– Значит, даже хорошо, что ее тут нет, – замечаю я. И меня тут же снова накрывает вина.

Он ставит свою кружку на пол и вытаскивает из за-днего кармана открытку.

– Это тебе, – сообщает он, берет у меня кружку и помещает рядом со своей.

– Спасибо.

Он перелезает через меня, устраивается на своей стороне кровати и, опершись на локоть, наблюдает, как я раскрываю открытку. На конверте выведено мое имя – очень красивыми объемными буквами, в разных оттенках голубого; типичное проявление Адамовой изысканности. Я наклоняю конверт, и сложенная пополам открытка выскальзывает наружу. На первой страничке – серебристое «40». Внутри надписано: «Надеюсь, сегодняшний день принесет тебе все, что ты хотела, и даже больше. Ты этого заслуживаешь – еще как. С любовью, Адам. P. S. Вместе мы лучшие».

Последняя фраза вызывает у меня смех, потому что это вечная наша присказка. Но потом на глаза наворачиваются слезы. Если бы он только знал. Мне следовало сказать ему еще полтора месяца назад, когда я только-только узнала насчет Марни. Но у меня было столько причин этого не делать – хороших и не очень. Когда отгремит мой праздник, никаких оправданий уже не останется – мне придется ему сообщить. Я тысячу раз мысленно репетировала эти слова: «Адам, мне надо тебе сказать одну вещь…» – но ни разу не продвинулась дальше, даже мысленно, потому что пока не придумала оптимальное продолжение. Может быть, медленное, постепенное изложение, шаг за шагом, будет менее мучительно, чем если бы я сразу выпалила всю правду? В любом случае его просто раздавит эта новость.

– Эй, ты чего? – Он озабоченно косится на меня.

Я быстро смаргиваю слезы:

– Все нормально. Просто все это меня как-то… ошеломило.

Потянувшись ко мне, он убирает мне за ухо заблудившуюся прядку. И говорит:

– Еще бы. Ты так долго ждала этого дня. – Пауза. – Вдруг твои родители объявятся? Мало ли, всякое бывает. – Он очень тщательно выбирает слова.

Я лишь качаю головой, чувствуя даже какую-то благодарность: значит, он думает, что мой мимолетный приступ грусти – из-за давно чаемого примирения с родителями. Это не главная причина, но они, конечно, тоже играют тут определенную роль. Собственно, они перебрались в Норфолк через полгода после рождения Джоша, потому что, как мне поведал отец, я опозорила их перед прихожанами и друзьями и они больше не могут чувствовать себя достойными людьми – по крайней мере, в нашем местном обществе. Когда я спросила, можно ли мне будет навещать их, он ответил, что мне лучше приезжать одной. Я так ни разу и не поехала: мало того что они не приняли Адама, так они еще и Джоша отвергли прямо с самого начала его юной жизни.

Я снова написала им, уже когда родилась Марни, просто чтобы сообщить: у них появился второй внук, вернее внучка. Меня даже удивило, когда отец ответил, что они были бы рады ее увидеть. Я, в свою очередь, написала ему, чтобы уточнить, когда мы – все четверо – можем приехать к ним. И получила ответ: приглашение распространяется лишь на меня и Марни. Он, видите ли, вполне готов увидеть Марни, ибо она рождена в законном браке. И я снова не поехала.

Но и потом я все-таки пыталась поддерживать с ними хоть какую-то связь – посылала открытки на дни рождения и на Рождество (хотя от них никогда ничего такого не получала), приглашала на каждый наш семейный праздник. Они никогда не откликались на приглашение, не говоря уж о том, чтобы приехать. Вряд ли сегодняшний вечер станет исключением.

– Ничего они не объявятся, – мрачно говорю я Адаму. – И вообще это уже не важно. Мне сорок лет. Пора выбросить это из головы.

Адам поворачивает голову к окну:

– Видала, какая погода?

