– Праздность, мошна – это все грязь, государь. Сплюнуть и растереть. Отечество наше меня волнует. Его судьба, сила, будущее. Оно же, как агнец на заклание, со всех сторон окружено волками. Крымчаки да османы на весь наш юг зарятся, клятые ляхи не прочь на западе куски поотрывать, шведы на Новгородчину клыки скалят. Али не вижу я этого? Вот из-за чего душа у меня болит, государь. – Я ведь ни капли не лукавил; моя жизнь теперь оказалась неразрывно связана с будущим страны. – Хочу я, чтобы Россия крепко на ногах стояла, чтобы ни одна шавка не смогла на нас косо взглянуть. Токмо вижу я, государь, что не той дорожкой мы пошли. Дальняя она и с поворотами разными, с пеньками и ямами на пути.
Не надо думать, что я просто мел языком и сказки Петру рассказывал. Государь, несмотря на все огрехи молодости, обладал, как я успел убедиться, довольно неплохим кругозором. Видимо, сказались и домашнее обучение, и собственные занятия. Петр буквально запоем учил геометрию, черчение и математику, неплохо разбирался в географии. И вешать ему лапшу на уши, рассказывая о своих фантазиях, было себе дороже. Однако я помнил и то, что юный государь был очень увлекающимся и азартным человеком. И если такого удачно подцепить, то он может очень многое на кон поставить. На последнем я и решил сыграть…
– У меня, государь, столько военных придумок, что голова кругом идет. Есть и простые придумки, как штык и особые гранаты с дробом, а есть и сложные придумки. Дозволь мне, государь, все эти придумки сделать и тебе показать… Не пожалеешь. Такое сделаю, что никто другой даже помыслить не сможет, – выкладывая все это, я прекрасно понимал, что иду ва-банк. – А коли не сдюжу, то делай со мной, что захочешь.
Конечно же, я сильно рисковал. В глазах Петра я без труда читал сомнение, что было естественным. Ведь кого он видел перед собой? Мальчишку, который еще недавно пирожками торговал, который испугался тягот воинской службы. Об этом же, почти слово в слово, заявил и один из петровских приближенных, смотревший на меня, как на таракана:
– Что тут рядить, милостивец? Сколь таких уже было, не счесть! – Статный офицер с щегольскими усиками окатил меня волной презрения. – Ты, государь, ему честь оказал, при себе служить оставил, позволил науку воинскую изучать, а ентот что? Сопли по сусалам размазывать начал, палок испужался! – Слова свои он подкрепил смачным плевком, едва не угодившим в меня. – Одно слово – безродный шпынь, пирожечник. Палок ему еще дать, государь, и с голым задом за ворота отправить.
Чувствовалось, что чаша весов, на которых решалась моя судьба, качнулась не в мою сторону. «А я-то что разлегся? Ведь отметелят сейчас, и все, прощай, дом!» Боднув воздух головой, я привстал с земли:
– Дай мне месячишко, и покажу тебе скорострельные фузеи, с которыми умелый солдат десяток или даже два десятка врагов на поле боя остановит. А еще через месячишко представлю под твои очи таких солдат, что всемерно тебя удивят своим умением. – И, рванув на шее ворот камзола, глухо добавил: – Голову свою ставлю на заклад, что все исполню.
…Все-таки я выиграл у судьбы еще немного времени. Не знаю, как мне удалось убедить Петра и что он там вычитал в моих глазах, но карт-бланш на свои действия я получил. К государеву согласию мне также удалось выпросить еще много чего: и два десятка солдат со своими фузеями, запасом патронов и пороха, пару жеребцов с телегой и почти два рубля денег. Хватит всего этого на реализацию моих планов или не хватит, должно было показать лишь время.
