Я катила чемоданчик через парк Джерико по Вудсток-стрит: помню, нам двадцать пять, мы выскакиваем из музея Эшмола[9], кривляясь, изображая посмертные маски. Двадцать семь — и мы шагаем напрямик к Порт-Мидоу[10] с плавками, купальником и бутылкой шампанского. Интересно, а она — его новая миниатюрная девушка — тоже раздевалась, когда он ее об этом просил, отпивала шампанского, прежде чем осторожно коснуться губами его, едва скрытого порослью? Но мне не в чем ее упрекнуть — она появилась гораздо позже.
Забывшись летним сном, за воротами чахли здания факультетов.
Ана увидела меня из окна комнаты на втором этаже и помахала. Вихрем мелькнула в запотевшем стекле парадной двери и в следующую секунду уже открывала мне.
Если бы Итан заказывал себе жену, как в каком-нибудь ресторане, — это была бы именно Ана Айслип. Ее отец преподавал в университете историю искусств; мать принадлежала к греческой династии судоходцев — от вопросов бизнеса она держалась в стороне, но при этом получала ежемесячные дивиденды. Отца Аны Итан узнал благодаря проекту муниципального совета «Искусство атакует», призванному помочь реабилитации жертв жестоких преступлений; спустя десять дней после их первой встречи он напросился к Айслипам на обед, в их дом, построенный исключительно из дерева и стекла, стоявший на берегу реки, — тогда и познакомился с Аной.
— «Искусство атакует»? — переспросила я, когда они вместе рассказывали мне эту историю. У каждого была своя роль, и они оба их отлично знали. — Он реально так называется?
— Да, — ответила Ана. Итан улыбался, глядя в сторону.
В тот день, когда он должен был прийти к ним на обед, Ана с утра ушла поплавать в Исиде[11]. Когда появился Итан, она сидела на берегу в купальнике и ждала, пока обсохнет. Ужасно неудобно вышло — ведь он пришел в гости раньше назначенного времени.
— Счастливый случай, — добавил Итан и поднял свой бокал.
Ана была художницей. От нее слегка пахло краской, на руках и ногах виднелись не до конца смытые мазки красок разных цветов. Ее полотна висели на стенах или стояли на полу в каждой комнате. Она писала воду и падающий на нее свет: серо-зеленую, почти гладкую поверхность Исиды; океан в последних, перед самым штормом, солнечных лучах; дрожь чьей-то руки, ставящей на стол чашку чая. В моем лофте, в Нью-Йорке, тоже висела картина Аны Айслип — море, искрящееся в полуденном солнце. «Это Греция, — пояснила она в приложенной открытке, — мой второй дом. Итан сказал, тебе понравится».
Сейчас она распахнула дверь передо мной и сразу же обняла.
— Ваша мама, — сказала она. — Господи, мне так жаль…
— Не стоит, правда.
— Вам всем, должно быть, очень непросто сейчас. — И Ана тут же просияла, покончив с соболезнованиями. — Итан в саду, идем-идем. Он уже откупорил вино, хоть я и просила его подождать. Лекс, ты выглядишь так, как будто неделю не спала.
Через отделанный деревом холл, мимо мастерско́й Аны, мимо гостиной мы прошли прямо в кухню, из которой в сад вела двухстворчатая дверь. Сквозь нее и окна на крыше вплывал внутрь летний вечер. Родители Аны оплатили перепланировку — сделали им такой подарок по случаю помолвки.
Гораций, пес Итана, примчался поздороваться со мной. Сам же Итан сидел снаружи, спиной к дому.
— Привет, Лекс, — поздоровался он.
Солнце уже клонилось к горизонту, и все, что я смогла различить, — копну белых волос. Его можно было принять за любого из нас.
Последний раз мы с Итаном виделись в Лондоне, полгода назад, когда он пригласил меня на заседание круглого стола в Королевской академии. «Образование и вдохновение: как учить юных художников», — звучала тема дискуссии, и Итан был председателем этого мероприятия. После наших с Девлин посиделок я опоздала, и соваться в аудиторию, пожалуй, уже не имело смысла — я решила подождать его в баре. На каждом столике лежала пачка листовок с рекламой заседания: на одной стороне рисунок — двое детей, входящих в океан, на другой — сведения о докладчиках.
