— Завалялось несколько в сумке.
Энди сделал большой глоток теплого газированного пива.
Четыре часа спустя он шел по бетонной дороге к дому своей сестры. Все еще шел дождь. На всей улице, с самого ее начала и до конца, стоял шум: шум телевизора, шум музыки, шум от детских криков и шум от ора взрослых. Оранжевый уличный фонарь осветил пластиковый трактор у него под ногами.
— Черт возьми, а ты припозднился.
Его сестра Мишель выглядела скорее на сорок, чем на тридцать, и в коридоре за ее спиной пахло жареной едой. Она навестила его в тюрьме дважды. Оба раза в самом начале, до того, как вышла замуж за Пета Тейта после развода со своим первым горемычным мужем и обзавелась еще парочкой детей.
— Что ты так долго?
Энди прошел за ней через весь дом на маленькую кухню, где запах жареного был еще сильнее. Горячее масло брызгало из сковороды с картошкой на обои под плитку. Он кинул на пол свою сумку.
— Ну, там была гроза. Буря, потоп — если ты вдруг не выглядывала сегодня из окна.
— Ага, ха-ха-ха, мне пришлось продираться сквозь нее, чтобы вот их отвести в школу, так-то. А что, из-за нее и поезда отменили?
— Типа того.
— Ты чаю хоть попил?
— Нет.
Его сестра вздохнула и подставила горлышко чайника под кран. В комнате по соседству из телевизора раздался оглушительный звук визжащих шин.
Энди сел за стол. У него болела голова, он был голоден, и ему хотелось пить. Чувствовал себя разбитым. Ему не хотелось находиться здесь. Он хотел быть дома. Но где дом? Его нет. Это место было ближе всего к этому понятию.
— Тебе придется спать на диване или наверху с Мэттом в его комнате.
— Мне все равно. Пусть будет диван.
— Ну, Пит захочет смотреть телевизор до ночи, у нас подключен «Скай», он смотрит спорт.
— О’кей, тогда комната Мэтта. Я уже сказал, мне все равно.
Он поднял глаза. Его сестра внимательно смотрела на него, поджигая сигарету. Ему она не предложила.
— Узнаешь меня заново.
— Выглядишь ты, как раньше, — наконец сказала она, скрывшись за облаком дыма. — Только, может быть, старше.
— Я и стал старше. Мне было девятнадцать. Сейчас мне почти двадцать пять.
— Черт возьми…
Она поставила перед ним кружку с чаем.
— Пит сказал, что ты можешь оставаться до тех пор, пока не найдешь чего-нибудь. Они куда-нибудь тебя пристроят, пока ты на испытательном сроке?
— Слушай, если ты хочешь, чтобы я допил свой чай и ушел, просто скажи, Мишель.
— Мне совершенно без разницы. Что ты собираешься делать целыми днями?
— Работать.
— Но ты никогда не работал.
— Буду работать.
— Кем? Что ты будешь делать?
— Я проходил обучение.
Жир от картошки с яростным шипением брызнул на стену. Она сняла сковородку с огня.
— Чему научился, вышиванию мешков для почты?
— Ты ничего не знаешь. Ты не навещала меня, чтобы узнать подробности.
— Я писала тебе, разве нет? Отправляла тебе всякие вещи, фотографии детей. Ты был, черт побери, через полстраны, да и у Пита не было особого желания.
Пит Тейт. Он был рядовым в армии, когда Мишель вышла за него, но его уволили со службы, когда он упал со стены во время прохождения полосы препятствий и повредил спину. Теперь он сидел в подсобке и пялился в экраны камер наблюдения в местном торговом центре с двух часов дня до полуночи. Энди знал только это из коротких записок, которые Мишель удосуживалась написать ему несколько раз в год.
— Они предоставят мне жилье. Квартиру или что-то в этом духе.
— Ты хочешь фасоль или томаты?
Мишель начала раскрывать пачку солонины.
— Неважно.
Печеная фасоль. Солонина. Жареная картошка. Консервированные томаты. Тюремная еда. Он поднялся и налил себе еще чая. Ему вспомнилась женщина с кучей детей и багажом. Забавно. Ты встречаешь людей. Говоришь с ними. Они уходят. Ты никогда их больше не встретишь. Все эти мужчины в тюрьмах. Ты никогда их больше не встретишь.
— Дети смотрят телевизор?
— Они уже давно в постели. Сейчас половина десятого. Я не из тех, кто позволяет им шататься допоздна.
