– Ох, – Антипия вздохнула, припоминая. – Сначала один велел другому не шуметь. А тот говорит: это не я! Потом что-то про камень, про то, что все прибыли. Этот еще говорит: двери закрой! А тот ему: я закрыл.

– Так, – сказал Меркурьев. Он слышал примерно то же самое. – А где именно они разговаривали?

– По-моему, где-то близко, – ответила Антипия. – Во всяком случае, недалеко.

– Да ну тебя, – рассердился Василий Васильевич.

Он поставил перед ней кружку, а сам сел напротив.

– По-разному бывает, – возразила Антипия, принюхиваясь к пару, который источала кружка. – Бывает, разговаривают совсе-ем далеко, а слышно отлично. А бывает, под боком, но ничего не разобрать. Или помехи кто-нибудь наводит, или специально так разговаривают.

– Какие помехи? – вновь раздражаясь, спросил Василий Васильевич. – Кто наводит?

Она сделала глоток, зажмурилась и посидела молча.

– Я правда не видела, – вымолвила она в конце концов. – Я бы сказала, но не знаю. Ты выброси все это из головы. Это… не наше дело.

– Какое именно дело – не наше? – осведомился он.

– Видишь, как мне нужен грим? – спросила она. – Пока я была в сари, саронге и с третьим глазом, тебе и в голову не приходило задавать мне все эти вопросы. И никому не приходит! А когда я – как я, все сразу по-другому. Мне нельзя быть собой.

– Оставайся собой всегда, – пропел Василий Васильевич, – даже если придет беда или станет камнем вода-а!..

Антипия сосредоточенно дула на чай, делала глоток и опять принималась дуть.

– Ты никому не расскажешь?

– О чем?

– Что я… не такая?

– Я не такая, – не удержался Василий Васильевич и выбрался из-за стола, – я жду трамвая!

И прочел ей небольшое наставление. Она уже взрослая девушка, нужно найти себе более уважаемое занятие, чем дурить обывателей по провинциальным гостиницам. Нельзя так беззастенчиво пользоваться людским невежеством. Впрочем, невежество – полбеды!.. Наверняка есть люди, задавленные страданиями или трудными жизненными обстоятельствами, и им она тоже морочит голову, обещая ответить на трудные вопросы или помочь там, где никто не в силах помочь, а это гнусно. Человечество склонно к мистике, людям хочется чудес, это понятно, так было на протяжении всей истории человечества, но беззастенчиво этим пользуются только шарлатаны и жулики. Даже инквизиция, сотни лет сжигавшая на кострах тысячи женщин, честнее, потому что отцы-инквизиторы свято верили, что сжигают ведьм, то есть очищают род людской от скверны и ереси, а то, что делает она, Антипия или как ее там зовут по правде, не поддается вообще никакой оценке. С этим нужно покончить.

– Я покончу, – сморкаясь, пообещала Антипия или как ее там по правде, когда Василий Васильевич выдохся и замолчал. – Только пока никому не рассказывай, что ты меня… разоблачил.

Меркурьев великодушно пообещал не рассказывать, но дал ей три дня срока на осознание.

– Я оставляю за собой полную свободу действий, – сказал он. – Через три дня ты должна перед всеми извиниться за обман. Или я сделаю это за тебя.

– Спасибо за ужин, – уныло протянула Антипия. Как видно, уже начала осознавать. – Я бы полежала немного.

Он пожелал ей спокойной ночи и удалился к себе.

У него в комнате было намного холоднее – ночной влажный ветер шевелил и отдувал шторы, – и море шумело гораздо ближе: шу-уф, шу-уф.

Не раздеваясь, Меркурьев бухнулся на кровать и заложил руки за голову, собираясь как следует подумать.

Через минуту он спал, сладостно посвистывая носом.

А в коридоре неспешно разговаривали двое. Если бы Василий Васильевич слышал их разговор, он бы многое понял. Он понял бы все, до конца!..

Но он не слышал.



Утро выдалось серенькое и теплое. Море, укутанное одеялом тумана, едва слышно вздыхало и тихонько плескало в песок. Меркурьев бежал сквозь влажную серость, обливаясь потом.

Сегодня бежать было гораздо тяжелее, чем вчера. Мышцы отказывались служить. Василий Васильевич приказывал ногам двигаться, пружинить, вздыматься – чтобы бег был красивый, атлетический! – а выходило стариковское шарканье. Ноги не пружинили и не вздымались, протестовали против насилия. С грехом пополам Меркурьев доволок себя до лестницы, поглядел вверх, ужаснулся при мысли, что туда можно забежать, и пустился в обратный путь.

