Кортни вдруг разрыдалась, и я обхватила ее, крепко-крепко.
– Что? Что случилось? – я прижала дочку к себе и не отпускала.
– Я… я просто… – всхлипывала она, пытаясь объяснить.
– Растерялась? – подсказала я.
– Да, – она плакала так, словно кто-то разбил ей сердце.
Сжимая ее в объятиях, я зашептала:
– А давай знаешь что? Мы сейчас поедем домой, наденем наши пижамки, устроимся в моей постели и поговорим. Ну как, согласна? – Я не разжимала объятия ни на миг, ожидая ее ответа.
Не в состоянии говорить, она только кивнула и вытерла слезы. Пока мы ехали домой, я думала, что этот вечер изменит всю нашу жизнь. Готова ли Кортни выслушать всю правду? Готова ли к ответам на все вопросы, которыми она столько лет задавалась мысленно?
Мне хотелось, чтобы она сумела увидеть, как ее историю озаряет свет Бога, но прежде она должна была услышать о мраке.
Готова ли я сама рассказать ей?
I. Прибавление в семье
1. Простое «да»
Судьбоносные дни редко приходят под грохот фанфар.
Лишь по прошествии времени я вижу, как одно краткое «да», сказанное теплым июньским днем 1996 года, повлекло за собой целый поток жизненных решений и перемен, нестерпимой боли и невероятной радости. Выбор, сделанный в пользу этих решений, не только изменил состав нашей семьи, но и вытолкнул меня за привычные рамки и усилил мою веру, до неузнаваемости преобразив ее. Я на своем опыте убедилась, что значит недооценивать деяния Бога, вызванные простым «да».
Помню, я тогда закинула в машинку белье и прибиралась в кухне, слыша, как шумят в гостиной дети, и вдруг зазвонил телефон.
– Привет, Деб, это Эллен, – обычным дружеским тоном поздоровалась со мной сотрудница из Управления по делам семьи (УДС). К тому времени мы с Элом были патронатными родителями уже четырнадцать лет и знали по именам чуть ли не всех сотрудников службы опеки.
– Деб, я насчет ваших подопечных… У вас же там скоро двое братишек уезжают, верно? Может, возьмете девочку? Малышка, четыре дня от роду. Мать прокесарили, так и лежит в больнице. Судя по тесту, принимала кокаин. И сама, и ребенку давала. Мы пока разбираемся, будет расследование, и надо на время отдать девочку в приемную семью.
– Конечно, возьмем! – Это «да» далось мне просто. Я не могла дождаться, когда сообщу новость своей двенадцатилетней дочери Хелен. Она обожала нянчиться с малышами, а нам уже давно не выпадал такой шанс.
– Отлично! Когда приедете в больницу, подойдите на сестринский пост. Третий этаж.
Эллен знала нашу предысторию – что мы и раньше охотно воспитывали приемных малышей, в том числе и тех худышек, которые никак не могли набрать вес. Пьющие матери, матери-наркоманки… беременные, они пичкали себя всякой дрянью, и это тяжким бременем ложилось на детей. У нас и своих детишек было пятеро, трое все еще жили дома, так что приемные малыши были в прямом смысле окутаны нашей любовью. Моей Сэди было пятнадцать, Чарльзу – десять, и оба они, как и Хелен, во-первых, отличались чуткостью, а во-вторых, уже приобрели немалый опыт в уходе за детьми, а я гордилась тем, как мои родные дети заботятся о подопечных. (Наша старшая, Элизабет, училась в Техасе, в колледже при Техасском университете А&М, а Джейсон, старший сын, служил на базе ВВС США в Германии.)
Через пару часов, когда я управилась с домашними делами и все пообедали, мы с Хелен отправились в Каспер – минут двадцать пять, если на машине.
В больнице Хелен рванула к лифту, и едва двери успели открыться, метнулась к панели приказа: «Какой этаж?» Ее пальцы замерли у самых кнопок: казалось, она готова нажать их все сразу, если это поможет нам быстрее подняться к малышке. Меня тоже охватило радостное волнение – но к нему примешивалась и тревога. Как повлияли наркотики на организм малышки? Как нам о ней заботиться?
