Глава десятая
Ростов. В сыскном отделении
В сером плотном воздухе обозначились красно-кирпичные корпуса и трубы писчебумажной фабрики Панченко, а за ней – макаронной Чурилина. В первом этаже у Панченко, где аркой выгнута синяя дверь, дочь Эберга получила от приказчика учебники, тетради и краски на первый учебный год в гимназии, а я, когда мог, покупал нужные книги и листал подписки медицинских изданий. Как наяву, при виде этой двери я почувствовал сладкий, как сушеные сливы, запах старых переплетов и немного сырости в букинистическом отделе.
Сразу же за синей дверью, в глубине Почтового переулка, – не почтовое отделение, а сыскное. На первом этаже здесь раньше была автомастерская, поэтому потолки тут высокие, помещения – широкие. В бывшем складе, в подвале, несколько камер. Кабинет Курнатовского на первом этаже. Тут же – стол дежурного: усы клочковаты, на форменном кителе не все пуговицы в порядке – дело к вечеру, и, видно, немало было у него народа. Часть их и до сих пор тут, смирно сидят на длинной лавке. Привычные лица: мальчик-гимназист – наверняка бежал из дома на неясный ему самому фронт; не сильно старше его вертлявенький, с наглыми глазами щипач: видимо, взяли на базаре; дама в темной шубке; немолодой мещанин, пришедший с дамой или с очередной жалобой; кто-то еще. Выделяется среди них только один – мужик с лицом красного, как кирпич, цвета и в меховой теплой шапке – судя по костюму и запаху, рыбак из артели. Что ему-то тут нужно? Нашел в реке чье-то тело? Дело не редкое, часто родственники приплачивают нашедшему.
Задумавшись при входе в кабинет, я спотыкаюсь о чью-то выставленную подножку и почти лечу в темноту. Но Курнатовский вовремя хватает меня за локоть.
Подножку мне подставили длинные деревянные ноги плаката, как обычно вылезшего из-за высокого, под потолок, картотечного шкафа. Хотя сам плакат был задвинут, я отлично знал, что на нем написано.
«Товарищам наш дар – грядущим к солнцу правды.
Да падут пред ними провокаторские банды!
Да здравствуют рабочие всех стран!»
Курнатовский сохранил его на память о «воровской демонстрации». После переворота донские жулики решили перевоспитаться и вышли на митинг раскаяния в поддержку пролетарской революции. И самое удивительное, что действительно на время поутихли. Написанное на плакате было сочинением рабочих механического завода Нитнера, подарок обществу «Помощь бывшим уголовным Ростова и Нахичевани». Рабочих тогда временно перестали грабить по пути к трамваю с вечерней смены. Когда жулики разочаровались в революции, общество «Помощь бывшим уголовным» было ликвидировано, а плакат Курнатовский не разрешил вынести на помойку, оставил как сувенир.
Стены подпирали нераспакованные ящики с новыми бланками для картотеки. Бланки пришли 26 октября – в этот день стало известно, что снято Временное правительство, и в полиции уже так и не занялись ими. Все разговоры на эту тему Курнатовский пресекал и стал чаще цитировать Екклизиаста, повторяя: «суета и томление духа, бросьте». Совсем стало невозможно с ним говорить после расстрела солдатами в столице служащих жандармского управления. Тогда же мы узнали, что и полицейский архив там уничтожен, часть бумаг сожгли в кострах на улицах, а что с остальными, было никак не узнать. Потом пришли новости о разгроме судебно-медицинских кабинетов в Москве и Варшаве, и я сам перестал напоминать ему о бланках. Курнатовский только морщился, когда очередной посетитель ударялся о ящик.
Печь в углу длинной комнаты блестела ледяным белым боком – ее не топили. Курнатовский тут же крикнул, чтобы принесли железную печку и чай. Печку, такую, что захотелось приложить к ней руки, – принесли. О чае забыли. У окна на чистом, почти пустом столе грязный, в иле и речном песке, стоял туго набитый мешочек. Курнатовский поморщился на небрежность, но замечания делать не стал. Расспрашивая дежурного, откуда мешочек взялся, аккуратно переставил его на сложенную вдвое газету. Буквы передовицы тут же поплыли, сталкиваясь, как речной мусор, в луже, которая натекла с мешка.
