— Нет. Но повторяю: они живут по принципу автаркии[21]. И узнать, что у них происходит там, за оградой, невозможно. Честно говоря, их жизнь кажется мне мирной и упорядоченной. Кстати, это их ключевые слова — Ordnung und Gelassenheit.
— Что означает?..
— «Порядок и спокойствие». Они образуют единую дружную семью. Одинаково одеваются, одинаково живут, одинаково дышат. В таких условиях трудно с кем-то поссориться — все равно что с самим собой…
— А это еще что? — спросил Ньеман.
Впереди, на главной улице, перед ними возникло какое-то странное здание.
— Бразонская больница, — ответила Стефани, сворачивая на парковку. — Она закрылась в восьмидесятых, но там до сих пор располагается диспансер. Им заведует Циммерман.
Типичная архитектура тридцатых годов, с серовато-бежевым фасадом, квадратными колоннами и плоской крышей-террасой. Настенная роспись, окружавшая вход, смутно напоминала росписи залов дворца Порт-Дорэ в Париже[22].
Они направились к дверям. Их шаги на гравийной дорожке звучали как маракасы[23]. В здании было темно. Не как в заброшенном доме — скорее, как в доме, где поселилось небытие.
— А Циммерман еще здесь? — спросил Ньеман, поднимаясь по лестнице, ведущей к дверям. — Он что — занят каким-то другим вскрытием или чем-нибудь еще?
— Я думаю, он и живет в этом здании.
Кованая железная дверь была открыта. В вестибюле царил мрак. Пол, стены и колонны были сплошь вымощены мелкой керамической плиткой телесного цвета. Это покрытие производило именно такое впечатление: будто вы проникли внутрь тела, сплошь в трещинах, готового рассыпаться в прах.
Из вестибюля они прошли во внутренний двор, обведенный открытой галереей. И снова симметричные линии, колонны, фаянс… В самом центре двора находилось длинное огороженное углубление, непонятно чем служившее — то ли бассейном, то ли цветником. В настоящее время это выглядело всего лишь пустым резервуаром с голубой керамической облицовкой, разъеденной сыростью и непогодой.
— Н-да, действительно странное место! — невольно вырвалось у Ньемана, и Деснос утвердительно кивнула. Они вошли в левую галерею и зашагали по ней в ледяной тьме.
Наконец Стефани остановилась перед железной дверью и постучала. На дверной табличке значилось: «Медико-социальный центр Бразона. Пространство „Солидарность“». На стук никто не откликнулся. Она собралась постучать еще раз, когда позади них раздался голос:
— Вы поспели вовремя.
Высокий человек лет пятидесяти стоял, наполовину скрытый колонной. Он курил, подняв локоть так, словно держал не сигарету, а рупор.
— Я уже собирался сваливать отсюда, — добавил он.
— Это еще почему? — осведомился Ньеман.
— Да потому.
12
— Осточертел мне этот вонючий диспансер, я уже двадцать лет здесь оттрубил, а теперь на меня еще и вскрытия навесили!
Доктор Патрик Циммерман провел их в правое крыло здания, в помещение, где он, судя по всему, действительно готовился к отъезду. На полу стоял большой армейский чемодан, куда он начал складывать свои личные вещи, книги, безделушки и медицинские инструменты, сидя на перевернутом ящике. Одновременно он, не умолкая, жаловался и проклинал это гиблое место, пришедшее в полный упадок.
Нужно сказать, что внешность доктора заслуживала внимания: долговязый, облаченный в белый докторский халат, подпоясанный мягким шнуром, точно шлафрок. Его худое, измученное лицо, вероятно, неодолимо привлекало женщин — особенно если они любили про́клятых поэтов[24]. В довершение картины длинная полуседая прядь, ниспадавшая на левый глаз, придавала Циммерману вид романтического пирата.
Но главной оригинальной чертой доктора была его манера курить. Он держал сигарету между безымянным пальцем и мизинцем, прикрывая лицо остальными, когда затягивался. А между затяжками отрывисто кашлял. Словом, обреченный, но умирающий красиво. Как ни странно, это придавало ему вид сильной или, по крайней мере, героической личности — вылитый капитан, бесстрашно идущий ко дну вместе со своим кораблем.
— Собираетесь работать в другом месте?
— Ни в коем случае! Ухожу на пенсию.
И доктор пустился в рассказ о двадцати годах каторжной работы в этом вонючем диспансере, с нищенской зарплатой, без всякой благодарности со стороны пациентов, местных жителей… Кипя негодованием, он одновременно бережно укладывал в чемодан свои пожитки.
— Пора уступить место молодым! — мрачно заключил он.