Задумки мои, за которые я не побоялся даже свою голову на заклад поставить, были просты. Сейчас попасть на самый верх я мог несколькими путями. Первый, путь Меншикова из моей истории, был проверенным и, как показало время, реализуемым. Нужно было всего лишь быть верным Петру как собака, участвовать по всех его делах, мыслимых и немыслимых забавах, словом, стать его самой настоящей тенью. Другой путь, особенно для такого безродного нищего, как я, состоял в постепенном карьерном росте. Здесь тоже не все было гладко. Я не обольщался по поводу своего «полководческого» таланта и понимал, что вряд ли переживу будущую мясорубку предстоящих войн. Мне нужен был третий путь, где я бы не был шестеркой или подтирателем царской задницы или геройски погибшим за Отечество. Здесь я должен стать самостоятельной сильной фигурой, которую бы ценили и с которой бы старались не связываться. Для этого мне нужны были люди, лично мне преданные, готовые на многое, если не на все. Вот с этими мыслями я, прихрамывая и отряхивая пыль с камзола, прохаживался перед моими новыми подчиненными.
– Откуда сам? – подошел я к первому солдату, кряжистому мужику с щеткой русых усов и ручищами лопатой. – Ремесло какое знаешь?
– Из ковалей мы, господине. И батька коваль, и батька его коваль был, и его батька, – собственно, это и объясняло немалую ширину его плеч, и черные от въевшейся гари ладони.
Кивнув на это, я перешел к другому. Этот мордатый был рябой. Все лицо в небольших серых пупырышках. Казалось, коснись рукой, весь в гное окажешься.
– При боярыне Морозовой обретался. Холопствовал, господине, – окая, заговорил он.
Третий солдат тоже был из дворни. Его сам Петр выпросил у какого-то боярина за высоченный рост и дурную силу. Четвертый, пятый, шестой и остальные солдаты также были под стать. «Да уж, молодцы! Каждой твари по паре. Кузнецы, слуги, повар, один шорник, кажется. Из этих мне диверсантов не слепить…» Да-да, я хотел создать отряд для решения особых вопросов, как любят говорить в определенных кругах. Им не надо бодро шагать по мостовым захваченного города, не надо бежать в атаку в едином строю, не надо красоваться в затейливых мундирах перед жеманными девицами. Мне нужны были люди особого склада, которые и в дом заберутся без стука, и в лесу не чужие, и с ножом работать могут. Словом, не здесь я нужных мне людей искал… «Бычки тут одни, а мне нужны кто? Блин, что же я туплю-то?! Среди убийц и воров поискать надо мастеров на все руки. А что? Жизнь учит, что алмазы искать надо в навозе и грязи… Вот и поищем тех, с которыми мне сам черт не брат».
– Так! Слушаем меня внимательно, солдатики. Наш государь отдал мне вас в подчинение. Звать меня Александр Данилович или командир, по-простому. Буду вас учить воевать по-новому. Умелым и разумным обещаю честь, славу и кошт казенный, а остальным – батогов ядреных, – поддал я строгости и солидности в голос. – Так… Ты! – выцепил я пальцем рябого с пройдошистым лицом. – Будешь главным над остальными. Здесь монеты на обустройство. В соседней деревушке найдешь пару изб с двором у леса, чтобы на постой встать. Припасов купи на три десятка человек. И кузнеца мне найди. Все ясно? – Небольшие потертые монетки – с десяток алтын – волшебным образом исчезли с ладони рябого, что заставило меня поволноваться. – Воровать и бражничать будешь, повешу на березе, а перед этим потроха на сучьях развешу.
Отправив забухтевших что-то солдат на поиски нашей новой базы, я вместе с одним из солдат, серьезным молчуном, двинулся в Москву. Путь мой лежал в Разбойный приказ, где я надеялся подыскать себе новых подопечных.
– Блин, всю задницу отбил. Я, дурак, еще у себя дороги хаял. Да у нас настоящее стекло, автобаны русские, – взвыл я после пары часов езды на телеге; если бы не мягкая перина из сена и каких-то старых тулупов, то я бы, наверное, с места встать не смог.