Напротив маяка он попытался заставить себя ускориться, чтобы скорее миновать страшное место, наддал, и это привело к тому, что на полпути к дому он изнемог окончательно.

К каменной террасе он поднимался в несколько приемов, а когда поднялся, вынужден был опрометью кинуться в кусты – его сильно тошнило, и он боялся, что вырвет прямо на брусчатку.

Посидев в кустах, он кое-как заполз обратно на террасу и повалился в холодное плетеное кресло. Дышал он коротко и часто.

Ничего-ничего!.. Просто так, для удовольствия, бегают исключительно пенсионеры и худеющие барышни, он же бегает как настоящий спортсмен, до полного изнеможения, до обморока. Только такой бег имеет смысл. Главное – победа над собой, а все остальное не важно.

Василий Васильевич пошевелился – движение вызвало у него новый приступ тошноты – и попытался сплюнуть сухую колкую слюну. Ничего не вышло.

– Ты, дядя, помереть, что ль, решил? – раздался рядом хриплый голос. – Плохо тебе?


Меркурьев с трудом повернул себя в кресле и посмотрел.

По соседству, боком к нему, сидел друг покойного. Кажется, его зовут Александр Федорович.

Друг покойного был несвеж, небрит, облачен в спортивный костюм и шлепанцы, надетые на носки. Наброшенное на плечи одеяло довершало картину.

– Может, «Скорую» тебе вызвать, дядь?

– Спасибо, не надо, – выдавил атлет Меркурьев.

– Да это верно, чего ее вызывать-то, все равно они ничего не могут. Э-эх!.. Вон друг мой Ванюшка во цвете лет погиб, и никто ничего сделать не смог!.. Выпей со мной, дядь. Тебе хуже не станет, а мне бы друга помянуть!..

Василий Васильевич, которого при мысли о выпивке опять неудержимо потянуло в кусты, сказал, что пить сейчас никак не может.

– А ты чего, зашитый, что ли?

– Я бегал, – сказал Василий Васильевич.

– Зачем?

Это был сложный вопрос. Как ответить на него другу покойного, Меркурьев толком не знал, поэтому сказал, что бегал он для здоровья.

– Ты и так еле ноги несешь, – удивился друг покойного. – И еще бегаешь?

Василий Васильевич объяснил, что обычно на ногах он держится твердо, а нынешнее его состояние оттого, что он уморился на кроссе.

– Так ты до глюков добегался?!

Меркурьев подтвердил.

– Ну дела, – сказал друг, пожалуй, с любопытством. – Это до чего люди себя доводят своими силами! Ладно бы пил, а он бегает!.. Спортсмен, что ли? Олимпиец?

Василий Васильевич сказал, что он инженер из Бухары.

– О как! – удивился друг покойного. – А на урюка не похож!..

Меркурьев сильно вдохнул – наконец-то получилось! – сильно выдохнул, поднялся и зашаркал к фонтану – попить немного.

Сидящий провожал его взглядом.

– А у меня друг погиб, – сказал он, когда Меркурьев вернулся. – Был Ванюшка, и нет больше. С маяка упал – и насмерть! Помянуть бы.

– Я потом помяну, – пообещал Василий Васильевич. – Как вас зовут?

– Саня, – сказал друг. – И давай сразу на «ты». Когда мне «выкают», я сразу думаю, что я в налоговой.

– А какого лешего твоего друга ночью на маяк понесло, не знаешь? – спросил Василий Васильевич. – Вы же до полтретьего пили! Ну и шли бы спать.

– Да я-то пошел, – горестно сказал Саня, – а Ванюшка вот… промашку дал. Да он вообще рисковый пацан, Ванюшка! Во все драки с ходу ввинчивался, все приключений себе на одно место искал! Нашел, блин! Ты как хочешь, дядь, а я пойду накачу.

И Саня стал с трудом вытаскивать себя из кресла.

– Погоди ты, – велел Меркурьев. – Когда он на маяк пошел, ты где был?

– Да тут я был, в доме! Кто ж знал, что его на высоту понесет!

– Я понимаю, что в доме, но где именно? И что он сказал, когда пошел?

Саня уставился на Меркурьева. Глаза у него были воспаленные, больные.

– Чего сказал, чего сказал… Ничего не сказал! Разрешения у меня не спрашивал! Мы последний пузырь раздавили, и я спать лег.

– Где?

– Чего – где?

– Где ты спать лег? – повторил Меркурьев терпеливо. – Под столом?

– Чего под столом-то, не ложился я под стол! Я в комнату к себе пошел, мне бабка здешняя еще с вечера ее показала. Самая лучшая, говорит, комната для вас, Александр Федорович, приготовлена!

– На втором этаже?

– Чего это на втором-то, на третьем!..

– И ты на третий этаж сам зашел?