Он знает, что мне нужно срочно сменить тему беседы.

– Да, просто не верится. – Я откидываюсь на подушки, и меня начинает грызть тревога иного рода. – Я вот думаю – может, я переборщила с платьем?

– В каком смысле? – не понял он.

– Оно длинное, до полу. И кремового цвета.

– А что тут такого?

– Слишком уж похоже на подвенечное. Ну, так может показаться.

– У него что – много всяких там рюшечек и оборочек? – осведомляется он.

– Нет.

– А вуаль ты собираешься в нему надеть?

– Нет! – отвечаю я с хохотом.

– В таком случае, – провозглашает он, поднимая руку и притягивая меня к себе, чтобы я угнездилась под ней, – это всего лишь кремовое платье, которое оказалось необычно длинным.

Я поднимаю на него взгляд:

– Как это ты всегда ухитряешься сделать так, чтобы я лучше к себе относилась?

– Просто компенсация за все те годы, когда я этого не делал, – объясняет он довольно небрежно.

Я нахожу его кисть, сплетаю с ним пальцы.

– Не надо, – говорю я. – Ты же честно на мне женился, не бросил меня с ребенком.

– Ну да. Зато первые два года я почти все время торчал в Бристоле с Нельсоном, вместо того чтобы быть с тобой. И с Джошем.

– А потом появилась Марни, и у тебя появилась причина чаще бывать дома.

Он выпускает мою руку. Я знаю это его выражение лица, замкнутое, закрытое. Мне хочется взять свои слова обратно. Он уже двадцать лет пытается как-то загладить свою вину за эти наши первые дни. И передо мной, и перед Джошем. Но он до сих пор чувствует вину.

– Я от нее получила очень милое сообщение, – говорю я, зная, что разговоры о Марни всегда улучшают ему настроение. – Пишет, что, возможно, ей сегодня не удастся позвонить. Хочет спокойно, не отвлекаясь, подготовиться к экзамену. На выходные отключается от сети, будет где-то, где даже нет вайфая.


– Как это мы умудрились вырастить такое благоразумное дитя? – шутливо спрашивает он. Да, он снова настроен добродушно.

– Понятия не имею.

Я слабо улыбаюсь ему. Он явно думает, что я просто переживаю из-за вечеринки, поэтому целует меня и говорит:

– Да не волнуйся ты. Все будет отлично. Во сколько за тобой заезжает Кирин?

– Не раньше одиннадцати.

– Тогда у тебя еще есть время поспать. – Он встает с кровати. – Попей спокойно кофе, а я пока душ приму. А когда спустишься, я тебе приготовлю завтрак.





09:00–10:00

Адам




Я СЛЕГКА НАЖИМАЮ ПЛЕЧОМ НА БРЕЗЕНТ ШАТРА, и он немного подается, затем возвращается в прежнее положение. Я нажимаю сильнее, и мне все-таки удается приоткрыть дверь сарая, чтобы хоть протиснуться внутрь.

Чего уж там, я очень люблю свой сарай, с его землистым запахом опилок, усеивающих пол. У передней стены, в которой проделано окно, выходящее в сад, расставлено несколько деревянных чурбаков разной высоты из дуба, сосны и ореха. Длинный верстак тянется вдоль всей двадцатифутовой задней стены, там и сям на нем закреплены тиски и всякие силовые устройства. На двух открытых полках – инструменты поменьше. Все это я время от времени использую. В дальнем углу – телевизор, DVD-плеер, два стареньких кресла. Иногда мы с Нельсоном приходим сюда посмотреть какой-нибудь матч или черно-белый фильм. Он поставляет пиво для холодильника и честно признается, что здесь он прячется от своей Кирин и от детей.

В другом конце сарая то, за чем я, собственно, и пришел. Я храню здесь эту штуковину с тех пор, как Марни предложила сделать Ливии сюрприз. Это метровой длины ящик, где когда-то лежал здоровенный кусок древесины – черный орех. Как только Лив уедет вместе с Кирин, мне надо будет переправить его в сад и спрятать там под столом.