Итан Чарльз Грейси — директор Школы Уэсли в Оксфорде. Школа с яркой историей, она отличается выдающимися достижениями и имеет ряд признанных инноваций в области искусства в разных возрастных группах. На момент своего назначения Итан стал самым молодым старшим преподавателем Великобритании. Он является членом совета нескольких благотворительных организаций графства Оксфордшир; члены правительства обращаются к нему за консультациями по вопросам, касающимся образовательных реформ; кроме того, он читает лекции и ведет международные семинары о своем личном опыте преодоления психологической травмы.
Я заказала себе еще выпить. Двери распахнулись, и из аудитории вывалилась гомонящая толпа. Итан вышел одним из последних, беседуя с двумя джентльменами в костюмах и с леди, у которой на шее висел бейджик. Он поймал мой взгляд, и на его лице, как и положено, появилась улыбка; остальные в мою сторону даже не взглянули.
Перекинув плотный пиджак через руку, он говорил о чем-то забавном и явно подходил к кульминации — перевернул ладони вверх, словно готовясь поймать смех слушателей. Когда Итан что-нибудь рассказывал, он делал это в точности как наш Отец — так же убедительно, пропуская историю через всего себя: через каждую жилу, каждый мускул, — но его глаза и губы при этом оставались безучастными, как будто на уровне шеи контакт с телом прерывался.
Вокруг, там, куда не падал его взгляд, его ожидали люди, желавшие поговорить. Я уселась поудобнее. Придется подождать и мне.
Спустя полчаса и три выпитых бокала наконец-то подошла и моя очередь.
— Привет! — Итан расцеловал меня в обе щеки. — Ну как тебе?
— Очень интересно! — воскликнула я.
— А моя идея с домиками на деревьях?
— Она-то мне и понравилась больше всего!
— Ну-ну — ты даже не зашла!
Я посмотрела на него и рассмеялась. Он — тоже.
— Просто задержалась на работе. Не сомневаюсь — ты был великолепен! Ну, как у тебя дела? Как Ана?
— Ана не смогла прийти. К сожалению. Я рассчитывал, что она составит тебе компанию. Ана не очень хорошо себя чувствует. Думаю, что у нее тот недуг — ну, печаль, как у художников в девятнадцатом веке, ею еще страдал высший свет. Как там она называлась?
— Истерия?
— Нет, полегче.
— Хандра?
— Да, точно. В общем, ничего страшного — пройдет.
Ему приходилось делать усилие, чтобы не отрывать от меня взгляда: люди вокруг говорили о чем-то гораздо более значительном.
— Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Мне просто нужно тут покрутиться.
— У меня тоже есть еще дела, — соврала я. — Так что крутись на здоровье. Похоже, для тебя это важно.
— Будут события и поважнее, уверяю тебя. Договорим на улице, ладно?
На Пикадилли было по-прежнему людно. Бело-синие огни над дорогой, покупатели, увешанные бумажными пакетами. Морозно — в самый раз для снега. Парочки — он в смокинге, она в вечернем платье — ныряли в вестибюли гостиниц. В магазинах, в каждой витрине — милая сказка. Декабрьский Лондон. Я намеревалась купить что-нибудь дорогое и вернуться назад, в свой отель, через Мейфэр[12]. Мне нравилось разглядывать форму швейцаров и освещенные окна квартир над улицей. Итан помог мне надеть куртку. Моя рука все еще сжимала рекламный листок.
— А это… — начал уже было он.
— Картинку ты выбирал?
— Да. Не узнаешь? «Дети на берегу моря»?
— Нет.
— Хоаки́н Сорóлья-и-Басти́да[13]?
— Я все равно не знаю.
— Напомнила мне о тебе, — пояснил он. — О тебе и о Эви, наверное.
— И впечатляющая биография, кстати. Горжусь тобой. Даже если все это ты сам написал.
