспена, возникшего на пороге. – Таблетки от бессонницы.

– Я плохо сплю, – объяснил он, чувствуя себя голым и уродливым. Я плохо сплю, потому что не вижу снов. Я не сплю, потому что вижу в своих видениях Смерть. И когда хочу спать и закрываю глаза, я вижу реки крови и чувствую боль и страх.

Кира отставила пузырек на подоконник и снова сцепила пальцы – явный признак ее невроза; хрустнули суставы.

– Прекрати, – попросил Аспен уставшим голосом.

– Пожалуйста, прости. Я не хотела так себя вести. Я просто испугалась.

– Чего ты боишься? – Он осторожно приблизился, опасаясь очередной вспышки, и приобнял Киру за плечи.

– Не знаю. Всего. Я всего боюсь. Я трусиха. – Она грустно рассмеялась. – И я не люблю с тобой ссориться, но это неизбежно. Мы только узнаем друг друга, пытаемся найти общий язык, учимся быть вместе…

Тогда Аспен впервые столкнулся с этой частью Кириного характера. С ее параноидным страхом, что все закончится плохо, с ее подозрительностью и раздражением. Но он не испугался. Он хотел заверить ее, что все будет хорошо. Не сразу, но она привыкнет так думать – Аспен научит. Он попросил: «Давай договоримся, что, если у тебя возникнут вопросы, ты не станешь копить их в себе, а все скажешь прямо». И Кира согласно кивнула.

В то Рождество были еще ссоры. И примирения. Они выказывали недовольство тут же и тут же обнимали друг друга, забыв о раздражении. Они были юными, горячими и пылкими; они были порывистыми, словно ветер, пылали жаром, выстреливали искрами-звездами.

В Рождество они сделали одинаковые татуировки на загадочном языке. Надпись значила, что они будут вместе навсегда. И они были. Каждый миг вдвоем превратился в вечность, ради них остановилось время. Когда Кира, заикаясь и розовея, шепнула Аспену о действенном способе уснуть без таблеток, когда он повернулся в ее сторону и разглядел на любимом лице решимость, когда она отставила свою кружку с горячим шоколадом, а затем отняла из ослабевших рук Аспена его стакан с глинтвейном – тогда он понял, что время наконец-то играет по его правилам.

За окном кружил снег, снежинка одна за другой ложились на землю, укрывая ее пушистым пологом. Новогодние гирлянды отбрасывали блики на белоснежные тела, и свет огней расстелился между ними тонким слоем горячего воздуха, а затем расплавленным золотом проник под кожу. Кира откинула голову назад, затаив дыхание. Аспен осторожно коснулся губами места татуировки на шее. Его колючие волосы щекотали ее ключицы, а ее – черной вуалью разметались по подушке.

Этот миг продолжался бесконечно – под аккомпанемент боли от иглы, которую они разделили вдвоем, частого сердцебиения и шумного дыхания. Вдох Киры – это болезненный, напряженный выдох Аспена. Ее стон – его сжатые пальцы на ее спине, покрытой синяками. Ее зажмуренные до боли веки и его трепещущие ресницы. Ее исступленный, вымученный шепот у его обнаженной груди.

Вместе навсегда.





Этой ночью Аспен совсем не спал. Он чувствовал под боком обнаженное тело Киры, чувствовал ее горячее дыхание на своей груди и не мог сосредоточиться ни на одной мысли – они проносились в воспаленном мозгу как сумасшедшие. Этой ночью он и сам впервые почувствовал себя по-настоящему сумасшедшим, но в хорошем смысле этого слова.

Вдруг его кровь забурлила желанием действовать сию же секунду. Сделать что-нибудь значительное и яркое, что определило бы и его будущее. Тогда Аспен осторожно отодвинул от себя Киру, а затем не менее осторожно выбрался из-под одеяла и тихо, стараясь не шуметь, натянул на себя одежду.