Пробиться в самое святое Разбойного приказа – подвалы мне удалось лишь после долгих мытарств. Я ведь совсем забыл о том, что сейчас у служек приказа было самое горячее время. Ведь только-только отгремел бунт и начался сыск всех его участников. Дорога от Преображенского, где сейчас располагался Петр со всем двором, до Москвы была увешана виселицами со стрельцами. Плахи стояли и в городе. Приказ же буквально «стоял на ушах». Служки, как оголтелые, с кучей свитков носились из одной норы-комнатки в другую. Делая страшные лица и пуча глаза, подьячие с бормотанием проносились мимо меня, даже слушать ничего не хотели.
Думаю, в другое время меня бы даже на порог приказа не пустили. Сейчас же, с грамотой от нового государя и приказом «вспомоществовать подателю сего во всем», я с горем пополам смог пробиться в пыточную. Здесь от жуткой атмосферы у меня сразу же заныло под ложечкой.
– Изволь, батюшка, проходь, – невнятно дребезжал скрипучим голосом старичок с козлиной бородкой и надвинутым по самые брови истрепанным монашеским клобуком; он открыл толстую, сколоченную из массивных дубовых досок, низенькую дверь, откуда тут же дохнуло затхлостью и сыростью. – Головенку-то, милостивец, опусти, а то, не ровен час, зашибешь о каменья.
Часто моргая, чтобы глаза скорее привыкли к полумраку подземелья, я положил в ладонь старичку невесомую копеечку. В моем довольно щекотливом деле нужен был дельный советник. А кто, как не местный старожил, сможет обо всем рассказать?
– Я же, господине, почитай, здеся три десятка годков подвизался. Чай государя-батюшку нашего, царствие ему небесное, осемь разов видеть довелось. Вот, как тобе. – Он с кряхтением заковылял по полутемному коридору, гремя массивной связкой ключей на поясе. – А приказного главу нонешнего, почитай, кажный день вижу. Много тут душ православных побывало…
Я тяжело вздохнул, понимая, что старик сейчас, скорее всего, ударится в никому не нужные воспоминания. Однако случился сюрприз в виде привета из прошлого. Приказной служка вдруг остановился и заговорщически махнул мне рукой, подзывая подойти ближе. Оказалось, он пальцем тыкал в часть стены, которая, к моему удивлению, оказалась полузаделанной камнями деревянной дверью. Доски здесь были почти черные от сырости, обтянутые толстыми железными полосами и густо оббитые рыжими от ржи гвоздями. С самого низа двери, который был заложен камнями почти полностью, я разглядел даже цепь, тянувшуюся от края до края.
– Я еще юнцом безусым был, а старики баяли, что колдуна здесь одного, спымав, держали. Лютый, говорят, быв, просто ужас. Одних душ православных загубленных на нем с тысячу. Волховал, сатанинскими зельями люд травил. – Старикан аж глазенки закатил, а у меня екнуло в груди от нахлынувших воспоминаний. – Баяли, что колдун сей мог любую бабу в девицу писаной красы обратить. Зельем своим прыснет разок, а то и два раза, и у девицы в заду прибавилось. Еще прыснет – и грудя выросли…
«Это же моя камера, где меня Иван Грозный в прошлое путешествие держал! Мать вашу! Точно она! Поворот приметный вот. Снизу булыдганы здоровенные… Блин, да он же про косметику говорит!»
– …С той поры, батюшка, дверца сия запечатана стоит. Кажный год прыскают ее святой водой, и батюшка святым крестом осеняет. А то, не ровен час, оживет сей колдун и начнет свои злодейства заново творити. – Наконец старик двинулся дальше, не переставая кряхтеть и вздыхать. – А вот тама, милостивец, и касатики нашинские сиднями сидят. О судьбинушке своей горюют… Вот они, душегубы, тати…
Он тыкал пальцами в толстые железные пруты, изъеденные ржавчиной, за которыми в темноте шевелилось что-то черное и вонючее. Потом старик зажег еще один факел, и мне, наконец, удалось рассмотреть сидельцев.