Он уже хотел вернуться в академию и приготовил свою фирменную — «я снова с вами» — улыбочку.
— Просто безобидная выдумка, — проговорил он. — Так ведь?
* * *
История рождения Итана стала частью семейного фольклора задолго до моего появления на свет. Из моей же вместо достойного продолжения вышло сплошное разочарование. Она окончилась банально: на больничной койке на свет появилась девочка. Так что Отец редко рассказывал о моем рождении.
Мать была на восьмом месяце и работала секретаршей в той же конторе, где Отец чинил электроприборы, в часе езды от Манчестера. На этом сроке Мать уже с трудом дотягивалась до пишущей машинки, а над ее походкой хохотали все остальные секретарши; Отец по три раза в день поднимался к ней из полуподвала, где располагался отдел технического обслуживания, — носил еду в контейнерах и делал массаж. В тот день она не чувствовала ничего такого, что предсказывало бы скорое рождение ребенка, за исключением странного дискомфорта и лишь предчувствия боли. Но вдруг — во́ды — в трусиках и на дешевом офисном кресле.
В четвертый за этот день раз Отец поднялся по лестнице. Один из директоров компании, мистер Бедфорд — о да, однозначно «злодей»[14] в этой истории, — был уже рядом с Матерью и держал в руке трубку телефона, стоявшего на ее столе. Мать тоже держалась за трубку и просила, чтобы — пожалуйста — мистер Бедфорд ее положил, ведь они с мужем заранее решили: ребенок родится дома, и они сейчас же поедут туда. Мистер Бедфорд, как выяснилось, уже дважды пытался вызвать такси до больницы, но Мать каждый раз нажимала на рычаг прежде, чем он успевал договорить.
Мистер Бедфорд не сдавался. Раз ребенок торопится выйти на свет, матери следует ехать в больницу. Если они не дадут вызвать такси из приемной — где Отец уже выдернул из розетки шнур телефона, поднял его высоко и держал так, чтобы мистер Бедфорд не смог до него дотянуться, — значит, он позвонит из своего кабинета. Волоча за собой телефонный аппарат и разливая амниотическую жидкость, родители рванули прочь. Они проковыляли через медленно разъехавшиеся двери, через парк — к «Форду Эскорт», на котором ездили на работу. В машине Мать упала на заднее сиденье. Отец вставил ключи в замок зажигания. Выехав на трассу «А», они услышали вой сирены — мимо них, мигая аварийными огнями, промчалась скорая.
«Мистеру Бедфорду, — говорил Отец, — должно быть, пришлось долго объясняться».
Оказавшись дома двадцать минут спустя, они расстелили мягкие, чистые простыни, которые Отец купил на свою рождественскую премию. Спустили на пол подушки с дивана, задернули шторы. Мать легла на эту импровизированную постель. Ее лицо блестело в полумраке от слюны и слез.
Итан появился на свет через сорок часов. В самом конце, как рассказывал Отец, Мать то и дело проваливалась в сон, и ему приходилось будить ее, легонько постукивая по голове. (Интересно, не мечтала ли она тогда о бело-синих лампах и больничной палате?)
Они взвесили ребенка на весах в ванной. Три килограмма сто восемьдесят граммов, здоровенький. Сын. Он пробил себе путь в этот мир, боролся, чтобы прийти пораньше. Они лежали на полу, прижавшись друг к другу, обнаженные и окровавленные, будто последние уцелевшие в какой-то кровавой резне люди на Земле. Или же — первые.
Месть мистера Бедфорда, последовавшая через несколько недель, стала той частью истории рождения Итана, которую Отец предпочитал в своем рассказе опускать. Супруги Грейси посягнули на собственность компании, не подчинились прямым указаниям руководства. К тому же сотрудники отдела технического обслуживания недолюбливали Отца. Жаловались, что он всех высмеивает и постоянно торчит у рабочего места своей жены, делая ей массаж. Мистер Бедфорд поздравил родителей с рождением сына и попросил их не возвращаться на работу. «Расчет, — написал он, — вы получите по почте».