Я подтаскиваю ящик к двери. И тут понимаю, что шатер все-таки поставили слишком близко к сараю и ящик не пролезет.

– Черт!

Может, разобрать ящик на части, вынести в сад и уже там собрать? Но все его стороны крепко сколочены гвоздями. Усевшись в одно из кресел, я размышляю, где бы мне, елки-палки, раздобыть другой ящик, в котором бы хватило места для Марни. Аромат древесины и лака действует на меня успокаивающе, и я ставлю ноги на скамеечку и позволяю мыслям блуждать как им заблагорассудится. Вообще-то я никогда не думал стать столяром. Когда мне было семь лет, отец повел меня посмотреть на Клифтонский подвесной мост, и с тех пор я мечтал лишь об одном – строить мосты. Поэтому, когда мне еще в юности предложили учиться в Эдинбургском университете, на факультете строительной инженерии, я с радостью ухватился за эту идею. Рождение Джоша все переменило – по крайней мере, так мне казалось в то время.

Я не пытаюсь изобретать оправдания своему тогдашнему поведению, но в ту пору мне очень нелегко было наблюдать, как Нельсон и прочие мои друзья оттягиваются в университете, а мне приходится быть, по сути, подмастерьем и заниматься тем, что меня ничуть не интересует. Уж не знаю, как меня терпел мистер Уэнтуорт (единственный, кто согласился взять меня на работу) – и Лив. Я то и дело норовил удрать в Бристоль, чтобы повидаться с Нельсоном, оставляя ее одну с Джошем и иногда пропадая целыми днями. Обосновавшись в его комнате, я прокрадывался на лекции, которые он посещал, а потом допоздна пил. В общем, я жил в то время студенческой жизнью, которой мне так не хватало. Так что я вполне понимаю, почему Лив страстно хочет устроить себе этот самый праздник. Когда тебя лишили чего-то такого, чего ты хотел больше всего на свете, эта обида на жизнь так и не забывается.

Моя книга учета раскрыта рядом на столе, и я поднимаюсь с кресла и бегло пролистываю страницы. Все заказы я автоматически вношу в компьютер, но веду и письменную документацию: в свое время на этом настаивал мистер Уэнтуорт. Я сохранил все его гроссбухи. Ему безумно нравилась сама мысль о том, что когда-нибудь кто-то будет читать о разных вещах, которые он сделал, о том, какую древесину он использовал, о примерном количестве часов, которое на это ушло, и о том, сколько он за все это брал. Он умер пять лет назад, и, хотя к этому моменту я не работал с ним уже больше десяти лет, мне по-прежнему очень его не хватает.

Почти все дерево, которое сейчас имеется у меня в сарае, уже в том или ином виде обещано заказчикам (самый крупный объект – замечательно красивый кусок шлифованного дуба – должен в конце концов стать столом для богатого банкира, проживающего в Найтс-бридже), но черный орех, мой любимец, зарезервирован для Марни. Я намерен вырезать из него скульптуру на ее двадцатилетие, которое будет уже скоро, в июле.

До ее появления на свет я и не ожидал ничего особенного. Тремя годами раньше родился Джош, и меня это так ошеломило, что за все эти три года я так и не освоился в роли отца. Но Марни зачаровала меня, едва я ее увидел. Если рождение Джоша словно бы пробудило во мне худшие черты, то появление Марни – лучшие. Она-то и научила меня быть отцом. Для этого хватило самого факта ее существования.

Когда она немного подросла, мы сильно сблизились: я полагал, что вряд ли мы когда-нибудь так же сблизимся с Джошем. После школы она приходила ко мне в сарай, садилась в одно из кресел и, пока я работал, подробно рассказывала, как у нее прошел день. Я обзавелся первым мотоциклом, когда ей было двенадцать, и она полюбила его так же сильно, как и я сам. Ливия всегда настаивала, чтобы дети ходили в школу пешком (идти было всего двадцать минут), но когда Марни стала постарше, она специально тянула с утренними сборами, а потом просила, чтобы я подбросил ее на мотоцикле, уверяя, что иначе она опоздает.