– Нашли под ивами на берегу, его прикопали в песок. Лодочники думали, там какие-то ценности, – объяснял дежурный, пока я развязывал узел мешка. – Потом разглядели железки и решили, что это важные детали от какой-то машины. Принесли. Спрашивают: не будет ли вознаграждения?
Курнатовский молчал, разглядывая содержимое. Порывшись в мешке, он достал и так же молча показал мне медное кольцо – точную копию того, что я подобрал в особняке ночью. Три миллиона донских денег, как сказал тогда Курнатовский, клише для печатания банкнот. Дежурный, очевидно, ждал ответа.
– Нужно расспросить в рыбацких артелях поподробнее, когда нашли. Не было ли кого-то рядом незнакомого? Скажи, благодарны за неравнодушие.
Дежурный вышел, в коридоре ему навстречу встал артельщик.
Даже в этом городе, где было намешано крови, где жили и турки, и армяне, и греки, лицо Курнатовского выделялось из толпы. Плоское, желтоватая кожа натянута плотно, темные неширокие глаза и нос с хрящами. А его череп представил бы несомненный интерес для антрополога: идеально круглый, как хороший шар для бильярда, весь он был одна обширная лысина, и только у ушей осталось еще немного шевелюры. Обриться совсем он не решался, говорил, что станет как «гиря» – так в станицах называют всякую бритую голову. Курнатовский стеснялся своей лысины, но любил говорить, что видит в себе сходство с изображениями мудреца Сократа. Когда он серьезно задумывался над чем-то, вот как сейчас над выброшенными клише, это сходство готов был видеть и я.
– У клише есть отличительная примета. По ней можно узнать, что это те самые, краденые. Хотя, что тут… наверняка они… Сейчас… так… – бормоча, Курнатовский выкладывал детали по одной на сухие газеты. На странице, размывая объявление о сборе золотых и серебряных предметов в поддержку армии, проявился мокрый отпечаток «кре… билетъ», слово «кассиръ» и цифры.
Я знал, о какой примете шла речь. В одну из смен власти в городе большевики потребовали у банка допечатать деньги. Руководство же банка, не признавая их официальной властью, долго тянуло с печатанием, а потом и вовсе решилось на хитрость. Один из граверов поместил на рисунке империала лишнюю черту на завитке у цифры. Этот «секретный ключ» отличал деньги от царских банкнот.
– Знака нет. Это подлинные клише. Их и взяли ночью. Но ведь это значит, они за них убили, рисковали, проникая в штаб, и выбросили?
– Ведь я прав оказываюсь, Ян Алексеевич. Клише явно экспромтом прихватили. Они, конечно, были на самом деле не нужны, вот и бросили при первой возможности.
– Может, бросили потому, что растеряли, одну деталь в штабе оставили? – Курнатовский спрашивал сам себя и тут же сам себе ответил: – Да, конечно, умельцев у нас хватает. Те же вот армяне – нужную деталь легко сделают.
Курнатовский ходил по кабинету, напевал, морщился. Потом еще раз крикнул, что просит чаю. Вместо чая пришел дежурный со сводками. Чтобы занять время, я делал наброски тела телеграфиста в разных положениях, моделируя на бумаге возможные варианты получения травмы на затылке. До меня долетали обрывки интонаций, когда дежурный повышал голос.
На скаковом ипподроме стреляли в конного городового. В полосе отчуждения железнодорожной линии Кавказская – Ростов найден труп мужчины без одежды и багажа. Но на пальце – золотое кольцо. Блондин, роста среднего. На палатку цыган на Сенной площади напала шайка вооруженных грабителей. Свидетели утверждают, что они были одеты в солдатскую форму.
Курнатовский слушал явно невнимательно. Наконец его терпение кончилось, он выпроводил дежурного.
– Какой толк от вашей живописи?