– Вот они, буйны головы, сидят. Супротив государя черное дело замыслили. – Старик водил факелом из стороны в сторону, освещая сидевших вповалку стрельцов. – Все здесь, господине. Местов уж нету, а их тащут и тащут, тащут и тащут.
Я же его уже не слушал, внимательно разглядывая сидельцев. Нужно было понять, кто мне нужен. «Стрелец, стрелец… И этот стрелец. Морды битые, синие. Куда мне они такие? У меня таких целых два десятка, царем одолженные. С ними только строем ходить да саблями махать. Не-е, не вариант». Видимо, все это на моем лице старик и прочитал, раз с кряхтением пошел дальше по коридору.
– Сичас, сичас, батюшка. Есть у меня ишо ребятушки. – Старичок хитро заулыбался, все время ко мне оборачиваясь. – Цельная шайка молодцов-убивцев. Один другого краше. Вот они, милостивец! Вон Абрашка дурень. Косая сажень в плечах, а умишком Христос обделил. Силы он, батюшка, немеренной. Когда брали его, с десяток боевых холопей разбросал. Троих, как курей, задавил голыми руками. К такому сунься только…
Огонь факела выцепил из темноты сгорбленную фигуру человека, сидевшего, обхватив колени здоровенными руками. За копной грязных спутанных волос не было видно его лица.
– А это Пали-цыган. Тоже с ними промышлял. Бают, жеребца у купца магометянского увел прямо со двора. А за жеребца тово серебра почти по весу давали! – Старик мотнул факелом, освещая следующего. – Рядышком стервец самый. Тать первейший. Самого боярина Шереметева Кузьму Ивановича придушить хотел. В опочивальню забрался. Пока дворня за этими бегала, он боярина жизни лишить хотел. А знаешь, батюшка, каких кровей сей убивец? – усмехнулся старик. – Из больших он. Батюшка его, боярин Одоевский, ранее в силе был. Окольничим у покойного государя. А как помер, именье его за долги казне отошло… Вишь, как оно повернулось. Тато боярин, а сынку яго Мишка-тать.
Хлопнув старика по плечу, я прервал его рассказ и кивнул на решетку. Тот, поколебавшись несколько мгновений, быстро зашумел здоровенными ключами.
– Ты, старче, постой-ка там вон. Здесь дело государевой важности. Вот тебе за труды. – Я кинул ему еще одну монетку.
Нутром чувствовал, что эти сидельцы именно те, кто мне нужны. Бывает у меня так. Находит что-то такое, и ты понимаешь, что на верном пути. Вот и сейчас нахлынуло на меня что-то похожее…
– Слушайте меня внимательно. Повторять не буду. – Я обвел глазами притихших людей и остановил взгляд на сыне боярском, который, у меня не было никаких сомнений, верховодил всей этой средневековой ОПГ. – За душегубство вас повесят или, того хуже, четвертуют. Только-только стрельцы бунтовали, и сейчас никто с вами церемониться не будет. Повесят… тебя, тебя, тебя, – я тыкал пальцем в одного за другим. – И тебя, и тебя. Всех вас к ногтю, если меня слушать не будете. Дотумкали? Что глазенками хлопаете? Я вам новую жизнь предлагаю. От государя помилование. Все грехи ваши спишутся, к семьям живыми вернетесь. Еще и серебра заработаете…
Все. Я устало махнул рукой и, звякнув массивной решеткой, оставил их одних. Предложение сделано, и теперь все зависело только от них. Правда, что тут было думать? Только сумасшедший бы стал раздумывать тогда, когда ему предлагался шанс остаться в живых.
