— Папа был знаком, — сказала Надинька. — Мы иногда у них обедали. Впрочем, я совсем маленькая была, — добавила она, чтобы не выглядело так, что она хвастается.



На самом деле, у Фадеиных обедали ещё прошлым летом. Было весело и шумно, много молодёжи, а один, самый смешной, по фамилии Евтушенко, назвался поэтом и читал свои стихи, а потом понарошку ухаживал за Надинькой. И хозяева, и отец унимали его и хохотали.



Под вечер приехал главный гость, знаменитый артист Василий Васильевич Меркурьев с женой и детьми. Надинька, когда её представляли, вся покраснела и не могла дышать.



— Ишь, зажглась как, — заметил Василий Васильевич добродушно. — Словно огонь загорелся! Не тушуйся, рыжая! Я свой!..



Потом Надинька играла им на рояле. Она бы ни за что не согласилась, но отец попросил негромко:



— Сыграй Рахманинова, дочка.



И она села за рояль, и играла долго.



Надинька вновь оглянулась, пряча нос в воротник.



Тот человек неотступно следовал за ними. Горбом вздымался его солдатский вещмешок.



Расчищенная дорога круто поворачивала влево, к Фадеиным, а к Надинькиному дому было не подойти, снегу навалило почти до половины забора, и никто не чистил.



Странное дело.



Забыв про Колю, она побежала дальше по дороге, но та вскоре стала уходить в лес, отдаляться от дачи.



Растерянная Надинька вернулась к своим воротам. Коля топал за ней — туда и обратно.



— Ты чего, заблудилась? — спросил он, когда они вновь оказались на повороте. — Не помнишь, куда идти?



— Вот наш дом, — сказала Надинька. — Но там… никого нет.



— А кто там должен быть?



— Новые хозяева. Они ещё осенью вселились.



— Так вы дом продали, что ли?!



Черпая короткими ботами снег, Надинька полезла по нерасчищенной целине к воротам. Ноги моментально оледенели, и в этом не было никакого смысла — участок был тих, глух, завален снегом.




Там явно никто давно не жил.



Стараясь попадать ровно в свои следы, она вернулась на дорогу и принялась варежкой выгребать из бот снег. Распрямилась и столкнулась взглядом с тем человеком, который преследовал их. Он подошёл совсем близко.



— Надя? — негромко спросил человек. — Надя Кольцова?



Голос у него был… неприятный, надорванный.



Надинька сделала шаг назад, словно попыталась спрятаться.



Коля переводил взгляд с одного на другую.



Человек стащил с головы шапку. Оказался он лыс, костистый череп обтянут загорелой, словно обожжённой кожей.



— Не узнаёшь?..



Надинька покачала головой — как она могла его узнать, ведь она никогда его не видела!



Коля бодро спросил:



— А вы, товарищ, кем будете?



— Кем буду — не знаю, не решил ещё, — отозвался лысый, — а раньше был начальником госпиталя. Любочка, Любовь Петровна, под моим началом служила и на руках у меня умерла. Не помнишь?



— Яков Михайлович? — пробормотала Надинька. Губы плохо слушались. — Откуда вы?



Человек усмехнулся и ответил так, что всё сразу стало ясно:



— Из разных мест, отовсюду.



Это означало — из лагеря.



Коля моментально посуровел — как-никак перед ним враг! Может, советской властью и перевоспитанный, но всё же враг. Нужно быть начеку.



— Яков Михайлович, — повторила Надинька, словно пробуя имя на вкус. — Вы… вы совсем другой были!



Человек нахлобучил шапку и привычным движением полез во внутренний карман телогрейки.