Да что этот лифт ползет как черепаха?
Наконец двери открылись.
У поста нас встретила медсестра.
– А мы вас ждем. Пойдемте, мы дадим вам все необходимое, чтобы увезти ребенка домой.
В детской палате, в люльке под теплыми лампами, лежала крошечная девочка, завернутая в детское хлопковое одеяльце в белую и бледно-зеленую полоску. Хелен взвизгнула, увидев розовый бантик в черных кучеряшках, слегка изобразила вигл-дэнс и погладила лобик ребенка.
Медсестра рассмеялась.
– Скоро будет у вас, баюкайте сколько душа пожелает. Ей если что сейчас и нужно, так это ласка да любовь.
Она вручила мне кипу памяток и бланков и забрала у меня водительские права – сделать копию. Бумаги я заполнила быстро.
– Она прелесть, но имейте в виду, – медсестра посерьезнела, – наркотики так просто не отпускают. Последствия будут еще несколько дней, а может, и недель.
– Насколько тяжелые у нее симптомы? – спросила я.
– Дрожит временами. Плачет без удержу, но в таких случаях лучше дать ей успокоиться самой. Запеленайте в одеяльце, прижмите к себе и держите. Ей, кажется, помогает укачивание, пение и ласковые слова.
– Это мы сможем, – пообещала я.
Хелен кивнула так, словно брала на себя личную ответственность за выполнение всех указаний. В этот момент в палату вошла еще одна медсестра.
– Мать ребенка хотела бы познакомиться с вами, – сообщила она.
– Не хотите – не нужно, – вмешалась первая медсестра. – Если что, мы ей сами все скажем.
– Нет, я схожу. Можно к ней сейчас?
Хелен была только рада остаться с малышкой.
Я прошла вслед за медсестрой в больничную палату, где молодая кудрявая брюнетка с матово-бледным лицом пила газировку из банки, лежа на больничной койке.
При виде меня она поставила банку на поднос и попыталась сесть: стиснула зубы, зажмурилась и оперлась на спинку кровати. По ее лицу я поняла, что после кесарева ноют швы, и ей безумно больно.
Я встала у изножья кровати.
– Привет, я Дебра. На время я беру вашу малышку под опеку. У вас такая красивая дочь!
– Спасибо, – отрывисто бросила она и отвела взгляд. – Я пару-тройку недель поживу у родителей. Молоко буду сцеживать и ставить в заморозку. Вы согласитесь приезжать за ним? – Она взглянула на меня и сразу же отвернулась снова. – Мне бы очень хотелось, чтобы ей доставалось мое молоко.
Я видела, как трудно ей смотреть мне в глаза. Она, вероятно, видела во мне часть системы, отнимающей ее ребенка, – так часто реагируют родные матери, когда УДС решает отдать ребенка в приемную семью. На ее месте я бы чувствовала себя ужасно.
– Я поговорю с сотрудником Управления и выясню, возможно ли это, – я улыбнулась, надеясь убедить ее, что я не враг. – Как ее зовут?
– Элли, – кровь слегка прилила к ее лицу, и мать опустила голову. Ее прежнее раздражение исчезло. На простыне, укрывшей колени, оставались следы ее слез.
«Да, нелегко ей, – мелькнула мысль. – Только родила, вроде отмучилась, а тут уже и дочку отдают неведомо кому».
– А как вас зовут? – спросила я.
– М-м… Карен Бауэр, – сказала она.
– Рада познакомиться, Карен.
Медсестра выразительно взглянула на меня и начала потихоньку отступать к двери. Я вышла следом и вернулась в детскую, где Хелен не отходила от малышки ни на шаг.
– Ну, давайте собираться, и поедем домой, – сказала я с улыбкой.
Сестра протянула мне права и планшет с листком, я расписалась, малышку мы устроили в детском автокресле, которое привезла в больницу ее мать, и пошли к лифту.
Когда мы выехали с больничной парковки, уже близился вечер. В родильном отделении нам дали смесь для кормления и пакет с образцами детского крема, шампуня и мази от опрелостей, но мы с Хелен все равно заехали в Target – купили там пижамки, маечки для новорожденных и подгузники.
