Она встала со стула и опустилась на колени перед моей кроватью.
— Секретом, понимаешь? — повторила доктор Кэй. — Это я тебе обещаю. Я понимаю разум другого человека, умею с ним работать. Верю, что могу привести его в порядок. Но читать мысли я не в силах. Поэтому мы должны быть честны друг с другом. Даже в том, о чем трудно рассказывать. Согласна?
Голос у нее немного сел.
— Согласна, — ответила я.
Доктор еще что-то говорила, но уже на ходу, отдаляясь от меня, и, когда я проснулась в следующий раз, ночью, ее уже не было в палате.
С тех пор доктор Кэй стала приходить каждый день. Иногда ее сопровождали двое следователей; были они и в тот раз, когда она рассказала мне, что Отец покончил с собой почти сразу после того, как я сбежала. Полицейские, прибывшие первыми, нашли его на кухне. Многократные попытки откачать его ничего не дали — помочь ему уже было нельзя.
Его пытались откачать? Интересно, они очень старались?
Вместо этого я спросила: «Как он это сделал?» Следователи посмотрели на доктора Кэй, а доктор Кэй смотрела на меня.
— Он выпил отравляющее вещество, — произнесла доктор. — Яд. По многим признакам понятно, что все было подготовлено, и заранее.
— В доме обнаружился большой запас яда, — пояснил один из следователей. — Мы думаем, что, возможно, готовилась грандиозная развязка.
Они снова переглянулись. На этот раз — с облегчением, как будто что-то, чего они опасались, обернулось лучше, чем они предполагали.
— Ну, ты как? Что чувствуешь? — спросила меня доктор Кэй.
— Не знаю.
Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».
Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг — они не покидают хозяина даже после его смерти.
— А остальные? — спросила я.
— Тебе пора отдохнуть, — ответила доктор Кэй. — Поговорим завтра.
Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда — наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики — от A до Г, девочки — от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями — комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями — предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.
Часто мы с доктором Кэй просто сидели и молчали.
— Ну, как у нас сегодня настроение? Поговорим? — спрашивала она, а я была или уставшей, или у меня везде болело после очередной операции, или меня все раздражало: ее красивый наряд и невозмутимость, мое ощущение собственной неполноценности от того, как, по сравнению с ней, выгляжу я, лежа в этой постели, — какая-то птичья фигура, все линии тела не такие, какими им положено быть.
Но когда вместе с ней приходили следователи, она расспрашивала меня обо всем, что я помнила: не только об Эпохе привязывания и Эпохе цепей, но и о том, как мы жили до них, когда были маленькими. Мои слушатели записывали все подряд — даже то, что, казалось, совсем не относилось к делу, поэтому я старалась рассказать побольше: например, о книгах, которые нравились нам с Эви, или о том, как мы однажды ездили в Блэкпул на выходные.
— Как давно ты перестала ходить в школу?
Я не смогла вспомнить и смутилась от этого.
— Ну а в старшую школу ты перешла?
— Перешла. Тот год был последним. Я не могу точно сказать, когда перестала ходить туда, но помню все, что мы прошли по всем предметам. Почти все.
— А вернуться в школу, — улыбнулась доктор Кэй, — ты хотела бы?
С тех пор каждый день, после обеда, ко мне приходил больничный учитель. Доктор Кэй никогда не упоминала об этом, но я знала, это она — ее безмолвная магия. Она раздобыла мне Библию, ведь я любила почитать перед сном что-нибудь знакомое. Она всегда чувствовала момент, когда меня начинали утомлять вопросы следователей, и захлопывала блокнот, оканчивая тем самым нашу беседу. Поэтому я старалась побольше разговаривать с ней, даже когда меня охватывало раздражение, — это было мое спасибо.
Разговаривали мы и о будущем.
— Задумывалась ли ты когда-нибудь о том, что бы тебе хотелось делать?
— О профессии?
— О профессии и не только. Где бы тебе хотелось жить, что повидать, какие занятия попробовать.
— Мне нравилась история, — ответила я. — В школе. И математика. Мне многие предметы нравились.
— Вот как? — Она глянула на меня поверх очков. — Это нам пригодится.
— У меня была книга «Мифы Древней Греции», — сказала я. — Пожалуй, я хотела бы побывать в Греции. Мы с Эви решили, что когда-нибудь вместе туда отправимся. Мы рассказывали эти мифы друг другу.
— И какой был твой любимый?