– Помогает мне убедиться в выводах осмотра тела. Такой удар не мог быть нанесен ни сзади, ни сверху. Как я говорил – результат падения.
Он хотел перебить, но я торопился объяснить.
– Смотрите, перед нами как бы два дела. Одно хорошо продумано – превысить дозу морфия и подсунуть склянку. И все посчитают смерть естественной. Просто, эффективно. И второе – нелепое, без цели и подготовки. Оно – импровизация, способ прикрыть первое, в котором все пошло не по плану. Дело в том, что рассчитать дозу точно довольно сложно. Слишком большая вызвала сильные судороги. И если разбитый затылок был на руку убийце, вписывался в картину ограбления, то сжатый кулак, наоборот, все портил. Надо было обязательно вынуть телеграмму, а посмертный спазм либо усилие самого Вареника никак не давали этого сделать. И весь характер среза говорит о том, что убийце это далось нелегко.
– Но он не бросил дела, значит, именно телеграмма была важна, – пробормотал Курнатовский.
– Много у Вареника было знакомств? Кто бы мог ему подсунуть морфий? – спросил я.
– Мы довольно подробно расспросили соседей. У них там дежурят, хоть и нерегулярно, но сведения должны быть верные.
Дежурили так называемые «отряды самообороны». Их стихийно организовывали жильцы в домах с общими галереями, которых в Ростове немало. Не до конца понимая, от кого будут обороняться, обычно дежурные просто сидели в парадных, вооружившись чем получится – иногда охотничьим ружьем, а иногда и зонтиком. Никаких столкновений, кроме ожесточенных споров о политике друг с другом, у них не происходило. И все-таки такая самооборона вполне могла отпугнуть грабителей или просто отчаянных граждан, которые пользовались беспорядками, чтобы прихватить то, что плохо лежит. Эту «самооборону» и расспросил Курнатовский. Сидеть им было скучно, они все замечали.
– Так вот, к Варенику никто не ходил, кроме дворника с углем и молочницы. Но та в последнее время вообще не появляется. Сам же он ходил регулярно на работу и больше никуда. За продуктами и газетами выходит кухарка или сестра. Мне показалось подозрительным, что он сам вызвался дежурить в ночную смену, но все подтверждают, что наш Василий Кузьмич был уж очень ответственным человеком. Отговорок по службе не искал. Я и раньше думал, что в истории с клише он вряд ли замешан. Теперь уверен в этом.
– Да ведь нет никакой истории с клише, Ян Алексеевич.
– Вы опять за свое! Любите поспешные выводы. Ну, этот ваш характер, без керосина вспыхиваете!
Тут я решил перевести разговор.
– Значит, получается, наркотиком телеграфиста угостили на работе. И потом, раствор же еще надо сделать – видимо, был заранее приготовлен шприц с чрезмерной дозировкой.
Печка давно остыла, чая мы не дождались. Задумчивый Курнатовский сделал опись клише и убрал их в свой сейф.
Глава одиннадцатая
Ростов. Дом с волчьими головами
На улице уже давно стемнело, и несколько фонарей все же зажгли. Пролетела птица – ворона или сова – из Балабановской рощи.
– Вполне можете быть правы, Егор. Подтвердили, в эту ночь штаб был почти пуст. Кроме часовых и дежурных – никого. На Гниловской столкновения, думали даже, что придется вывезти бумаги. Так и с клише этими выходит подозрительно. Почти никто не знал, что они будут там. Решение перевезти их в особняк приняли в самую последнюю минуту, а когда стало ясно, что атака большевиков отбита, тогда от греха подальше заперли в сейф, – Курнатовский быстро шел, говорил слегка задыхаясь. – Телеграмму не смог достать, а время поджимает. Решает резать пальцы и толкнуть пару столов. Об отрезанных ушах в газетах писали, да и в городе говорят.
– Именно. И картина должна была быть такая: бандиты разузнали о деньгах, стукнули несчастного Вареника по голове и были таковы. Это для нас. А на деле убийца мог легко зайти, угостить Вареника серьезной дозой и просто забрать все что нужно. У телеграфиста была толерантность к морфию, он употреблял, хоть и не так серьезно. И все равно такая доза кого угодно убьет за 5–10 минут.