С тех пор Мать больше никогда не работала. Следующие семнадцать лет она была вся в детях и принимала эту роль как мученическую. Она исполняла миссию, дарованную ей Господом, и была намерена исполнять ее как подобает. Более всего она ценила нас, когда мы находились у нее внутри, в тесноте ее тела, и сидели спокойно. С тех пор как я себя помню, Мать постоянно была беременна. На улицу она выходила в платьях, сквозь тонкую ткань которых, как опухоль на ранней стадии, выпирал пупок; дома она вечно сидела на диване и кормила нас — неизменно в трусах и заляпанной футболке. Мы вопили наперебой, иногда сразу двое из нас, и дрались друг с другом за более полную грудь. В моем нынешнем возрасте у нее уже были Итан, я, Далила и на подходе Эви. От Матери противно пахло — чем-то нутряным. Она протекала. Содержимое ее организма так и стремилось наружу.
Когда Мать была маленькой, она мечтала стать журналисткой. Жила в деревне, со всех сторон окруженной холмами, с родителями и сестрой. В череде примыкающих друг к другу домов их был самым крайним; слегка накрененный, как бы падающий, он походил на Пизанскую башню.
Она брала интервью у жителей деревни, и ее отец купил ей блокнот у продавца газет. На первой странице красивым почерком Мать старательно вывела: «Заметки Деборы». По выходным, а иногда и после школы она ходила в гости к соседям и беседовала с ними о том о сем. Оказалось, они и рады были поверить ей скромные мечты: кто-то хотел выиграть в лотерею, к примеру, кто-то — переехать жить к океану, съездить во Францию или Северную Америку. А еще им нравилось сплетничать о том, что за семья поселилась неподалеку: может быть, супруги, а может — и очень даже вероятно — отец и дочь.
Я видела фотоснимки Матери, сделанные в то время, — ее тогдашний успех был вполне понятен: белоснежные волосы, взрослый, понимающий взгляд. Такой девочке кто угодно открыл бы свои секреты.
Она не ожидала, что в ее жизни случится, как она назвала это позже, Парад.
Однажды, когда ей исполнилось десять и она собиралась поступать в гимназию в соседнем городке, в деревне отмечали праздник урожая, и к парадному шествию все украшали свои повозки. Хозяйки мастерили пугала и разбрасывали их повсюду. Ребятишки, наряженные фруктами и овощами, топали по улицам одной живой грядкой. В тот год посредством некой сомнительной демократической процедуры Мать избрали Принцессой урожая. В золотом платье (что, по сравнению с прошлогодним костюмом картошки, она сочла грандиозным достижением) она шествовала впереди всех, и, когда процессия проходила мимо ее дома, рядовые с повозки Общества ветеранов дали торжественный ружейный залп.
Мать не увидела, что произошло. Веревка, соединявшая повозку Сельской христианской церкви с их «Морис Мариной»[15], лопнула в самой высокой точке подъема на Хилли Филдс-роуд. Мать услышала крики, раздавшиеся, когда повозка наехала на ее отца, но решила, что это просто шумит взбудораженная толпа, и принялась размахивать руками с еще большим воодушевлением. Ведущий, желая ее остановить, преградил ей путь, но Мать лишь вежливо улыбнулась и просто обошла его.
Несколько дней в деревне работала столичная пресса. В результате несчастного случая отец нашей Матери лишился ноги, а одного ребенка, в костюмчике тыквы, придавило насмерть. Мать была взбудоражена. Ей очень нравились шустрые, сообразительные репортеры с такими же, как у нее, блокнотами. Она определенно стала королевой этой трагедии: и жертвой, и невольной участницей одновременно.
Сидя рядом со своей матерью на диване в гостиной, зажав в кулаке носовой платок, она выдавала корреспондентам версию событий глазами очевидца. В конце каждого интервью наша Мать добавляла: в свете случившегося на нее снизошло озарение — она тоже хотела бы стать журналистом и давать людям возможность поведать миру то, о чем они хотели бы рассказать. На последней страничке своего блокнота она записывала все имена, фамилии и номера телефонов репортеров, в скобках указывая заголовки их статей; проставила звездочки каждой публикации, и критериями ее оценок служили профессионализм автора и количество времени, которое он уделил лично ей. Когда придет ее час, она будет знать, к кому обратиться.