— Про Минотавра, конечно. Но Эви он казался страшным. Ей больше нравился про Орфея и Эвридику.
Доктор Кэй убрала блокнот и положила руку рядом с моей, но так, чтобы не коснуться меня.
— Ты непременно побываешь в Греции, Лекс, — сказала она. — И будешь изучать историю, математику и массу других предметов. Я больше чем уверена в этом.
Специалисты, которые занимались с нами, пришли к выводу, что наилучший шанс вернуться к нормальной жизни нам даст усыновление. После долгих раздумий нас решили пристроить в разные семьи. У каждого имелись какие-то свои особенности и потребности, а общение друг с другом только затормаживало процесс реабилитации; кроме того, нас было много. Я, конечно, не знаю наверняка, но мне кажется, что на этом решении настаивала доктор Кэй — именно она боролась за него у белой магнитной доски с нашими фотографиями. Вопреки всему, она верила, что время и занятия помогут нам сбросить с себя прошлое, как вышедшее из моды пальто, которое вообще не стоило покупать.
Лихорадочная деятельность, имевшая место в тот период времени, доходила до нас в последующие месяцы и годы в виде лаконичных заключений.
Самых младших разобрали первыми — они были как пластилин, и выправить их казалось гораздо проще.
Ноя отдали семейной паре, пожелавшей остаться неизвестной даже для нас, — доктор Кэй одобряла такой подход, и второй, и третий психологи тоже. Из времени, проведенного на Мур Вудс-роуд, Ной не будет помнить абсолютно ничего. Первые десять месяцев его жизни можно с легкостью стереть, как будто их никогда и не было.
Гэбриела усыновила местная семья, которая пристально следила за ходом дела и впоследствии сделала ряд громких заявлений, требуя уважать их право на частную жизнь.
Далилу — самую фотогеничную из нас — удочерила супружеская пара из Лондона, которая не могла иметь своих детей.
Эви же повезло больше всех — ее взяла семья, жившая на южном побережье. Мне ничего не рассказали о ней, кроме того, что у нее появились новые брат и сестра и что их дом находится недалеко от пляжа.
Я помню, что сообщить мне эту информацию поручили доктору Кэй; также помню, что спрашивала ее, не найдется ли у них комнаты для еще одного ребенка, будучи при этом абсолютно уверенной — это все можно легко разрешить.
— Я так не думаю, Лекс.
— А вы у них спрашивали?
— Я и так знаю, — ответила она. И неожиданно добавила: — Прости.
Таким образом без семей остались только Итан и я.
После многих недель сомнений и колебаний Пэгги, сестра Матери, согласилась присматривать за Итаном до тех пор, пока тот не окончит школу. Мол, у нее есть два взрослых сына, и она справится еще с одним. Предполагалось, что он покинет ее дом через три года, когда сдаст все экзамены, которые он сдал быстрее; хотя Итан не был бы Итаном, если бы не уложился в два года обучения. Пэгги приходила к нам как-то раз, непосредственно перед тем, как все стало совсем плохо; дверь тогда открыла ей я и поэтому думала — сейчас тетя непременно вспомнит обо мне. Однако, когда ее спросили, она стала отрицать, будто когда-либо приходила на Мур Вудс-роуд. Кроме того, Пэгги заявила, что — да простит ее Господь — она совершенно не знает, как обращаться с девочками-подростками.
Сотрудников лондонского филиала интересовали два вопроса: первый — как дела у Девлин? И второй — после того, как они получили от меня ответ на первый, — почему я вернулась?
Позвольте — теперь я расскажу немного о Девлин.
У Девлин всегда был наготове какой-нибудь потрясающий проект — абсолютно новый, — который переворачивал всю нашу жизнь с ног на голову. Недели без сна; клиенты, подобные Люциферу (сколь сложные, по ее словам, столь же и обаятельные); разнообразные претензии со стороны престарелых джентльменов, разодетых в деловые костюмы, которые она сводила на нет, — Девлин была способна выдержать все что угодно. Она запросто могла повернуться ко мне прямо во время каких-нибудь переговоров и бесстрастно поинтересоваться, как я вообще. Причем ответа Девлин ждала только одного — «Все хорошо». У меня — меняющей за пару суток уже третий часовой пояс, оставшейся без интернета из-за тайфуна, уставшей до тошноты — должно быть все хорошо.