Тут Курнатовский остановился.
– Егор, вы понимаете, что это значит?
– Конечно. Я же говорю вам: несколько минут…
Но он молча смотрел на меня. И я понял.
– Значит, кто-то из своих? Кто мог легко войти и не вызвать подозрения. У кого он бы взял морфий – допустим, гость предложил успокоить нервы.
– У дверей были часовые. В зале – дежурный. И ни одного разбитого стекла, выбитой рамы – я все осмотрел. Не хотел думать, но иначе не получается – только изнутри, только свой. Каин. И никакого риска, заметьте. Даже если бы его застали: ну, зашел человек к связистам поговорить – что в этом странного? Дело казалось таким верным, что, когда не по плану пошло, пришлось давать экспромт, как в театре.
– Обязательно нужно узнать, какую телеграмму он принял последней – это прояснит дело.
Я сильно проголодался и предложил сесть в грузинской шашлычной, напротив театра Гайрабетова, перекусить и выпить кофе. Здесь были отдельные кабинеты, и можно было говорить без помех. Но Курнатовский отказался.
– Устал, не хочется опять в суете, между чужих людей. Пойдемте к нам? Поужинаем, ведь мы с вами и не обедали. Да и компания будет приятная.
Согласился я с радостью. Своего дома, по сути, у меня не было, а дом Курнатовского – одно из немногих мест, где я чувствовал себя свободно. Жил он с семьей позади большого Нового базара, рядом с собором. Когда-то дед Курнатовского построил здесь дом, как лепят гнезда ласточки, – вплотную к полуразрушенной крепостной стене, сохранившейся на спуске к реке. Стена – каменной кладки, поэтому летом в доме прохладно.
Интересный, кстати, феномен памяти. Запахи оживляют забытые картинки города как ничто другое. И сейчас, когда вокруг иной воздух, если вдруг запахнет сеном, то мне вспоминается Новый базар, вокруг которого запахи были невообразимые. Кроме сена пахнет еще и конским навозом, а потом – копченым мясом, сырой рыбой, летом и осенью – сладковато гниющими фруктами, дынями. Редкий ветер с реки смывает эти запахи, как мелкая речная зеленоватая волна. Помидоров таких, как продавали на этом базаре, я потом не видел больше нигде. Розовые, как будто мясные, и другие – мелкие, плотные, алые. Хозяйки и прислуга еще всегда берут маринованный виноград и арбузы, их я так никогда и не решился попробовать. Уже совсем по пути к дому нужно пройти рыбный ряд, так будет быстрее, где чешуя тугих чебачков и бершиков на ярком солнце блестит ярче чешуи храмового купола. Рыба плещет в чанах, и ее чистят тут же, при покупателях, выбирающих толстых лещей, набитых икрой, как кашей. Запахи базара сохранялись и в доме Курнатовского. Его жена мечтала переменить квартиру, но пока никак не выходило. В городе любят ставить везде львиные головы, а дед его украсил свой дом головами, скорее, собачьими или волчьими, и такая же голова была вырезана в самой середине деревянной входной двери. Ее нам открыла девочка-горничная, помощница кухарки.
Курнатовский прошел в кабинет – оставить портфель, бумаги, а меня провели в столовую – широкую комнату, окна которой по вечерам плотно закрыты бордовыми с желтым портьерами. Цветное стекло за дверцами буфета. Красный угол увешан иконами – от больших с дорогими окладами до таких старых, что красок и рисунка почти не видно. Притолока исчерчена отметками и цифрами мерок роста, как береза, – у Курнатовского пятеро детей. Один из четырех сыновей тут же, в широком кресле, свесив ноги через подлокотник, читает журнал. На его голове – шапка-кубанка кого-то из взрослых гостей: дети нацепили ее в шутку, но мальчик так увлечен чтением, что не обращает внимания. Гости здесь бывают часто, но не такие, как у Захидовых.