Какое-то время там стояла тишина. Потом раздалось какое-то шебуршание и сразу же яростный шепот. Наконец за прутья решетки ухватились чьи-то руки, и показалось серое лицо.
– Сладко поешь, господине, аж заслушалися, – прохрипел тот самый сын боярский, почти вися на решетке. – По утрему нам дыбой грозили, а вечор уже прощение сулят. Даже вона к женкам и деткам отпустят да серебришка отсыплят… Кто ж супротив такого пойдет. Мои сотоварищи согласны. У меня же токмо просьбишка, господине, имеется.
Я подошел вплотную к решетке. Любопытно было, что этот висельник попросить хотел. Денег или, может, земли?
– Последний я в роду, господине. Как батюшка помер, землицу у нас отобрали. Сосед, паскуда, боярин Шереметев постарался. Все к своим рукам прибрал. Нас с матушкой и сестренками малыми на улицу выгнал из батюшкиного дома. Матушку за весну лихоманка скрутила, а сестренок в монастырь забрали… Я, господине, с ним поквитаться токмо хотел. В глазенки его паскудные думал поглядеть, а оно вона как вышло… Помоги мне с ворогом поквитаться. – В глазах его горел огонек надежды. – Помоги, господине. Холопом твоим наивернейшим стану. Жизнь за тебя положу и людишкам своим накажу верой и правдой служить.
Ну и что я мог ответить? От меня всего лишь требовалось дать обещание, и я его дал.
– Помогу. Возьмем паскудника за мягкое брюхо и потрясем, но сначала отслужить придется. Потом и кровью, потом и кровью отслужить придется… Теперь я для вас и царь, и бог, государь Петр Алексеевич мне вас с потрохами отдал… Поднимайтесь, и за мной. В пути поговорим.
Шайка эта, как мне удалось узнать из расспросов в дороге, оказалась довольно необычной. Костяк ее составляли молодой боярыч Михайло Воротынский с двумя крепкими мужиками, два десятка лет служивших его роду боевыми холопами. От Михайла ни на шаг не отходил Абрашка, звероподобный горбун со слабым умишком, привезенный откуда-то еще старым боярином. Непонятно, кем он считал самого Михайлу, но ловил собачьими глазами едва ли не каждый его взгляд. Особняком с ними был чернявый цыган Пали, гибкий, словно на шарнирах, молодой паренек, которому, как мне показалось, вообще было безразлично, к кому идти на службу.
Выяснив все это, я надолго умолк. Предстояло хорошенько подумать, как за неполный месяц успеть выполнить все то, что я наобещал царю. Наобещал же я довольно много и, боюсь, мало подъемного. «С первым актом Марлезонского балета пока все ясно. Спасибо моей работе в антикварном салоне еще в прошлой жизни, доработать местную фузею я смогу. С грехом пополам, конечно, но наклепать с десяток кремневых ружей с ударным механизмом у меня получится. Сейчас это самая настоящая вундерфавля. Вон у Петра даже его личные войска вооружены, как партизаны какие-то. У половины неподъемные фитильные мушкеты, которые застали еще первого царя из династии Романовых. У четверти вместо огнестрельного оружия пики, а у остальных, собранные с бору по сосенке, кремневые ружья. Неделя сроку мне на переделку, пару недель на муштру. Кровь из носу, но мои орлы должны три, а то и четыре раза в минуту стрелять. Должны, иначе задница… А вот со вторым актом Марлезонского балета пока не все ясно. Получится ли из этой шайки сделать нечто похожее на диверсантов? Ведь они должны будут травить солдат противника, резать, как свиней, офицеров, поджигать склады с амуницией и порохом и еще много такого, что сейчас совсем не принято. Оценит ли Петр такое? Всегда ведь найдется какой-нибудь черт, который начнет орать о законах войны, о правилах и рыцарстве. Еще бы про белые перчатки вспомнил или про белые тапочки… Не-е-ет, что это я торможу? Старина Петр сам безбашенный, а подрастет – вообще станет отморозком. Думаю, мои задумки ему придутся к месту…»
Ха-ха-ха! Какой я наивный чукотский юноша! Как у меня все просто в мыслях было. Фузею переделал, патроны сделал, стрелков подготовил, искусству нидзюцу научил… Блин! Дерьмо! Шайзе, как повадился ругаться царь Петр! Доннерветтер!