Когда мы прибыли домой и Сэди с Чарльзом, в свою очередь, принялись с восторгом носить Элли на руках, я достала из шкафа плетеную колыбель и собрала постельное белье в стирку. В этой колыбельке уже довелось сладко поспать многим малышам. Теперь пришла очередь Элли.
Мы с Элом делили и радости, и трудности положения приемных родителей: трудности мы одолевали, а радостям – радовались. К тому времени, как в нашем доме появилась Элли, под нашей опекой уже побывало где-то сто сорок детей – одни задерживались всего на одну ночь, другие – на недели или на месяцы, а некоторые – даже на годы.
Своих первых приемных детей мы взяли в 1982 году. К тому времени мы уже три года жили в браке – в статусе смешанной семьи с тремя детьми. (В последующие несколько лет у нас появилось еще двое родных детей.) В нашей взрослой жизни отношения с Богом до тех пор не играли заметной роли. Эл был воспитан в условно католических традициях: его мать была католичкой, а отец вырос в семье лютеран. Семья редко посещала церковь. Я росла под влиянием пресвитерианства и в детстве бывала в церкви довольно часто, но, когда повзрослела, мои родители посещали ее все реже и реже. Семью, в которой я выросла, я часто называла «церковно-дисфункциональной». Мои родители развелись, когда мне было восемь, и если мы с тех пор и посещали церковь, то не чаще раза в месяц.
Когда мы с Элом поженились, мы приходили в местную церковь на свадьбы, на похороны и на особые праздники, скажем, на Рождество и на Пасху. Но ее посещение вовсе не входило в распорядок наших недель. Впрочем, мы с детьми молились за обеденным столом и перед отходом ко сну. А в 1980 году я вдруг захотела примкнуть к пролайферам. Церковь, в которой мы бывали, не разделяла моих взглядов, и я разослала письма другим церквям в округе, чтобы выяснить, какие из них поддерживают пролайферов. Откликнулась лишь одна – маленькая баптистская церковь. Я решила время от времени водить туда детей. Эл с нами не ходил – он вообще особо не посещал церковь.
Однажды вечером в 1982 году мы с Элом смотрели телевизор и увидели рекламу: в ней говорилось, что сообщество остро нуждается в семьях, принимающих под свою опеку детей, которые по разным причинам страдают от жестокого обращения или пренебрежения родителей. Мы переглянулись и согласно решили: раз у нас есть уютный дом, еда на столе и место в сердце, мы можем поделиться всем этим с обездоленными детьми. На следующий день я съездила в местный офис УДС и заполнила заявление для кандидатов в приемные родители. Потом собеседования, жилищная инспекция – и мы получили нашего первого подопечного мальчишку.
Сперва мы критически относились к родителям, опекунам и родственникам, которым полагалось бы нести ответственность за ни в чем не повинных детей, а самих себя видели в роли временных спасителей малышей, которых обижают и которыми пренебрегают. Мы не задумывались о том, почему это происходит: может, для пьяниц и наркоманов это нормально – так жестоко относиться к детям, а может, их тоже били в детстве, или у них жизнь тяжелая, вот они и злобятся. Нам такие родители казались беспредельным бессовестным злом. Мы на все смотрели просто, и пусть мы не понимали, что именно заставляло людей совершать подобные поступки, мы искренне пытались вмешаться и помочь детям, которых родители били и истязали – или о которых, в лучшем случае, просто не заботились.
Одного из первых младенцев, переданного под нашу с Элом опеку, спасли из машины в возрасте пяти дней от роду. Бросив его в машине в жаркий день, мать прихватила свои наркотики и сбежала. Ее арестовали, но о ребенке полиция узнала только после того, как приятель пришел внести за нее залог. Малыш выжил чудом и месяц пролежал в больнице, прежде чем мы смогли забрать его домой.
