Полтора часа спустя он сидел на большом камне на вершине Пика. Мартовское солнце гоняло тени, словно кроликов, по лужайкам внизу. Прозрачный воздух наполняло только меланхоличное блеянье сотен длинношерстых овец, издревле обитающих в этих местах, которые были беспорядочно разбросаны по холмам.
Он расслабился. Он был здесь бесчисленное количество раз и рисовал вершины и облачное небо над ними, и, конечно, овец, во все сезоны, при любой погоде, пока, по крайней мере, до следующего раза, не оставалось ничего, чего бы не коснулся его карандаш.
Кэт говорит — тоска. Но сейчас, здесь, от холодного весеннего ветра у него кружилась голова, и он не испытывал тоски. Лучи солнца грели его лицо. Он откинулся на спину и скрестил руки за головой. Одинокий жаворонок, описав спираль, взметнул в голубое небо и дальше, куда-то в белизну за ним.
Эхо его песни обрубил и проглотил шум вертолета, и его тень заслонила солнце от Саймона. Шокированный, он сел. Эта штуковина скользила над холмами, уносимая вихрем вращающихся металлических лопастей. Он видел его шасси — настолько близко, что мог вытянуть руку и коснуться их; и пока он наблюдал, как вертолет пересекает долину, направляясь на восток, он смог различить фигуры двух человек внутри. Это был не медицинский и не полицейский вертолет, а, насколько он мог судить, частный.
Пока он двигался над холмами, до смерти напуганные овцы врассыпную разбегались вниз и вверх по склонам, стараясь убежать от шума и от скользящей по земле тени. Сама машина была уже далеко за пределами видимости, когда наконец вновь наступила тишина.
Песня жаворонка была прервана.
Саймон поднялся на ноги и перекинул холщовую сумку через плечо. Внезапный жуткий шум и неприятное зрелище нарушили его покой и чувство умиротворения так же, как они спугнули овец и заставили замолчать птиц.
Он пошел по крутой тропинке, которая вела к подножию Пика, следуя за указателями к Гардэйлу.
Семь
Его постель была убрана, на ней лежал только голый матрас, простыни и одеяла были свалены в кучу у двери. На стенах остались бледные следы, там, где висели его постеры, календарь и фотографии. Его сумка лежала у его ног, уложенная и застегнутая на молнию. Готов.
Он был готов.
Он был готов с шести.
Только готов он не был — вот что понял Энди. Он паниковал. Его желудок уже дважды сделал кульбит у него в пузе, и ему пришлось быстро бежать в сортир.
Он вспомнил те дни и ночи, которые провел, представляя себе это утро, планируя его, фантазируя о нем, считая до него часы. И вот оно пришло, а он до усрачки напуган.
Теперь он понимал, почему многие из них просто шли и швыряли кирпич в витрину магазина или вырывали сумочки у женщин из рук. Они были готовы на все, чтобы снова оказаться в безопасности, — как дети, которые хотят оказаться «в домике» во время догонялок на детской площадке.
Совсем другое дело, когда тебя кто-то ждет, — дети, готовые броситься тебе на шею, жена, истосковавшаяся по тебе: ты не позволишь себе снова оказаться на пороге этого места.
Он встряхнулся, встал и сделал тридцать отжиманий. Он был подтянутым; работа в огороде и постоянные игры в баскетбол и футбол этому способствовали. Пропотев, он лег обратно на тонкий матрас. Хорошо, — сказал он себе, — ты в форме, и у тебя снаружи есть будущее.
Ага, надейся.
Он перевернулся на бок и снова заснул.
Все улицы были залиты водой, буря была настолько сильной, что он едва мог устоять на платформе. Он вернулся обратно в душный буфет. Сообщили, что поезд опоздает на сорок пять минут. На маршруте произошло затопление.
Люди вокруг обсуждали эту новость. Он взял себе еще одну кружку чая и пончик.
Час назад он вышел из ворот тюрьмы со своей сумкой — он и еще двое других, но он сразу же отделился от них; их, в конце концов, снаружи кто-то ждал. Семьи. Он не ожидал каких-то церемоний и все-таки был шокирован тем, насколько быстро все произошло. Вещи, которые они хранили для него, разложили на стойке, перебрали и отдали под роспись; ему вернули его деньги и проездной, а потом провели вдоль ограждений и проводили за ворота. Последний раз он услышал звон ключей.
И тут — дождь, хлещущий тебе в лицо, и ветер, сбивающий тебя с ног.
— Там машину перевернуло на Симпсон-стрит.
— На восьмерых уже упали деревья, я слышал.
— Быть не может, в этом чертовом городе восьми деревьев и не насчитаешь!
— Дети не пошли в школу, слишком опасно.
— У церкви Святого Николая сорвало часть крыши.
Энди сидел, сжав кружку у себя в руках. У него было ощущение, что все вокруг нереально. Люди разговаривали, вставали, садились, входили и выходили через двери буфета, и никто не обращал на него никакого внимания. Никто не знал, откуда он только что вышел.
А что, если бы знали?