Все пошло кувырком, едва только мы разместились в небольшой деревушке, рядом с Преображенским. В первую же ночь солдаты устроили с моими висельниками настоящее побоище. Морды друг другу били с таким чувством и размахом, что чуть избу не развалили. Лишь под утро утихомирились и вповалку на полу развалились… Нарисовались проблемы и с солдатскими мушкетами, калибры которых радикально отличались друг от друга. В ствол одного мушкета лез мизинец руки, а ствол другого – большой палец ноги, а в ствол третьего – уже два пальца! И как все это откалибровать? Как под все это разнообразие бумажных патронов наделать? И кузнеца днем с огнем не сыщешь! Все мало-мальски умевшие держать в руках молот оказались у Петра на службе. Что я, все сам должен был сделать?! А где денег на это взять? Здесь за все платить приходится! За проживание, за продукты, за кузнечную работу, за дополнительный порох, за ткань на маскировочные костюмы и т. п. и т. д.
Глава 7. Первые победы
Из Преображенского мерно вытягивалось длинное тело царского обоза, в голове которого бодро вышагивали гренадеры в мундирах зеленого цвета с длинными фузеями на плечах. Следом за ними, поднимая пыль в воздух, ехала полусотня кирасир в черненых доспехах. У крестьянских изб ждали своей очереди с десяток телег, возницы которых с разинутым ртом рассматривали молодого царя и окруживших его вельмож.
– …Смотри у меня, Лексашка! Смотри, стервец, – раздраженность Петра передавалась и его жеребцу, который то и дело всхрапывал и в нетерпении перебирал копытами. – Разное про тебя бают. Мол, с девками цельными днями забавляешься да бражничаешь, а наказ царский и забыть позабыл.
Я, неожиданно, среди бела дня, выдернутый под царские очи, лишь молчал и кивал. Петру явно рассказали про меня какие-то небылицы. Однако оправдываться и искать правды сейчас явно не стоило. Судя по красному дергающемуся лицу, царь вряд ли сейчас способен был что-то услышать. «Что же это за урод все на меня капает? Задолбали уже эти неизвестные доброжелатели! Неделю назад меня в колдовстве обвиняли, пару дней назад – в воровстве, сегодня – уже в пьянстве и распутстве. Проклятье! Кому я мог помешать? Я же еще никто, пустое место! Кто же это у нас такой стратег, что уже во мне видит угрозу?»
– И прибыть чрез три седмицы надлежит тебе в Архангельск, где я буду обретаться. – Петр явно заканчивал, поглядывая в сторону показавшего хвост обоза. – Тама я и погляжу, как исполнил ты свои речи. Коли же хвастовство все это было, то гневаться я буду. А тапереча иди… Нам же, други, в путь пора. До Архангельска путь неблизкий.
Юный царь махнул рукой и во главе кавалькады всадников поскакал вслед обозу, направлявшемуся в Архангельск – единственный в это время русский морской торговый порт. Там Петра ждала его новая страсть – морские корабли, на долгие годы определившая не только его жизнь, но и жизнь огромной страны. Именно в Архангельске он впервые увидит настоящие морские многопалубные корабли, вооруженные десятками пушек, и получит первые навыки корабельного дела.