Девлин знала людей, которые могли поставлять (а могли и не поставлять) химикаты венесуэльским наркобаронам; она водила знакомство с султанами некоторых небольших государств Ближнего Востока; и она никогда не сомневалась, что сказать. Ее глаза и залегшие под ними тени были цвета оружейной стали. В сорок два года ее сердце, утомившееся от посещения двух стран в неделю и пяти часов сна в сутки, взбунтовалось на высоте десяти тысяч семисот метров над Тихим океаном, в двух часах полета от аэропорта Чанги. «Я заподозрила неладное, — сказала она, — когда мне вдруг не захотелось выпить шампанского перед вылетом». Из экономкласса примчался врач, и сердце Девлин успокоилось. Она пришла в себя в Сингапуре и заказала напитки для всех, кто был на борту, — в качестве извинения за причиненные неудобства.
Впоследствии ей сделали операцию на сердце — инвазивная хирургия, — и с тех пор, я заметила: если она сердилась или расстраивалась во время переговоров, то неосознанно поглаживала область сердца, как будто успокаивала ребенка, — такой вот у нее появился жест.
Я часто пыталась представить, как выглядит ее шрам под рубашкой — сморщенная кожа соприкасается с белоснежной, выглаженной хлопковой тканью.
Девлин предлагала выдумать какое-нибудь дело, которое требовало бы моего присутствия в Лондоне, но тут как раз подвернулось реальное. Один из ее друзей входил в совет директоров, который собирался купить стартап — компанию, владевшую эксклюзивной кембриджской разработкой в области геномики[8].
— Как я это понимаю, — сказала Девлин. — Ты посылаешь им образец ДНК, и они предсказывают твое будущее.
Шквал информации обрушился на меня во вторник вечером. В Лондоне была полночь, я разговаривала с Девлин и открывала файлы.
— Как гадалка, что ли?
— Ну… надеюсь, что все-таки как высоконаучная гадалка. Они назвали это «ХромоКлик».
Всю неделю я засыпала по ночам, укутываясь в изнеможение, и каждое утро выпутывалась из него, заслышав звонок будильника в номере. Я приступала к работе в офисе с началом лондонского дня и продолжала ночью — с Девлин, звонившей мне из Нью-Йорка. Когда в тихий предрассветный час я выходила из офиса, в Сити было тепло и темно, я открывала окна в такси, чтобы ветерок не давал мне уснуть.
Я не отвечала на звонки Мамы и Папы. Двести сообщений от Оливии и Кристофера в чате я также оставила без внимания. Днем мне звонила доктор Кэй, несколько раз — не подряд, а с промежутками, специально, чтобы меня заинтриговать, — но и ей я не ответила. Эви была единственной, с кем я общалась. Наш план для дома на Мур Вудс-роуд постепенно вырисовывался: общественный центр, где для детей и молодежи будут организовываться такие занятия, которые никогда не одобрили бы наши Отец и Мать. Детская библиотека, групповое чтение для ребят постарше, беседы о контрацепции.
— Дискотека на роликах, — предлагала Эви.
— Буфет «Ешь-сколько-пожелаешь», — не отставала я.
— Первое в стране место для венчания геев.
В среду мне позвонил Билл. Он хотел знать, что же я решила — буду ли исполнителем последней воли? На другой линии у меня висел клиент, за дверью ждал подчиненный. Билл — это просто аномалия какая-то. Неужели тюрьма существовала в том же мире, что и мой офис?
— Дайте мне подумать до выходных, — ответила я.
Вечер пятницы, и по-прежнему тридцать градусов жары. Я ждала поезд из Паддингтона на восемнадцать тридцать один и попутно отправляла Девлин по электронной почте свои соображения насчет разных мелких правонарушений, обнаружившихся за компанией, занимающейся геномикой. Директор компании как-то раз забыл в поезде флешку с незашифрованными личными данными сотрудников — сексуальная ориентация, состояние здоровья, этническая принадлежность. «Короче, — подытожила я, — есть проблемные моменты».
Оливия наделала скриншоты свадебных фотографий и прислала их мне и Кристоферу, снабдив лишенными смысла комментариями: «Гигантские канапе», «Недоплатья. Гендерное меню — что за черт?»
Я перечитала свое послание Девлин и прибавила: «Как бы то ни было, я как раз сажусь на поезд. Постараюсь смотреть в оба».
Я уточнила у Итана адрес и сказала, чтобы они с Аной не встречали меня на станции. Их дом находился в Саммертауне, и мне как раз хотелось там прогуляться — Джей Пи когда-то учился здесь, и мы время от времени приезжали сюда на выходные.