– И вообще это же дико круто – когда подкатываешь на «Триумф-Бонневиль-Т120», – шептала она мне, убедившись, что Ливия ее не услышит.

Ливия не одобряла, что я так балую Марни. Попроси меня Джош, я подвез бы и его, но он в жизни не стал бы просить, скорее остался бы в школе после уроков за опоздание. Позже, когда Марни стала ходить на вечеринки, я отвозил и забирал ее именно на мотоцикле. И она никогда не переживала насчет того, что шлем испортит ей прическу, а кожаные штаны (я настаивал, чтобы она их надевала) помнут платье. Я гордился тем, что она разделяет мою любовь к мотоциклам. Как ни странно, почему-то мне не приходило в голову, что в один прекрасный день она захочет обзавестись собственным. Вот дурак.

– Все, я решила, – объявила она мне и Лив всего месяц назад, во время одного из наших очередных видеоразговоров по фейстайму. Она сидела на своей кровати в общежитии, зажав телефон между коленями. На стене позади нее, рядом с плакатом «Сохраняй спокойствие и иди вперед», висели фотографии – мои, Ливии и Джоша, а также ее здешних друзей. Был тут и групповой снимок: она с Клео, а позади стоим мы с Робом, отцом Клео. Я вспомнил, что снято это в одной виндзорской пиццерии, куда мы их повели вскоре после экзаменов.

– Не поеду я ни в какое путешествие, когда закончу здесь все в июне, – заявила Марни. – Сразу домой.

– Почему? Зачем такая спешка? – спросила Лив, прежде чем я успел что-то ответить. Она уже несколько лет не говорила с Марни так резко. Я понимал – она беспокоится, что на Марни опять напала тоска по дому.

– Потому что я хочу нормальную долгую прогулку на день рождения.

Мы с Ливией не знали, что и сказать. Все последние десять лет в день рождения Марни мы ходили с ней на «долгую прогулку» в Большом Виндзорском парке, но тогда она жила с нами, так что никаких особых усилий для этого не требовалось. Стоило ли отказываться от путешествия ради того, чтобы пораньше вернуться домой и совершить прогулку, на которую можно пойти когда угодно, ведь мы живем совсем рядом с парком? Но тут, уже не в силах притворяться, она расхохоталась.

– Шучу! – заявила она. – Я приеду раньше, потому что хочу позаниматься – мне надо получить права. На мотоцикл.

– Ну ладно, – с облегчением отозвался я. – Но торопиться-то некуда, верно?

– Нет. Потому что я хочу мотоцикл.

– Ты его себе еще несколько лет не сможешь позволить, – заметила Лив. – Может, лучше все-таки путешествие? Вдруг тебе вообще больше не выпадет шанс увидеть Вьетнам и Камбоджу?

– Мамочка, – терпеливо произнесла Марни, – я их прекрасно увижу, я по ним еще покатаюсь на мотоцикле!

Нам не удалось ее переубедить. Никакие наши доводы на нее не действовали. Вообще-то я не так из-за этого беспокоился, как Лив. Я очень соскучился по Марни, и мне понравилась мысль о том, что она вернется раньше, чем мы думали. А еще мне понравилась ее решимость добиться желаемого. Мне вспомнился прошлый год, когда мы безуспешно пытались отговорить ее делать себе татуировку с изображением мотоцикла – во всю спину, от плеча до плеча.

– Ну как, хотите посмотреть? – спросила она у нас, приехав на выходные домой из университета. – Я про татушку.

– Ты этого не сделала, – ответил я, пораженный тем, что она все-таки настояла на своем.