Елка все еще перемигивалась огоньками, и Аспен обернулся. Кира продолжала безмятежно спать, повернувшись на бок. Ее голая спина тонула в темноте, окрашивалась то синим, то зеленым. Будто чувствуя, что рядом опустело место, Кира повернулась на спину и пошарила в воздухе рукой. Но ее сон был слишком крепок, чтобы проснуться и увидеть Аспена, уставившегося на ее голую кожу, покрывшуюся мурашками. Он натянул через голову свитер, затем подошел к письменному столу и достал из нижнего ящика конверт с деньгами. Вообще-то он копил на машину, но… черт с ней – с машиной. Киру он хотел больше. Поэтому, взяв все накопленные сбережения, Аспен покинул квартиру, улыбаясь во весь рот как дурак – уже представлял ее ошарашенное, трогательно-заспанное лицо с огромными глазами, когда она посмотрит на его подарок.





Октябрь 2016-го

Получив от Дориана лаконичное «мы ушли», Аспен наконец-то выбрался из своего укрытия – книжного магазина, где проторчал больше трех часов, читая аннотации и болтая с продавцом – ярым любителем комиксов.

Стоило выйти наружу, и в нос и рот тут же забился морозный воздух. Аспен вжал голову в плечи, застегнул куртку до самого верха и перебежал на другую сторону улицы Эвер-Грин. Здесь, в многоэтажном доме, находилась квартира Альмы, прямо рядом со старшей школой. Мотоцикл Аспена остался на парковке рядом с книжным, чтобы Альма ничего не заподозрила. Теперь, когда она ушла, он поднялся на лифте на нужный этаж и вошел в ее квартиру с помощью дубликата ключа. Сделал втайне от сестры.

Если бы на порог квартиры доктора Сивер ступила Айрленд, она бы потеряла сознание. Аспен называл эту квартиру «гнездом». Здесь был искусный кавардак, который наводил на мысль об ограблении или обыске.

Дело не в том, что это была однокомнатная квартира, которая сочетала в себе и спальню, и гостиную, и даже кабинет. Во-первых, повсюду валялась одежда. На комоде, на телевизоре, на диванах, на обувной полке, на ручке двери. На полу. Во-вторых, повсюду были книги. Они лежали под одеждой и на одежде. Даже в раковине, как заметил Аспен с порога, лежала какая-то книжка.

Одним словом – ужас.

Аспен всегда подозревал, что поведение Альмы в большей степени является противостоянием Патриции. Она так сильно привыкла перечить матери, что, пожалуй, уже и не помнит, кто она на самом деле.

В квартире было лишь одно место, где царил идеальный, навязчивый порядок, – письменный стол. Это был небольшой стол из дуба, который Альма купила на первую зарплату. Она любила этот стол как саму себя. На нем не было ни пылинки. Если вокруг стола высились башенки книг, опасно накренившиеся, как Пизанская башня, то на столе все лежало на своих местах. Ручки и карандаши в специальной подставке, записные книжки и блокноты вдоль стола. Посредине – ноутбук. Аспен бы не удивился, если Альма выровняла линейкой идеальные пропорции его местоположения.

Преодолев горы хлама, Аспен добрался до стола и, пристально осмотрев все углы (вдруг ей пришло в голову установить секретные ловушки или еще что), включил обе лампы и торшер. Верхнего света в этой квартире не было. С люстры, кстати, свисала чья-то огромная фотография с заштрихованным лицом и дротиком.

Наверное, фотка Дориана.

Аспен выдвинул первый ящик стола, где Альма хранила папки с личными делами своих пациентов. Он стал перебирать папки одну за другой.

Кая Айрленд.

Кира Джеймис-Ллойд.

Камилла Скалларк.

Леда Стивенсон.

Здесь были и другие дела: Романа Згардоли, Майи Кинг, Сьюзен Смитт.

Дрожащими от нервного возбуждения руками Аспен достал папки и раскрыл перед собой.


Ответ где-то здесь.

В этих файлах, в медицинских отчетах. В фотографиях. В рисунках.

У Аспена побежали мурашки по спине, а голова наполнилась опасными мыслями, которые, словно тикающие бомбы, были готовы взорваться в любую секунду.

Кая, Скалларк, Леда и Кира.

Четыре человека.

Нет, он это серьезно?