Кроме журналистов к ним наведались однажды и представительницы Сельской христианской церкви.
Забывшись летним сном, за воротами чахли здания факультетов.
Ана увидела меня из окна комнаты на втором этаже и помахала. Вихрем мелькнула в запотевшем стекле парадной двери и в следующую секунду уже открывала мне.
Если бы Итан заказывал себе жену, как в каком-нибудь ресторане, — это была бы именно Ана Айслип. Ее отец преподавал в университете историю искусств; мать принадлежала к греческой династии судоходцев — от вопросов бизнеса она держалась в стороне, но при этом получала ежемесячные дивиденды. Отца Аны Итан узнал благодаря проекту муниципального совета «Искусство атакует», призванному помочь реабилитации жертв жестоких преступлений; спустя десять дней после их первой встречи он напросился к Айслипам на обед, в их дом, построенный исключительно из дерева и стекла, стоявший на берегу реки, — тогда и познакомился с Аной.
— «Искусство атакует»? — переспросила я, когда они вместе рассказывали мне эту историю. У каждого была своя роль, и они оба их отлично знали. — Он реально так называется?
— Да, — ответила Ана. Итан улыбался, глядя в сторону.
В тот день, когда он должен был прийти к ним на обед, Ана с утра ушла поплавать в Исиде[11]. Когда появился Итан, она сидела на берегу в купальнике и ждала, пока обсохнет. Ужасно неудобно вышло — ведь он пришел в гости раньше назначенного времени.
— Счастливый случай, — добавил Итан и поднял свой бокал.
Ана была художницей. От нее слегка пахло краской, на руках и ногах виднелись не до конца смытые мазки красок разных цветов. Ее полотна висели на стенах или стояли на полу в каждой комнате. Она писала воду и падающий на нее свет: серо-зеленую, почти гладкую поверхность Исиды; океан в последних, перед самым штормом, солнечных лучах; дрожь чьей-то руки, ставящей на стол чашку чая. В моем лофте, в Нью-Йорке, тоже висела картина Аны Айслип — море, искрящееся в полуденном солнце. «Это Греция, — пояснила она в приложенной открытке, — мой второй дом. Итан сказал, тебе понравится».
Сейчас она распахнула дверь передо мной и сразу же обняла.
— Ваша мама, — сказала она. — Господи, мне так жаль…
— Не стоит, правда.
— Вам всем, должно быть, очень непросто сейчас. — И Ана тут же просияла, покончив с соболезнованиями. — Итан в саду, идем-идем. Он уже откупорил вино, хоть я и просила его подождать. Лекс, ты выглядишь так, как будто неделю не спала.
Через отделанный деревом холл, мимо мастерско́й Аны, мимо гостиной мы прошли прямо в кухню, из которой в сад вела двухстворчатая дверь. Сквозь нее и окна на крыше вплывал внутрь летний вечер. Родители Аны оплатили перепланировку — сделали им такой подарок по случаю помолвки.
Гораций, пес Итана, примчался поздороваться со мной. Сам же Итан сидел снаружи, спиной к дому.
— Привет, Лекс, — поздоровался он.
Солнце уже клонилось к горизонту, и все, что я смогла различить, — копну белых волос. Его можно было принять за любого из нас.
Последний раз мы с Итаном виделись в Лондоне, полгода назад, когда он пригласил меня на заседание круглого стола в Королевской академии. «Образование и вдохновение: как учить юных художников», — звучала тема дискуссии, и Итан был председателем этого мероприятия. После наших с Девлин посиделок я опоздала, и соваться в аудиторию, пожалуй, уже не имело смысла — я решила подождать его в баре. На каждом столике лежала пачка листовок с рекламой заседания: на одной стороне рисунок — двое детей, входящих в океан, на другой — сведения о докладчиках.