Она поставила перед ним тарелку с едой.
Значит, телевизор показывал автомобильную погоню самому себе.
— Я не ел с половины седьмого.
— Тогда хочешь еще хлеба с маслом?
Энди кивнул, набив полный рот фасоли и картошки.
Мишель села напротив него.
— Я не хочу, чтобы мои дети выросли такими же, как все остальные тут, и я не хочу, чтобы они наслушались всякой ерунды от тебя.
Ерунда. Ерунда осталась где-то далеко позади, в другой жизни. Он даже и не думал ни о чем таком. Он не был девятнадцатилетним оболтусом вот уже почти шесть лет, причем ни в каком смысле.
— Не наслушаются.
— Всегда можешь пойти работать охранником. Пит мог бы замолвить словечко, только я не знаю, что они будут спрашивать.
— А они будут спрашивать.
— Ты должен чем-то заниматься.
— Я об этом и говорил.
— Но чем именно? Ты так и не сказал.
В телевизоре выли полицейские сирены.
— Ты никогда его не выключаешь?
— Что?
— Ты даже не замечаешь, что он включен, да?
— Я, черт возьми, только присела, была на ногах целый день. К тому же Пит захочет его посмотреть, когда придет.
— Это будет через три часа.
— Заткнись, а! Кто ты такой, чтобы говорить мне, как вести дом и жить свою жизнь, ты только что вышел после пяти чертовых лет тюрьмы, тебе офигеть как повезло, что Пит не сказал — нет, извини, без вариантов, он, на хрен, здесь не останется. Он сказал, что ты можешь остаться.
— Как мило с его стороны.
— Слушай…
— Овощеводство.
— Что?
— Я обучался этому. У них был большой огород, и мы снабжали овощами всю округу, магазины, гостиницы, школы. Целое предприятие.
— Это что, типа копать и сажать картошку? Это вроде как тяжелая работа. У тебя и практики такой особой не было.
— Ну, теперь есть.
— И они дадут тебе работу, на которой ты будешь копать?
— Там нужно далеко не только копать.
— А ты умеешь подстригать живые изгороди? У нас там перед домом нужно немного подрезать, и, если хочешь подолбить бетон на заднем дворе, я могу раздобыть каких-нибудь цветов.
Энди сделал большой глоток теплого газированного пива.
Четыре часа спустя он шел по бетонной дороге к дому своей сестры. Все еще шел дождь. На всей улице, с самого ее начала и до конца, стоял шум: шум телевизора, шум музыки, шум от детских криков и шум от ора взрослых. Оранжевый уличный фонарь осветил пластиковый трактор у него под ногами.
— Черт возьми, а ты припозднился.
Его сестра Мишель выглядела скорее на сорок, чем на тридцать, и в коридоре за ее спиной пахло жареной едой. Она навестила его в тюрьме дважды. Оба раза в самом начале, до того, как вышла замуж за Пета Тейта после развода со своим первым горемычным мужем и обзавелась еще парочкой детей.
— Что ты так долго?
Энди прошел за ней через весь дом на маленькую кухню, где запах жареного был еще сильнее. Горячее масло брызгало из сковороды с картошкой на обои под плитку. Он кинул на пол свою сумку.
— Ну, там была гроза. Буря, потоп — если ты вдруг не выглядывала сегодня из окна.
— Ага, ха-ха-ха, мне пришлось продираться сквозь нее, чтобы вот их отвести в школу, так-то. А что, из-за нее и поезда отменили?
— Типа того.
— Ты чаю хоть попил?
— Нет.
Его сестра вздохнула и подставила горлышко чайника под кран. В комнате по соседству из телевизора раздался оглушительный звук визжащих шин.
Энди сел за стол. У него болела голова, он был голоден, и ему хотелось пить. Чувствовал себя разбитым. Ему не хотелось находиться здесь. Он хотел быть дома. Но где дом? Его нет. Это место было ближе всего к этому понятию.
— Тебе придется спать на диване или наверху с Мэттом в его комнате.
— Мне все равно. Пусть будет диван.
— Ну, Пит захочет смотреть телевизор до ночи, у нас подключен «Скай», он смотрит спорт.
— О’кей, тогда комната Мэтта. Я уже сказал, мне все равно.
Он поднял глаза. Его сестра внимательно смотрела на него, поджигая сигарету. Ему она не предложила.
— Узнаешь меня заново.
— Выглядишь ты, как раньше, — наконец сказала она, скрывшись за облаком дыма. — Только, может быть, старше.