Зал, где они находились, также выглядел своеобразно. Носилки, сваленные в кучу, саквояжи, переполненные заржавленными медицинскими инструментами, походные аптечки с полустертыми красными крестами, грязные операционные столы…
Но самым странным было здесь множество тропических растений в горшках, стоявших вдоль стены и подогреваемых старенькими лампочками на прищепках и алюминиевыми рефлекторами… Этим и объяснялась удушливая жара в зале — благодаря ей он не так походил на ледяные морги.
— Я не понял, кто вы по специальности — судебно-медицинский эксперт или педиатр?
— Ни то ни другое. Я врач-терапевт. Но местные жители приводили ко мне своих ребятишек, а у меня где-то завалялся старый медицинский диплом, позволявший практиковать. Самуэлем я согласился заняться только в качестве дружеской услуги.
Теперь Ньеману стало ясно, почему заключение врача выглядело халтурой. Все это было очень подозрительно. Беглое описание трупа, вскрытие, сделанное непрофессионалом: интересно, какова его роль во всем этом бардаке?
— Я внимательно прочел ваш отчет, — сказал он (что было неправдой — он только бегло проглядел его в машине). — Вы как-то невнятно сформулировали там причину смерти.
— Почему это — невнятно? — И Циммерман возмущенно вскочил. — При всем том, что ему свалилось на голову, тело превратилось в кашу. Конечно, я не смог точно указать истинную причину смерти, но там их было хоть отбавляй…
И тут Ньеман задал вопрос, который должен был вконец распалить доктора:
— Вы, кажется, упомянули в отчете о камне во рту убитого?
— Да, именно так.
— И сделали вывод, что это фрагмент потолочного покрытия?
— А что же еще?!
— Я видел фотографию уже очищенного тела. На его лице было лишь несколько синяков. Чем вы объясните, что кости черепа не разбиты?
Врач пожал плечами. Он снова присел над чемоданом, складывая в него тома «Плеяды».
— Я медик, а не специалист по физике масс, — буркнул он. — Скорее всего, рухнувшие обломки свода не попали в нишу, где стоял погибший, и таким образом пощадили его лицо.
— В таком случае почему же у него во рту оказался камень?
Циммерман поднял глаза, взгляд у него был довольно мрачный. Нетрудно было угадать, что́ он сейчас думает: «Еще один коп, вообразивший себя врачом!»
— Понятия не имею, — пренебрежительно ответил он. — Наверно, осколок, отлетевший от большого камня при падении.
— Возможно, но тогда почему не были повреждены десны и зубы? Ведь в вашем отчете написано, что рот остался нетронутым.
— И это правда. — Врач встал и закурил новую сигарету. — Ну а вы сами что об этом думаете? — спросил он наконец с наигранным интересом.
— Думаю, что сначала Самуэля могли убить и только потом вложили ему в рот камень, перед тем как вызвать обрушение свода, чтобы изобразить несчастный случай.
Циммерман резко выдохнул дым и закашлялся.
— В таком случае почему именно камень? Ведь это свидетельствует об умышленном убийстве, разве нет?
— Может, какое-то послание, предупреждение.
Врач ухмыльнулся. Ответ Ньемана не объяснял этого противоречия. Зачем скрывать убийство и одновременно подписываться под ним?!
— А этот камень — вы куда его дели?
— Как — куда? Выбросил, и все! — ответил тот с искренним удивлением.
Ньеман метнул взгляд на Деснос, которая стоически потела в своей парке, держась поодаль.
— То есть вы уничтожили такое важное вещественное доказательство?
— Тело было завалено обломками песчаника. Его отмыли, а их выбросили. Потом мы с моим помощником нашли еще один и тоже выбросили, вот и все. В этом камне не было ничего особенного.
— Ну, это должны были решить полицейские эксперты.
— О чем вы говорите?!
Но майор проигнорировал вопрос и продолжал:
— Вы не заметили на этом куске песчаника следов живописи? Он не мог быть фрагментом фрески?
— Нет. Это был пыльный камешек сантиметров пяти в длину, не больше…
Ньеман сделал короткую, но многозначительную паузу. Этот тип явно врал, но иди пойми, с какой целью!
— Мне сообщили, что Посланники Господа в конечном счете разрешили вскрытие лишь потому, что вы такое уже практиковали.
— В самом деле?
Эта история явно действовала врачу на нервы, и он уже этого не скрывал. Схватив лейку, он начал обрызгивать растения, уделяя каждому по нескольку струек. Сейчас он, в своем подпоясанном халате, с сигаретой в зубах, походил на разоренного аристократа с застарелыми маниакальными привычками.
— Вы с ними знаетесь, не так ли? — настаивал Ньеман.
— Иногда они приводили ко мне своих детишек. Этот диспансер соответствует их критериям.
— То есть?
— Он бесплатный. Сердечное рукопожатие — и можно уходить, получив предписание.