Итан Чарльз Грейси — директор Школы Уэсли в Оксфорде. Школа с яркой историей, она отличается выдающимися достижениями и имеет ряд признанных инноваций в области искусства в разных возрастных группах. На момент своего назначения Итан стал самым молодым старшим преподавателем Великобритании. Он является членом совета нескольких благотворительных организаций графства Оксфордшир; члены правительства обращаются к нему за консультациями по вопросам, касающимся образовательных реформ; кроме того, он читает лекции и ведет международные семинары о своем личном опыте преодоления психологической травмы.
Я заказала себе еще выпить. Двери распахнулись, и из аудитории вывалилась гомонящая толпа. Итан вышел одним из последних, беседуя с двумя джентльменами в костюмах и с леди, у которой на шее висел бейджик. Он поймал мой взгляд, и на его лице, как и положено, появилась улыбка; остальные в мою сторону даже не взглянули.
Перекинув плотный пиджак через руку, он говорил о чем-то забавном и явно подходил к кульминации — перевернул ладони вверх, словно готовясь поймать смех слушателей. Когда Итан что-нибудь рассказывал, он делал это в точности как наш Отец — так же убедительно, пропуская историю через всего себя: через каждую жилу, каждый мускул, — но его глаза и губы при этом оставались безучастными, как будто на уровне шеи контакт с телом прерывался.
Вокруг, там, куда не падал его взгляд, его ожидали люди, желавшие поговорить. Я уселась поудобнее. Придется подождать и мне.
Спустя полчаса и три выпитых бокала наконец-то подошла и моя очередь.
— Привет! — Итан расцеловал меня в обе щеки. — Ну как тебе?
— Очень интересно! — воскликнула я.
— А моя идея с домиками на деревьях?
— Она-то мне и понравилась больше всего!
— Ну-ну — ты даже не зашла!
Я посмотрела на него и рассмеялась. Он — тоже.
— Просто задержалась на работе. Не сомневаюсь — ты был великолепен! Ну, как у тебя дела? Как Ана?
— Ана не смогла прийти. К сожалению. Я рассчитывал, что она составит тебе компанию. Ана не очень хорошо себя чувствует. Думаю, что у нее тот недуг — ну, печаль, как у художников в девятнадцатом веке, ею еще страдал высший свет. Как там она называлась?
— Истерия?
— Нет, полегче.
— Хандра?
— Да, точно. В общем, ничего страшного — пройдет.
Ему приходилось делать усилие, чтобы не отрывать от меня взгляда: люди вокруг говорили о чем-то гораздо более значительном.
— Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Мне просто нужно тут покрутиться.
— У меня тоже есть еще дела, — соврала я. — Так что крутись на здоровье. Похоже, для тебя это важно.
— Будут события и поважнее, уверяю тебя. Договорим на улице, ладно?
На Пикадилли было по-прежнему людно. Бело-синие огни над дорогой, покупатели, увешанные бумажными пакетами. Морозно — в самый раз для снега. Парочки — он в смокинге, она в вечернем платье — ныряли в вестибюли гостиниц. В магазинах, в каждой витрине — милая сказка. Декабрьский Лондон. Я намеревалась купить что-нибудь дорогое и вернуться назад, в свой отель, через Мейфэр[12]. Мне нравилось разглядывать форму швейцаров и освещенные окна квартир над улицей. Итан помог мне надеть куртку. Моя рука все еще сжимала рекламный листок.
— А это… — начал уже было он.
— Картинку ты выбирал?
— Да. Не узнаешь? «Дети на берегу моря»?
— Нет.
— Хоаки́н Сорóлья-и-Басти́да[13]?
— Я все равно не знаю.
— Напомнила мне о тебе, — пояснил он. — О тебе и о Эви, наверное.
— И впечатляющая биография, кстати. Горжусь тобой. Даже если все это ты сам написал.
Он уже хотел вернуться в академию и приготовил свою фирменную — «я снова с вами» — улыбочку.
— Просто безобидная выдумка, — проговорил он. — Так ведь?