Не то, что он был на свободе, сам по себе, что он мог купить себе чашку чая и пончик, подождать поезд — вовсе не это беспокоило его. А то, что никто не смотрел в его сторону, никто не обращал на него ни малейшего внимания. За ним постоянно следили четыре с половиной года, а сейчас он стал невидимым.
Ветер так сильно ударил в двери, что распахнул их настежь и опрокинул на пол несколько пустых стульев. Ребенок в красной куртке завизжал.
Он вспомнил свою мать. Она приходила навестить его всего полдюжины раз, прокрадываясь в комнату для свиданий с опущенной головой и глазами, прикованными к полу от стыда, а после этого она в основном лежала по больницам и была слишком больна, чтобы приходить. Он не воспринимал эту помятую женщину как свою мать, он думал о другой — той, к которой он прибежал, когда друзья Мо Томпсона прищемили ему пальцы дверью ради забавы, и той, которая как-то нашла его, когда они отвели его в Верри к одному из сараев и заперли его в темноте, не преминув предварительно сообщить ему, что скребущиеся звуки на крыше издают именно крысы. То была его мать — женщина с мощными руками и красными кулаками, готовыми выбить всю дурь из его обидчиков, и с голосом, который было слышно за несколько улиц, как сирену. С годами она будто усохла. На ее пальто были серые пятна, а в складках ее шеи собиралась грязь. Когда она нагибалась к нему через стол в комнате для посетителей, от нее пахло.
Женщина за стойкой буфета пыталась подоткнуть под дверь сложенную газету, но ветер вырывал ее у нее из рук, и вскоре вода начала хлестать из-под двери на коричневый линолеум.
Трое мужчин подошли, чтобы помочь ей. Она взяла швабру и ведро и попыталась загнать потоки дождевой воды обратно.
Ребенок одновременно орал и жевал шоколадку, пока ветер гремел оконными стеклами.
Энди хотел вернуться. Здесь было небезопасно, земля как будто бы уходила у него из-под ног, и тот факт, что никто здесь не знает его имени, пугал его.
Где-то снаружи ветер сорвал часть жестяной кровли, и она с грохотом упала на асфальт.
«Мам», — пробормотал про себя Энди, и именно с женщиной с мощными руками и красными кулаками он сейчас разговаривал. Мам.
Невнятное эхо зазвучало из динамиков, возможно, сообщая о прибытии его поезда, возможно, о конце света.
Сразу после этого погас свет, и на несколько секунд все замерли, замолчали, даже ребенок.
Погода застала их врасплох. Прогнозы сообщали о сильном дожде и порывистом ветре, но не о жутком урагане, способном вызвать такие разрушения и привнести столько хаоса в обычное утро понедельника. Электричество в буфете так и не заработало, а поезда начали ходить только после полудня.
— И что мне, черт побери, теперь делать?
У женщины с ребенком был еще младенец в коляске и два чемодана. Экстренный переход на другую платформу означал, что ей нужно пересечь стальной мост. Она была вся в слезах, ее дети устали, а дождь продолжал лить как из ведра.
— Пойдем, милая, — услышал Энди собственные слова. Он взял чемоданы и после того, как перенес их по мосту, вернулся за коляской. Дальняя платформа была забита настолько, что это казалось опасным. Потоки дождя выплескивались из водосточных труб и лились под ноги.
— Возьмите на руки свою малышку, а я открою дверь и закину вещи на ваше место, не суетитесь.
— За что мне это? — раз за разом вопрошала у него женщина. — Я не знаю, за что мне это.
— Кто-нибудь другой обязательно вам бы помог.
— Но сейчас же никому нельзя доверять, люди пошли странные. Но вам доверяю.
Энди посмотрел на нее. Она говорила искренне. Позже, как он тогда подумал, он еще осознает всю глубину иронии.
— Куда вы сами едете?
— Лаффертон. Ну, рядом с Бевхэмом.
— Да это же другой конец страны!
— Да.
— Едете домой?
Он не ответил. Он не знал.
— Чем вы занимаетесь?
Он открыл рот. Дождь стекал по его шее за ворот рубашки.
— Выращиваю овощи.
Но в поезд уже начали забиваться люди. Она хлопотала над своими детьми и не слышала его.
Энди боком остановил дверь, когда она уже закрывалась перед ним, и как только фиксаторы замков встали на место, он зашел внутрь вагона, протолкнулся к нужному сиденью, закинул на полку чемоданы и вернулся, чтобы взять детей.
— Вы святой, вы это знаете, что бы я без вас делала? Я бы никогда со всем этим не справилась, вы заслуживаете чертовой медали.
Прошел еще час, прежде чем он сел на поезд сам. К этому времени электричество уже вернули и ветер утих, хотя дождь продолжал накрапывать.
Свободных мест не было, как и вагона-ресторана. Он сидел на своей сумке в проходе, прижавшись к парню с дребезжащим плеером.
Он никак не мог предупредить Мишель о том, когда он приедет, и сейчас это уже вряд ли имело значение. Поезд постоянно останавливался, иногда на пару минут, иногда на полчаса. Через какое-то время он так, сидя, и заснул. Когда он проснулся, снаружи уже было темно.
Он задумался, где сейчас та женщина с детьми.
Парень толкнул его локтем и передал банку «Лагера».
— Твое здоровье. Это откуда?