У другого младенца от истязаний растрескался череп. У детей на теле были ожоги от сигарет и следы побоев. Понимая, как страдали эти беспомощные малыши, наши дети приходили в ярость. Они эхом выражали наши собственные мысли – от «людей, которые это натворили, надо посадить в тюрьму на всю оставшуюся жизнь» до «избить их кнутами! Самих бы их сигаретами! Расстрел! Электрический стул!» Для таких людей наши дети не находили ни жалости, ни прощения. И мы сами, особенно в первые годы, часто ловили себя на том, что разделяем их чувства.
Но в 1986 году, после четырех лет, проведенных нами в роли приемных родителей, наша жизнь изменилась до неузнаваемости. Эл начал пить. Я не смогла с этим справиться и растерялась. Мы видели, как рушится наш брак, и боялись развода. А вскоре после того, как Эл решил пройти лечение от алкоголизма в клинике, я узнала, что беременна.
Однажды в воскресенье, пока Эл еще проходил курс лечения, я повела детей в церковь и вместе с ними прослушала проповедь на пятую главу Второзакония, где говорится о «вине отцов». Через эту проповедь Бог привел меня к смирению и спасению. Я осознала, как повлияли на мою жизнь грехи моих родителей, дедов и предыдущих поколений – озлобленность, злопамятность, похоть, алчность… Я по-новому взглянула на эти грехи, на их влияние, и поняла, что мы с Элом будем отвечать за грех всего поколения, который даст плоды и повторится, если этому не помешать. Жертва Иисуса Христа дала возможность разорвать эту цепь проклятий. Если я исповедаю свой грех, то буду очищена «от всякой неправды» (1 Ин 1:9). Я выбрала Иисуса, помолилась о том, чтобы череда грехов и проклятий, которые я воплощала в жизнь, прервалась, и его кровью получила прощение и была очищена.
Я не подозревала, что и Эл, пока лечился, прошел свой путь в поиске веры. Когда мы с ним рассказали друг другу о нашей вновь обретенной вере, мы решили довериться Господу – пусть Он создаст и новую жизнь в нас, и новый брак для нас. После рождения Чарльза мы с Элом сказали всей семье о том, что решили посвятить свою жизнь Иисусу. После лечения Эл не прикасается к спиртному и живет ради Христа. С тех пор Бог привел нас в мир испытаний, в которых укрепилась наша вера, и призвал нас на служение.
– Что? Что случилось? – я прижала дочку к себе и не отпускала.
– Я… я просто… – всхлипывала она, пытаясь объяснить.
– Растерялась? – подсказала я.
– Да, – она плакала так, словно кто-то разбил ей сердце.
Сжимая ее в объятиях, я зашептала:
– А давай знаешь что? Мы сейчас поедем домой, наденем наши пижамки, устроимся в моей постели и поговорим. Ну как, согласна? – Я не разжимала объятия ни на миг, ожидая ее ответа.
Не в состоянии говорить, она только кивнула и вытерла слезы. Пока мы ехали домой, я думала, что этот вечер изменит всю нашу жизнь. Готова ли Кортни выслушать всю правду? Готова ли к ответам на все вопросы, которыми она столько лет задавалась мысленно?
Мне хотелось, чтобы она сумела увидеть, как ее историю озаряет свет Бога, но прежде она должна была услышать о мраке.
Готова ли я сама рассказать ей?
I. Прибавление в семье
1. Простое «да»
Судьбоносные дни редко приходят под грохот фанфар.
Лишь по прошествии времени я вижу, как одно краткое «да», сказанное теплым июньским днем 1996 года, повлекло за собой целый поток жизненных решений и перемен, нестерпимой боли и невероятной радости. Выбор, сделанный в пользу этих решений, не только изменил состав нашей семьи, но и вытолкнул меня за привычные рамки и усилил мою веру, до неузнаваемости преобразив ее. Я на своем опыте убедилась, что значит недооценивать деяния Бога, вызванные простым «да».
Помню, я тогда закинула в машинку белье и прибиралась в кухне, слыша, как шумят в гостиной дети, и вдруг зазвонил телефон.
– Привет, Деб, это Эллен, – обычным дружеским тоном поздоровалась со мной сотрудница из Управления по делам семьи (УДС). К тому времени мы с Элом были патронатными родителями уже четырнадцать лет и знали по именам чуть ли не всех сотрудников службы опеки.