— Секретом, понимаешь? — повторила доктор Кэй. — Это я тебе обещаю. Я понимаю разум другого человека, умею с ним работать. Верю, что могу привести его в порядок. Но читать мысли я не в силах. Поэтому мы должны быть честны друг с другом. Даже в том, о чем трудно рассказывать. Согласна?
Голос у нее немного сел.
— Согласна, — ответила я.
Доктор еще что-то говорила, но уже на ходу, отдаляясь от меня, и, когда я проснулась в следующий раз, ночью, ее уже не было в палате.
С тех пор доктор Кэй стала приходить каждый день. Иногда ее сопровождали двое следователей; были они и в тот раз, когда она рассказала мне, что Отец покончил с собой почти сразу после того, как я сбежала. Полицейские, прибывшие первыми, нашли его на кухне. Многократные попытки откачать его ничего не дали — помочь ему уже было нельзя.
Его пытались откачать? Интересно, они очень старались?
Вместо этого я спросила: «Как он это сделал?» Следователи посмотрели на доктора Кэй, а доктор Кэй смотрела на меня.
— Он выпил отравляющее вещество, — произнесла доктор. — Яд. По многим признакам понятно, что все было подготовлено, и заранее.
— В доме обнаружился большой запас яда, — пояснил один из следователей. — Мы думаем, что, возможно, готовилась грандиозная развязка.
Они снова переглянулись. На этот раз — с облегчением, как будто что-то, чего они опасались, обернулось лучше, чем они предполагали.
— Ну, ты как? Что чувствуешь? — спросила меня доктор Кэй.
— Не знаю.
Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».
Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг — они не покидают хозяина даже после его смерти.
— А остальные? — спросила я.
— Тебе пора отдохнуть, — ответила доктор Кэй. — Поговорим завтра.
Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда — наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики — от A до Г, девочки — от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями — комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями — предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.
Часто мы с доктором Кэй просто сидели и молчали.
— Ну, как у нас сегодня настроение? Поговорим? — спрашивала она, а я была или уставшей, или у меня везде болело после очередной операции, или меня все раздражало: ее красивый наряд и невозмутимость, мое ощущение собственной неполноценности от того, как, по сравнению с ней, выгляжу я, лежа в этой постели, — какая-то птичья фигура, все линии тела не такие, какими им положено быть.
Но когда вместе с ней приходили следователи, она расспрашивала меня обо всем, что я помнила: не только об Эпохе привязывания и Эпохе цепей, но и о том, как мы жили до них, когда были маленькими. Мои слушатели записывали все подряд — даже то, что, казалось, совсем не относилось к делу, поэтому я старалась рассказать побольше: например, о книгах, которые нравились нам с Эви, или о том, как мы однажды ездили в Блэкпул на выходные.
— Как давно ты перестала ходить в школу?
Я не смогла вспомнить и смутилась от этого.
— Ну а в старшую школу ты перешла?
— Перешла. Тот год был последним. Я не могу точно сказать, когда перестала ходить туда, но помню все, что мы прошли по всем предметам. Почти все.
— А вернуться в школу, — улыбнулась доктор Кэй, — ты хотела бы?
С тех пор каждый день, после обеда, ко мне приходил больничный учитель. Доктор Кэй никогда не упоминала об этом, но я знала, это она — ее безмолвная магия. Она раздобыла мне Библию, ведь я любила почитать перед сном что-нибудь знакомое. Она всегда чувствовала момент, когда меня начинали утомлять вопросы следователей, и захлопывала блокнот, оканчивая тем самым нашу беседу. Поэтому я старалась побольше разговаривать с ней, даже когда меня охватывало раздражение, — это было мое спасибо.
Разговаривали мы и о будущем.
— Задумывалась ли ты когда-нибудь о том, что бы тебе хотелось делать?
— О профессии?
— О профессии и не только. Где бы тебе хотелось жить, что повидать, какие занятия попробовать.
— Мне нравилась история, — ответила я. — В школе. И математика. Мне многие предметы нравились.
— Вот как? — Она глянула на меня поверх очков. — Это нам пригодится.
— У меня была книга «Мифы Древней Греции», — сказала я. — Пожалуй, я хотела бы побывать в Греции. Мы с Эви решили, что когда-нибудь вместе туда отправимся. Мы рассказывали эти мифы друг другу.
— И какой был твой любимый?
— Про Минотавра, конечно. Но Эви он казался страшным. Ей больше нравился про Орфея и Эвридику.