* * *
История рождения Итана стала частью семейного фольклора задолго до моего появления на свет. Из моей же вместо достойного продолжения вышло сплошное разочарование. Она окончилась банально: на больничной койке на свет появилась девочка. Так что Отец редко рассказывал о моем рождении.
Мать была на восьмом месяце и работала секретаршей в той же конторе, где Отец чинил электроприборы, в часе езды от Манчестера. На этом сроке Мать уже с трудом дотягивалась до пишущей машинки, а над ее походкой хохотали все остальные секретарши; Отец по три раза в день поднимался к ней из полуподвала, где располагался отдел технического обслуживания, — носил еду в контейнерах и делал массаж. В тот день она не чувствовала ничего такого, что предсказывало бы скорое рождение ребенка, за исключением странного дискомфорта и лишь предчувствия боли. Но вдруг — во́ды — в трусиках и на дешевом офисном кресле.
В четвертый за этот день раз Отец поднялся по лестнице. Один из директоров компании, мистер Бедфорд — о да, однозначно «злодей»[14] в этой истории, — был уже рядом с Матерью и держал в руке трубку телефона, стоявшего на ее столе. Мать тоже держалась за трубку и просила, чтобы — пожалуйста — мистер Бедфорд ее положил, ведь они с мужем заранее решили: ребенок родится дома, и они сейчас же поедут туда. Мистер Бедфорд, как выяснилось, уже дважды пытался вызвать такси до больницы, но Мать каждый раз нажимала на рычаг прежде, чем он успевал договорить.
Мистер Бедфорд не сдавался. Раз ребенок торопится выйти на свет, матери следует ехать в больницу. Если они не дадут вызвать такси из приемной — где Отец уже выдернул из розетки шнур телефона, поднял его высоко и держал так, чтобы мистер Бедфорд не смог до него дотянуться, — значит, он позвонит из своего кабинета. Волоча за собой телефонный аппарат и разливая амниотическую жидкость, родители рванули прочь. Они проковыляли через медленно разъехавшиеся двери, через парк — к «Форду Эскорт», на котором ездили на работу. В машине Мать упала на заднее сиденье. Отец вставил ключи в замок зажигания. Выехав на трассу «А», они услышали вой сирены — мимо них, мигая аварийными огнями, промчалась скорая.
«Мистеру Бедфорду, — говорил Отец, — должно быть, пришлось долго объясняться».
Оказавшись дома двадцать минут спустя, они расстелили мягкие, чистые простыни, которые Отец купил на свою рождественскую премию. Спустили на пол подушки с дивана, задернули шторы. Мать легла на эту импровизированную постель. Ее лицо блестело в полумраке от слюны и слез.
Итан появился на свет через сорок часов. В самом конце, как рассказывал Отец, Мать то и дело проваливалась в сон, и ему приходилось будить ее, легонько постукивая по голове. (Интересно, не мечтала ли она тогда о бело-синих лампах и больничной палате?)
Они взвесили ребенка на весах в ванной. Три килограмма сто восемьдесят граммов, здоровенький. Сын. Он пробил себе путь в этот мир, боролся, чтобы прийти пораньше. Они лежали на полу, прижавшись друг к другу, обнаженные и окровавленные, будто последние уцелевшие в какой-то кровавой резне люди на Земле. Или же — первые.
Месть мистера Бедфорда, последовавшая через несколько недель, стала той частью истории рождения Итана, которую Отец предпочитал в своем рассказе опускать. Супруги Грейси посягнули на собственность компании, не подчинились прямым указаниям руководства. К тому же сотрудники отдела технического обслуживания недолюбливали Отца. Жаловались, что он всех высмеивает и постоянно торчит у рабочего места своей жены, делая ей массаж. Мистер Бедфорд поздравил родителей с рождением сына и попросил их не возвращаться на работу. «Расчет, — написал он, — вы получите по почте».