– Деб, я насчет ваших подопечных… У вас же там скоро двое братишек уезжают, верно? Может, возьмете девочку? Малышка, четыре дня от роду. Мать прокесарили, так и лежит в больнице. Судя по тесту, принимала кокаин. И сама, и ребенку давала. Мы пока разбираемся, будет расследование, и надо на время отдать девочку в приемную семью.
– Конечно, возьмем! – Это «да» далось мне просто. Я не могла дождаться, когда сообщу новость своей двенадцатилетней дочери Хелен. Она обожала нянчиться с малышами, а нам уже давно не выпадал такой шанс.
– Отлично! Когда приедете в больницу, подойдите на сестринский пост. Третий этаж.
Эллен знала нашу предысторию – что мы и раньше охотно воспитывали приемных малышей, в том числе и тех худышек, которые никак не могли набрать вес. Пьющие матери, матери-наркоманки… беременные, они пичкали себя всякой дрянью, и это тяжким бременем ложилось на детей. У нас и своих детишек было пятеро, трое все еще жили дома, так что приемные малыши были в прямом смысле окутаны нашей любовью. Моей Сэди было пятнадцать, Чарльзу – десять, и оба они, как и Хелен, во-первых, отличались чуткостью, а во-вторых, уже приобрели немалый опыт в уходе за детьми, а я гордилась тем, как мои родные дети заботятся о подопечных. (Наша старшая, Элизабет, училась в Техасе, в колледже при Техасском университете А&М, а Джейсон, старший сын, служил на базе ВВС США в Германии.)
Через пару часов, когда я управилась с домашними делами и все пообедали, мы с Хелен отправились в Каспер – минут двадцать пять, если на машине.
В больнице Хелен рванула к лифту, и едва двери успели открыться, метнулась к панели приказа: «Какой этаж?» Ее пальцы замерли у самых кнопок: казалось, она готова нажать их все сразу, если это поможет нам быстрее подняться к малышке. Меня тоже охватило радостное волнение – но к нему примешивалась и тревога. Как повлияли наркотики на организм малышки? Как нам о ней заботиться?
Да что этот лифт ползет как черепаха?
Наконец двери открылись.
У поста нас встретила медсестра.
– А мы вас ждем. Пойдемте, мы дадим вам все необходимое, чтобы увезти ребенка домой.
В детской палате, в люльке под теплыми лампами, лежала крошечная девочка, завернутая в детское хлопковое одеяльце в белую и бледно-зеленую полоску. Хелен взвизгнула, увидев розовый бантик в черных кучеряшках, слегка изобразила вигл-дэнс и погладила лобик ребенка.
Медсестра рассмеялась.
– Скоро будет у вас, баюкайте сколько душа пожелает. Ей если что сейчас и нужно, так это ласка да любовь.
Она вручила мне кипу памяток и бланков и забрала у меня водительские права – сделать копию. Бумаги я заполнила быстро.
– Она прелесть, но имейте в виду, – медсестра посерьезнела, – наркотики так просто не отпускают. Последствия будут еще несколько дней, а может, и недель.
– Насколько тяжелые у нее симптомы? – спросила я.
– Дрожит временами. Плачет без удержу, но в таких случаях лучше дать ей успокоиться самой. Запеленайте в одеяльце, прижмите к себе и держите. Ей, кажется, помогает укачивание, пение и ласковые слова.
– Это мы сможем, – пообещала я.
Хелен кивнула так, словно брала на себя личную ответственность за выполнение всех указаний. В этот момент в палату вошла еще одна медсестра.
– Мать ребенка хотела бы познакомиться с вами, – сообщила она.
– Не хотите – не нужно, – вмешалась первая медсестра. – Если что, мы ей сами все скажем.
– Нет, я схожу. Можно к ней сейчас?
Хелен была только рада остаться с малышкой.
Я прошла вслед за медсестрой в больничную палату, где молодая кудрявая брюнетка с матово-бледным лицом пила газировку из банки, лежа на больничной койке.
При виде меня она поставила банку на поднос и попыталась сесть: стиснула зубы, зажмурилась и оперлась на спинку кровати. По ее лицу я поняла, что после кесарева ноют швы, и ей безумно больно.