Он, конечно, никого и не подозревает. А мысли уже все равно неслись вперед, и мозг не успевал их проанализировать.

Нет.

Здесь был кто-то еще.

Должен быть кто-то еще.

Около часа Аспен изучал раскрытые дела. Личную информацию он дополнял тем, что узнал при общении. Перед глазами начали расплываться буквы от всех тех ужасов, которые он узнавал; от мерзостей, которые должны были оставаться личными. И тогда он внезапно увидел это. Он нашел ответ на свой вопрос.

Среди мусора он вдруг обнаружил то, что интересовало его больше всего, нашел то, ради чего вообще сюда пришел. И его замутило. Из ослабевших пальцев выпала папка, и личные файлы разлетелись по столу и соскользнули на пол.

Аспен бросился в ванную, где его вырвало.





Глава XV

Почти все мертвые




Канун Дня всех святых

Прошедшие пятьдесят дней ощущались как пятьдесят лет.

Я была наглухо заперта в Эттон-Крик, я менялась, а он ничуть. Это был тот же самый город, скрытый от посторонних глаз за скалами и густым лесом. Маленькие улочки были по-прежнему опутаны липкой паутиной тумана, люди оставались неприветливыми, суетливыми.

Эттон-Крик продолжал на меня давить, но не сильно – легче. Теперь я могла свободнее дышать – привыкла. Мне все еще было больно думать о маме, больно вдвойне по утрам, когда я просыпалась и целую секунду думала, что она все еще жива, а затем вспоминала обо всем случившемся. Было невыносимо знать, что этот ночной кошмар – моя теперешняя реальность. И даже спустя год, пять или даже двадцать лет я ее никогда не увижу.

Я уже меньше вспоминала о маме, заглядывая в Старый город, засиживаясь в Тайной квартире, посещая университет. Ради Скалларк я притворялась, что мне лучше, чем есть, что я справляюсь. Главное, чтобы она ни о чем не заподозрила.

Но она все равно что-то подозревала, что-то чувствовала.

Нет, все же Эттон-Крик изменился вместе со мной. Изучая его изнутри, наблюдая за тем, как местные радостно украшают улицы, дома, витрины своих уютных магазинчиков и ресторанов к предстоящему Хэллоуину, мне начинало казаться, будто все не так уж и плохо.

Нет, Эттон-Крик не мертвый, и людям, находящимся здесь, есть ради чего жить. Скалларк есть ради чего жить.

Я вошла в книжный магазин рядом с Криттонским парком и поставила перед Скалларк высокий стакан:

– Как ты и просила: кофе с карамелью, корицей и тремя ложками сахара.

Скалларк что-то нечленораздельно промычала в ответ, пристально глядя на большую тыкву, стоящую на прилавке. Я подождала несколько секунд, затем поинтересовалась, оглядевшись на пустующие коридорчики между стеллажами:

– Это ничего, что ты вместо работы вырезаешь морду на тыкве?

Наконец-то Скалларк подняла голову и оценила меня тяжелым взглядом.

– Ты здесь видишь кого-то еще? – Я медленно покачала головой, и Скалларк хмыкнула: – Ты просто не в курсе, детка, здесь, в Эттон-Крик, Хэллоуин – это День рождения, Рождество и Новый год, вместе взятые.

Она схватила стакан с кофе, сделала небольшой глоток и приказала:

– И прекрати так на меня смотреть!

– Никак я не смотрю, – возразила я, но Скалларк уже вернулась к тыкве. Взявшись за канцелярский нож с пластмассовой розовой ручкой, она сказала: – Ага, не смотришь. Не ври. Смотришь так, будто думаешь, что я с причудами.

Скалларк стала вертеть тыкву в руках, рассматривая ее под разными углами и выискивая изъяны. Затем щелкнула пультом дистанционного управления, и в магазине раздалась незнакомая мне музыка.

Я скрестила руки на груди, продолжая смотреть на Скалларк. Хорошо, что она не думает о том, о чем думаю я, хорошо, что радуется Хэллоуину и занята… вырезанием тыкв. Хорошо. Я бы не хотела, чтобы Скалларк переживала.