С тех пор Мать больше никогда не работала. Следующие семнадцать лет она была вся в детях и принимала эту роль как мученическую. Она исполняла миссию, дарованную ей Господом, и была намерена исполнять ее как подобает. Более всего она ценила нас, когда мы находились у нее внутри, в тесноте ее тела, и сидели спокойно. С тех пор как я себя помню, Мать постоянно была беременна. На улицу она выходила в платьях, сквозь тонкую ткань которых, как опухоль на ранней стадии, выпирал пупок; дома она вечно сидела на диване и кормила нас — неизменно в трусах и заляпанной футболке. Мы вопили наперебой, иногда сразу двое из нас, и дрались друг с другом за более полную грудь. В моем нынешнем возрасте у нее уже были Итан, я, Далила и на подходе Эви. От Матери противно пахло — чем-то нутряным. Она протекала. Содержимое ее организма так и стремилось наружу.
Когда Мать была маленькой, она мечтала стать журналисткой. Жила в деревне, со всех сторон окруженной холмами, с родителями и сестрой. В череде примыкающих друг к другу домов их был самым крайним; слегка накрененный, как бы падающий, он походил на Пизанскую башню.
Она брала интервью у жителей деревни, и ее отец купил ей блокнот у продавца газет. На первой странице красивым почерком Мать старательно вывела: «Заметки Деборы». По выходным, а иногда и после школы она ходила в гости к соседям и беседовала с ними о том о сем. Оказалось, они и рады были поверить ей скромные мечты: кто-то хотел выиграть в лотерею, к примеру, кто-то — переехать жить к океану, съездить во Францию или Северную Америку. А еще им нравилось сплетничать о том, что за семья поселилась неподалеку: может быть, супруги, а может — и очень даже вероятно — отец и дочь.
Я видела фотоснимки Матери, сделанные в то время, — ее тогдашний успех был вполне понятен: белоснежные волосы, взрослый, понимающий взгляд. Такой девочке кто угодно открыл бы свои секреты.
Она не ожидала, что в ее жизни случится, как она назвала это позже, Парад.
Однажды, когда ей исполнилось десять и она собиралась поступать в гимназию в соседнем городке, в деревне отмечали праздник урожая, и к парадному шествию все украшали свои повозки. Хозяйки мастерили пугала и разбрасывали их повсюду. Ребятишки, наряженные фруктами и овощами, топали по улицам одной живой грядкой. В тот год посредством некой сомнительной демократической процедуры Мать избрали Принцессой урожая. В золотом платье (что, по сравнению с прошлогодним костюмом картошки, она сочла грандиозным достижением) она шествовала впереди всех, и, когда процессия проходила мимо ее дома, рядовые с повозки Общества ветеранов дали торжественный ружейный залп.
Мать не увидела, что произошло. Веревка, соединявшая повозку Сельской христианской церкви с их «Морис Мариной»[15], лопнула в самой высокой точке подъема на Хилли Филдс-роуд. Мать услышала крики, раздавшиеся, когда повозка наехала на ее отца, но решила, что это просто шумит взбудораженная толпа, и принялась размахивать руками с еще большим воодушевлением. Ведущий, желая ее остановить, преградил ей путь, но Мать лишь вежливо улыбнулась и просто обошла его.
Несколько дней в деревне работала столичная пресса. В результате несчастного случая отец нашей Матери лишился ноги, а одного ребенка, в костюмчике тыквы, придавило насмерть. Мать была взбудоражена. Ей очень нравились шустрые, сообразительные репортеры с такими же, как у нее, блокнотами. Она определенно стала королевой этой трагедии: и жертвой, и невольной участницей одновременно.
Сидя рядом со своей матерью на диване в гостиной, зажав в кулаке носовой платок, она выдавала корреспондентам версию событий глазами очевидца. В конце каждого интервью наша Мать добавляла: в свете случившегося на нее снизошло озарение — она тоже хотела бы стать журналистом и давать людям возможность поведать миру то, о чем они хотели бы рассказать. На последней страничке своего блокнота она записывала все имена, фамилии и номера телефонов репортеров, в скобках указывая заголовки их статей; проставила звездочки каждой публикации, и критериями ее оценок служили профессионализм автора и количество времени, которое он уделил лично ей. Когда придет ее час, она будет знать, к кому обратиться.
Кроме журналистов к ним наведались однажды и представительницы Сельской христианской церкви.