Я встала у изножья кровати.
– Привет, я Дебра. На время я беру вашу малышку под опеку. У вас такая красивая дочь!
– Спасибо, – отрывисто бросила она и отвела взгляд. – Я пару-тройку недель поживу у родителей. Молоко буду сцеживать и ставить в заморозку. Вы согласитесь приезжать за ним? – Она взглянула на меня и сразу же отвернулась снова. – Мне бы очень хотелось, чтобы ей доставалось мое молоко.
Я видела, как трудно ей смотреть мне в глаза. Она, вероятно, видела во мне часть системы, отнимающей ее ребенка, – так часто реагируют родные матери, когда УДС решает отдать ребенка в приемную семью. На ее месте я бы чувствовала себя ужасно.
– Я поговорю с сотрудником Управления и выясню, возможно ли это, – я улыбнулась, надеясь убедить ее, что я не враг. – Как ее зовут?
– Элли, – кровь слегка прилила к ее лицу, и мать опустила голову. Ее прежнее раздражение исчезло. На простыне, укрывшей колени, оставались следы ее слез.
«Да, нелегко ей, – мелькнула мысль. – Только родила, вроде отмучилась, а тут уже и дочку отдают неведомо кому».
– А как вас зовут? – спросила я.
– М-м… Карен Бауэр, – сказала она.
– Рада познакомиться, Карен.
Медсестра выразительно взглянула на меня и начала потихоньку отступать к двери. Я вышла следом и вернулась в детскую, где Хелен не отходила от малышки ни на шаг.
– Ну, давайте собираться, и поедем домой, – сказала я с улыбкой.
Сестра протянула мне права и планшет с листком, я расписалась, малышку мы устроили в детском автокресле, которое привезла в больницу ее мать, и пошли к лифту.
Когда мы выехали с больничной парковки, уже близился вечер. В родильном отделении нам дали смесь для кормления и пакет с образцами детского крема, шампуня и мази от опрелостей, но мы с Хелен все равно заехали в Target – купили там пижамки, маечки для новорожденных и подгузники.
Когда мы прибыли домой и Сэди с Чарльзом, в свою очередь, принялись с восторгом носить Элли на руках, я достала из шкафа плетеную колыбель и собрала постельное белье в стирку. В этой колыбельке уже довелось сладко поспать многим малышам. Теперь пришла очередь Элли.
Мы с Элом делили и радости, и трудности положения приемных родителей: трудности мы одолевали, а радостям – радовались. К тому времени, как в нашем доме появилась Элли, под нашей опекой уже побывало где-то сто сорок детей – одни задерживались всего на одну ночь, другие – на недели или на месяцы, а некоторые – даже на годы.
Своих первых приемных детей мы взяли в 1982 году. К тому времени мы уже три года жили в браке – в статусе смешанной семьи с тремя детьми. (В последующие несколько лет у нас появилось еще двое родных детей.) В нашей взрослой жизни отношения с Богом до тех пор не играли заметной роли. Эл был воспитан в условно католических традициях: его мать была католичкой, а отец вырос в семье лютеран. Семья редко посещала церковь. Я росла под влиянием пресвитерианства и в детстве бывала в церкви довольно часто, но, когда повзрослела, мои родители посещали ее все реже и реже. Семью, в которой я выросла, я часто называла «церковно-дисфункциональной». Мои родители развелись, когда мне было восемь, и если мы с тех пор и посещали церковь, то не чаще раза в месяц.
Когда мы с Элом поженились, мы приходили в местную церковь на свадьбы, на похороны и на особые праздники, скажем, на Рождество и на Пасху. Но ее посещение вовсе не входило в распорядок наших недель. Впрочем, мы с детьми молились за обеденным столом и перед отходом ко сну. А в 1980 году я вдруг захотела примкнуть к пролайферам. Церковь, в которой мы бывали, не разделяла моих взглядов, и я разослала письма другим церквям в округе, чтобы выяснить, какие из них поддерживают пролайферов. Откликнулась лишь одна – маленькая баптистская церковь. Я решила время от времени водить туда детей. Эл с нами не ходил – он вообще особо не посещал церковь.