Мне же предстояло прибыть на свою базу – в небольшую деревню Медведково, находившуюся от Преображенского всего в десятке верст. Взобравшись на своего конька, смирного лопоухого жеребца, я тронул поводья. «Значит, у меня не более двух недель. Потом еще нужно до Архангельска добраться, будь он неладен… Эх, Петя… Что же это тебя так швыряет в разные стороны? То армию нового вида строишь, то целыми днями с мастеровыми в токарне пропадаешь, то всей стране бороды стричь собираешься и в немецкое платье одеть. Теперь вот флот надумал строить. Ты бы определился с чем-нибудь одним, а то может и пукан порваться».
С этими не самыми веселыми мыслями я пересек все Преображенское с одного конца до другого и подъехал к деревянной церкви Преображения Господня. Отсюда и до Медведкова было рукой подать. Достаточно было спуститься с горки и вброд перебраться через реку Яузу, за которой располагалась наша деревушка.
– Давай, Буцефал, прибавь-ка ходу. Не позорь меня перед людьми. – Конягу свою я ради шутки назвал таким громким именем. – Надо нам поскорее до дома добраться, архаровцев своих проведать. Что-то под ложечкой у меня ноет. Чует мое сердце, что-то нехорошее случилось…
Я легонько пришпорил конягу, на что он тут же отозвался негодующим ржанием. Правда, скорости это совсем не прибавило. Даже, кажется, наоборот, вредный Буцефал начал прихрамывать.
– Скотина, ты что же это? Совсем страх потерял?! – Коняга, наконец, вообще встала, застыв столбом в паре шагов от входа в церковь. – Татарам продам! Слышишь?! На колбасу! Они, чай, и сейчас казылык вялят. Чего встал? А это еще что за демонстрация? Первое мая, что ли?
С дальнего края села в мою сторону валила толпа в две-три сотни голов. Мужики, бабы с вилами, топорами и кольями, кажется. Вот я уже различил испуганные женские лица, плачущих детей, клещами цеплявшихся за юбки матерей.
– Война, что ли? – Мне аж поплохело от этой мысли. – Кто напал? Турки? Шведы? Зеленые человечки? Пожар?
В этот момент распахнулись двери церкви, и оттуда, придерживая крест на груди, выскочил сухонький попик.
– Брате, брате, – надтреснутым голосом залепетал старичок. – Что такоть?
И тут толпу прорвало. Разом многолюдье откликнулось десятками голосов, криков.
– Оборони, батюшка! – Какая-то баба с воплем бросилась священнику под ноги. – Оборони, милостивец!
– Крестный ход треба! С иконами и хоругвиями круг изб пойдем…
С другой стороны на попика наседал звероподобный кузнец в прожженном фартуке, потрясавший массивным молотом:
– Мертвяка, отче, близ овчарни видали. Гнатиха, баба кривого Гната, намедни встретила. – Кузнец махнул рукой за спину. – Гнатиха, подь сюдыть!
Через мгновение толпа вытолкнула сгорбленную бабищу в серой рванине, которая, щуря подслеповатыми глазами, сразу же забормотала:
– Видала, отче, как есть видала. Ликом весь черен был, когтищами аршинными размахивает. Лохмат зело сильно. Власы длинны, – начала она подвывать то ли от страха, то ли от жалости к себе. – В землице, мхе. Сеть на собе натянул яки рыбалить сбирался… Можа, это старый Копа-рыбак оборотился? На той седмице преставился, утоп, грешный. А можа, и хто другой с погоста лезет?
Толпа вновь загомонила, все больше обступая попика. Замелькали вилы, топоры, колья. Кто-то поднял над собой старую иконку и тряс ею. Я же начал осторожно выбираться из толпы. Для меня было совершенно ясно: и что это за мертвяк, и что это за полосы на лице, и о какой рыболовной сети упоминала эта побирушка.
– Выноси, выноси меня отсюда, мешок с костями. Слышишь? – Я наклонился к самому уху своего коня. – Отборной пшеницей кормить стану. Давай шевели копытами. На базу мне надо. Быстрее, пока толпа еще не завелась толком.