Доктор Кэй убрала блокнот и положила руку рядом с моей, но так, чтобы не коснуться меня.
— Ты непременно побываешь в Греции, Лекс, — сказала она. — И будешь изучать историю, математику и массу других предметов. Я больше чем уверена в этом.
Специалисты, которые занимались с нами, пришли к выводу, что наилучший шанс вернуться к нормальной жизни нам даст усыновление. После долгих раздумий нас решили пристроить в разные семьи. У каждого имелись какие-то свои особенности и потребности, а общение друг с другом только затормаживало процесс реабилитации; кроме того, нас было много. Я, конечно, не знаю наверняка, но мне кажется, что на этом решении настаивала доктор Кэй — именно она боролась за него у белой магнитной доски с нашими фотографиями. Вопреки всему, она верила, что время и занятия помогут нам сбросить с себя прошлое, как вышедшее из моды пальто, которое вообще не стоило покупать.
Лихорадочная деятельность, имевшая место в тот период времени, доходила до нас в последующие месяцы и годы в виде лаконичных заключений.
Самых младших разобрали первыми — они были как пластилин, и выправить их казалось гораздо проще.
Ноя отдали семейной паре, пожелавшей остаться неизвестной даже для нас, — доктор Кэй одобряла такой подход, и второй, и третий психологи тоже. Из времени, проведенного на Мур Вудс-роуд, Ной не будет помнить абсолютно ничего. Первые десять месяцев его жизни можно с легкостью стереть, как будто их никогда и не было.
Гэбриела усыновила местная семья, которая пристально следила за ходом дела и впоследствии сделала ряд громких заявлений, требуя уважать их право на частную жизнь.
Далилу — самую фотогеничную из нас — удочерила супружеская пара из Лондона, которая не могла иметь своих детей.
Эви же повезло больше всех — ее взяла семья, жившая на южном побережье. Мне ничего не рассказали о ней, кроме того, что у нее появились новые брат и сестра и что их дом находится недалеко от пляжа.
Я помню, что сообщить мне эту информацию поручили доктору Кэй; также помню, что спрашивала ее, не найдется ли у них комнаты для еще одного ребенка, будучи при этом абсолютно уверенной — это все можно легко разрешить.
— Я так не думаю, Лекс.
— А вы у них спрашивали?
— Я и так знаю, — ответила она. И неожиданно добавила: — Прости.
Таким образом без семей остались только Итан и я.
После многих недель сомнений и колебаний Пэгги, сестра Матери, согласилась присматривать за Итаном до тех пор, пока тот не окончит школу. Мол, у нее есть два взрослых сына, и она справится еще с одним. Предполагалось, что он покинет ее дом через три года, когда сдаст все экзамены, которые он сдал быстрее; хотя Итан не был бы Итаном, если бы не уложился в два года обучения. Пэгги приходила к нам как-то раз, непосредственно перед тем, как все стало совсем плохо; дверь тогда открыла ей я и поэтому думала — сейчас тетя непременно вспомнит обо мне. Однако, когда ее спросили, она стала отрицать, будто когда-либо приходила на Мур Вудс-роуд. Кроме того, Пэгги заявила, что — да простит ее Господь — она совершенно не знает, как обращаться с девочками-подростками.
Сотрудников лондонского филиала интересовали два вопроса: первый — как дела у Девлин? И второй — после того, как они получили от меня ответ на первый, — почему я вернулась?
Позвольте — теперь я расскажу немного о Девлин.
У Девлин всегда был наготове какой-нибудь потрясающий проект — абсолютно новый, — который переворачивал всю нашу жизнь с ног на голову. Недели без сна; клиенты, подобные Люциферу (сколь сложные, по ее словам, столь же и обаятельные); разнообразные претензии со стороны престарелых джентльменов, разодетых в деловые костюмы, которые она сводила на нет, — Девлин была способна выдержать все что угодно. Она запросто могла повернуться ко мне прямо во время каких-нибудь переговоров и бесстрастно поинтересоваться, как я вообще. Причем ответа Девлин ждала только одного — «Все хорошо». У меня — меняющей за пару суток уже третий часовой пояс, оставшейся без интернета из-за тайфуна, уставшей до тошноты — должно быть все хорошо.