Однажды вечером в 1982 году мы с Элом смотрели телевизор и увидели рекламу: в ней говорилось, что сообщество остро нуждается в семьях, принимающих под свою опеку детей, которые по разным причинам страдают от жестокого обращения или пренебрежения родителей. Мы переглянулись и согласно решили: раз у нас есть уютный дом, еда на столе и место в сердце, мы можем поделиться всем этим с обездоленными детьми. На следующий день я съездила в местный офис УДС и заполнила заявление для кандидатов в приемные родители. Потом собеседования, жилищная инспекция – и мы получили нашего первого подопечного мальчишку.
Сперва мы критически относились к родителям, опекунам и родственникам, которым полагалось бы нести ответственность за ни в чем не повинных детей, а самих себя видели в роли временных спасителей малышей, которых обижают и которыми пренебрегают. Мы не задумывались о том, почему это происходит: может, для пьяниц и наркоманов это нормально – так жестоко относиться к детям, а может, их тоже били в детстве, или у них жизнь тяжелая, вот они и злобятся. Нам такие родители казались беспредельным бессовестным злом. Мы на все смотрели просто, и пусть мы не понимали, что именно заставляло людей совершать подобные поступки, мы искренне пытались вмешаться и помочь детям, которых родители били и истязали – или о которых, в лучшем случае, просто не заботились.
Одного из первых младенцев, переданного под нашу с Элом опеку, спасли из машины в возрасте пяти дней от роду. Бросив его в машине в жаркий день, мать прихватила свои наркотики и сбежала. Ее арестовали, но о ребенке полиция узнала только после того, как приятель пришел внести за нее залог. Малыш выжил чудом и месяц пролежал в больнице, прежде чем мы смогли забрать его домой.
У другого младенца от истязаний растрескался череп. У детей на теле были ожоги от сигарет и следы побоев. Понимая, как страдали эти беспомощные малыши, наши дети приходили в ярость. Они эхом выражали наши собственные мысли – от «людей, которые это натворили, надо посадить в тюрьму на всю оставшуюся жизнь» до «избить их кнутами! Самих бы их сигаретами! Расстрел! Электрический стул!» Для таких людей наши дети не находили ни жалости, ни прощения. И мы сами, особенно в первые годы, часто ловили себя на том, что разделяем их чувства.
Но в 1986 году, после четырех лет, проведенных нами в роли приемных родителей, наша жизнь изменилась до неузнаваемости. Эл начал пить. Я не смогла с этим справиться и растерялась. Мы видели, как рушится наш брак, и боялись развода. А вскоре после того, как Эл решил пройти лечение от алкоголизма в клинике, я узнала, что беременна.
Однажды в воскресенье, пока Эл еще проходил курс лечения, я повела детей в церковь и вместе с ними прослушала проповедь на пятую главу Второзакония, где говорится о «вине отцов». Через эту проповедь Бог привел меня к смирению и спасению. Я осознала, как повлияли на мою жизнь грехи моих родителей, дедов и предыдущих поколений – озлобленность, злопамятность, похоть, алчность… Я по-новому взглянула на эти грехи, на их влияние, и поняла, что мы с Элом будем отвечать за грех всего поколения, который даст плоды и повторится, если этому не помешать. Жертва Иисуса Христа дала возможность разорвать эту цепь проклятий. Если я исповедаю свой грех, то буду очищена «от всякой неправды» (1 Ин 1:9). Я выбрала Иисуса, помолилась о том, чтобы череда грехов и проклятий, которые я воплощала в жизнь, прервалась, и его кровью получила прощение и была очищена.
Я не подозревала, что и Эл, пока лечился, прошел свой путь в поиске веры. Когда мы с ним рассказали друг другу о нашей вновь обретенной вере, мы решили довериться Господу – пусть Он создаст и новую жизнь в нас, и новый брак для нас. После рождения Чарльза мы с Элом сказали всей семье о том, что решили посвятить свою жизнь Иисусу. После лечения Эл не прикасается к спиртному и живет ради Христа. С тех пор Бог привел нас в мир испытаний, в которых укрепилась наша вера, и призвал нас на служение.