— Я и стал старше. Мне было девятнадцать. Сейчас мне почти двадцать пять.
— Черт возьми…
Она поставила перед ним кружку с чаем.
— Пит сказал, что ты можешь оставаться до тех пор, пока не найдешь чего-нибудь. Они куда-нибудь тебя пристроят, пока ты на испытательном сроке?
— Слушай, если ты хочешь, чтобы я допил свой чай и ушел, просто скажи, Мишель.
— Мне совершенно без разницы. Что ты собираешься делать целыми днями?
— Работать.
— Но ты никогда не работал.
— Буду работать.
— Кем? Что ты будешь делать?
— Я проходил обучение.
Жир от картошки с яростным шипением брызнул на стену. Она сняла сковородку с огня.
— Чему научился, вышиванию мешков для почты?
— Ты ничего не знаешь. Ты не навещала меня, чтобы узнать подробности.
— Я писала тебе, разве нет? Отправляла тебе всякие вещи, фотографии детей. Ты был, черт побери, через полстраны, да и у Пита не было особого желания.
Пит Тейт. Он был рядовым в армии, когда Мишель вышла за него, но его уволили со службы, когда он упал со стены во время прохождения полосы препятствий и повредил спину. Теперь он сидел в подсобке и пялился в экраны камер наблюдения в местном торговом центре с двух часов дня до полуночи. Энди знал только это из коротких записок, которые Мишель удосуживалась написать ему несколько раз в год.
— Они предоставят мне жилье. Квартиру или что-то в этом духе.
— Ты хочешь фасоль или томаты?
Мишель начала раскрывать пачку солонины.
— Неважно.
Печеная фасоль. Солонина. Жареная картошка. Консервированные томаты. Тюремная еда. Он поднялся и налил себе еще чая. Ему вспомнилась женщина с кучей детей и багажом. Забавно. Ты встречаешь людей. Говоришь с ними. Они уходят. Ты никогда их больше не встретишь. Все эти мужчины в тюрьмах. Ты никогда их больше не встретишь.
— Дети смотрят телевизор?
— Они уже давно в постели. Сейчас половина десятого. Я не из тех, кто позволяет им шататься допоздна.
Она поставила перед ним тарелку с едой.
Значит, телевизор показывал автомобильную погоню самому себе.
— Я не ел с половины седьмого.
— Тогда хочешь еще хлеба с маслом?
Энди кивнул, набив полный рот фасоли и картошки.
Мишель села напротив него.
— Я не хочу, чтобы мои дети выросли такими же, как все остальные тут, и я не хочу, чтобы они наслушались всякой ерунды от тебя.
Ерунда. Ерунда осталась где-то далеко позади, в другой жизни. Он даже и не думал ни о чем таком. Он не был девятнадцатилетним оболтусом вот уже почти шесть лет, причем ни в каком смысле.
— Не наслушаются.
— Всегда можешь пойти работать охранником. Пит мог бы замолвить словечко, только я не знаю, что они будут спрашивать.
— А они будут спрашивать.
— Ты должен чем-то заниматься.
— Я об этом и говорил.
— Но чем именно? Ты так и не сказал.
В телевизоре выли полицейские сирены.
— Ты никогда его не выключаешь?
— Что?
— Ты даже не замечаешь, что он включен, да?
— Я, черт возьми, только присела, была на ногах целый день. К тому же Пит захочет его посмотреть, когда придет.
— Это будет через три часа.
— Заткнись, а! Кто ты такой, чтобы говорить мне, как вести дом и жить свою жизнь, ты только что вышел после пяти чертовых лет тюрьмы, тебе офигеть как повезло, что Пит не сказал — нет, извини, без вариантов, он, на хрен, здесь не останется. Он сказал, что ты можешь остаться.
— Как мило с его стороны.
— Слушай…
— Овощеводство.
— Что?
— Я обучался этому. У них был большой огород, и мы снабжали овощами всю округу, магазины, гостиницы, школы. Целое предприятие.
— Это что, типа копать и сажать картошку? Это вроде как тяжелая работа. У тебя и практики такой особой не было.
— Ну, теперь есть.
— И они дадут тебе работу, на которой ты будешь копать?
— Там нужно далеко не только копать.
— А ты умеешь подстригать живые изгороди? У нас там перед домом нужно немного подрезать, и, если хочешь подолбить бетон на заднем дворе, я могу раздобыть каких-нибудь цветов.