Девлин знала людей, которые могли поставлять (а могли и не поставлять) химикаты венесуэльским наркобаронам; она водила знакомство с султанами некоторых небольших государств Ближнего Востока; и она никогда не сомневалась, что сказать. Ее глаза и залегшие под ними тени были цвета оружейной стали. В сорок два года ее сердце, утомившееся от посещения двух стран в неделю и пяти часов сна в сутки, взбунтовалось на высоте десяти тысяч семисот метров над Тихим океаном, в двух часах полета от аэропорта Чанги. «Я заподозрила неладное, — сказала она, — когда мне вдруг не захотелось выпить шампанского перед вылетом». Из экономкласса примчался врач, и сердце Девлин успокоилось. Она пришла в себя в Сингапуре и заказала напитки для всех, кто был на борту, — в качестве извинения за причиненные неудобства.
Впоследствии ей сделали операцию на сердце — инвазивная хирургия, — и с тех пор, я заметила: если она сердилась или расстраивалась во время переговоров, то неосознанно поглаживала область сердца, как будто успокаивала ребенка, — такой вот у нее появился жест.
Я часто пыталась представить, как выглядит ее шрам под рубашкой — сморщенная кожа соприкасается с белоснежной, выглаженной хлопковой тканью.
Девлин предлагала выдумать какое-нибудь дело, которое требовало бы моего присутствия в Лондоне, но тут как раз подвернулось реальное. Один из ее друзей входил в совет директоров, который собирался купить стартап — компанию, владевшую эксклюзивной кембриджской разработкой в области геномики[8].
— Как я это понимаю, — сказала Девлин. — Ты посылаешь им образец ДНК, и они предсказывают твое будущее.
Шквал информации обрушился на меня во вторник вечером. В Лондоне была полночь, я разговаривала с Девлин и открывала файлы.
— Как гадалка, что ли?
— Ну… надеюсь, что все-таки как высоконаучная гадалка. Они назвали это «ХромоКлик».
Всю неделю я засыпала по ночам, укутываясь в изнеможение, и каждое утро выпутывалась из него, заслышав звонок будильника в номере. Я приступала к работе в офисе с началом лондонского дня и продолжала ночью — с Девлин, звонившей мне из Нью-Йорка. Когда в тихий предрассветный час я выходила из офиса, в Сити было тепло и темно, я открывала окна в такси, чтобы ветерок не давал мне уснуть.
Я не отвечала на звонки Мамы и Папы. Двести сообщений от Оливии и Кристофера в чате я также оставила без внимания. Днем мне звонила доктор Кэй, несколько раз — не подряд, а с промежутками, специально, чтобы меня заинтриговать, — но и ей я не ответила. Эви была единственной, с кем я общалась. Наш план для дома на Мур Вудс-роуд постепенно вырисовывался: общественный центр, где для детей и молодежи будут организовываться такие занятия, которые никогда не одобрили бы наши Отец и Мать. Детская библиотека, групповое чтение для ребят постарше, беседы о контрацепции.
— Дискотека на роликах, — предлагала Эви.
— Буфет «Ешь-сколько-пожелаешь», — не отставала я.
— Первое в стране место для венчания геев.
В среду мне позвонил Билл. Он хотел знать, что же я решила — буду ли исполнителем последней воли? На другой линии у меня висел клиент, за дверью ждал подчиненный. Билл — это просто аномалия какая-то. Неужели тюрьма существовала в том же мире, что и мой офис?
— Дайте мне подумать до выходных, — ответила я.
Вечер пятницы, и по-прежнему тридцать градусов жары. Я ждала поезд из Паддингтона на восемнадцать тридцать один и попутно отправляла Девлин по электронной почте свои соображения насчет разных мелких правонарушений, обнаружившихся за компанией, занимающейся геномикой. Директор компании как-то раз забыл в поезде флешку с незашифрованными личными данными сотрудников — сексуальная ориентация, состояние здоровья, этническая принадлежность. «Короче, — подытожила я, — есть проблемные моменты».
Оливия наделала скриншоты свадебных фотографий и прислала их мне и Кристоферу, снабдив лишенными смысла комментариями: «Гигантские канапе», «Недоплатья. Гендерное меню — что за черт?»
Я перечитала свое послание Девлин и прибавила: «Как бы то ни было, я как раз сажусь на поезд. Постараюсь смотреть в оба».
Я уточнила у Итана адрес и сказала, чтобы они с Аной не встречали меня на станции. Их дом находился в Саммертауне, и мне как раз хотелось там прогуляться — Джей Пи когда-то учился здесь, и мы время от времени приезжали сюда на выходные.