В отличие от дома за углом государственного банка, угощают здесь по-домашнему: всегда на столе пряная травка на плоском блюде – привычка, взятая от местных армян, острый сыр. В сезон – донская селедка, мелкая и жирная, с горчичным соусом и незлым луком. Бывает и янтарный бок копченого сома. Но всегда в середине стола в глубокой миске – тушеная баранина со специями. В городе запахи этих специй, а кроме них сладкие и тревожащие запахи бадьяна, гвоздики и, конечно, кофе – повсюду. Из окон кухонь, где с бараниной возится прислуга, они идут по улицам и берут на кулачки кисловатый запах речного камыша и сложный дух базара. Завершают обед обычно домашней наливкой «запеканкой» из пузатых стаканчиков.
Жена Курнатовского, Мария Алексеевна, нелегко поднялась из кресла мне навстречу. С каждым днем все очевиднее, что семью Курнатовский не рискнет отправить из города в ее положении. Компания в ожидании ужина уже собралась – небольшая, но интересная. Батюшка с лысиной и редкой бородой говорил с юристом городского суда – оба они ужасались огненному дождю в Италии, о котором пишут в газетах как о вестнике близкого конца света.
– Но, – произносил распевно священник, подняв палец, – по Евангелию еще не выходит, хотя бы и уменьшение веры есть, да и умножение пороков и бедствий налицо.
Юрист качал головой, сомневался.
Совсем другой разговор шел у буфета с закусками. Штрорм – репортер местной газеты – рассуждал о том, мог ли папа римский сделать решительные шаги для освобождения русской экс-царицы и ее четырех дочерей. Штрорма я хорошо знал. Умный Курнатовский репортеров крупных газет привечал, подкидывал иногда им подробности пожирнее, не гнал с мест преступлений. Они в ответ делились сведениями и не забывали упомянуть о заслугах сыскного отделения.
Штрорм, несмотря на то что был мужчиной крупным, заметным, с широким красным, всегда потевшим лицом, был удивительно пронырлив и умудрялся бывать в самых небезопасных местах. Неброско, но всегда аккуратно одетый, в удобных галошах по погоде и неизменно в серой круглой шляпе и круглых же очках с нечистыми стеклами – где только он не попадался нам навстречу! И в кирпичных лабиринтах за шестиэтажной громадиной мельницы в порту, и в Стеклянном городке, где вместо рам в низких домах рабочих вмазаны неровные куски стекол, и в Бессовестной слободке – в общем, всюду. А однажды я, не поверив своим глазам, увидел его на вечере у ЛК – он был почти элегантен в прокатном фраке. И везде его знали, везде он был спокоен, приветлив, как дома. В горячие дни ночевал прямо на диване в редакции, а утром сторож помогал ему умыться из графина.
В газете Штрорма иногда пышно именовали «королем репортажа». Однако он не любил слово «репортер», говорил, что так легко скатиться к уничижительному «репортеришка», и сам себя рекомендовал как корреспондента. Штрорм, под логичным псевдонимом «Шторм», писал для нескольких газет. Но в последнее время почти все они выходить перестали, более или менее регулярно печатался только «Приазовский край».
– На ловца и зверь, Егор… Надеялся, что здесь могу вас увидеть, и повезло. Ведь вы вскрытие делали. Чем сможете поделиться?
В доме хорошо слышно, как звонят колокола в храме на площади. От первого удара пошла волна гула. Все замолчали, говорить было непросто. Штрорм, однако, терпеливо ждал ответа. В руках у него не было блокнота, но я мог поклясться, что прямо вижу в его глазах, как готовые строчки бойко прыгают в голове.
– Я знаю, ему руку отрезали. Но кто-то видел и обезображенное лицо. Что это было – нос, уши?
Удивительное дело, но говорил Штрорм всегда отрывисто, ставя слова почти в произвольном порядке, а писал свои репортажи красиво, не теряя логики и умело запугивая обывателей деталями. Не зная, насколько решил Курнатовский довериться Штрорму на этот раз и чем он может быть нам полезен, я решил отделаться общими фразами.
– Руки целы, отрезаны только пальцы. Вы вот знаете, что в Средние века был такой удивительный обычай? Сейчас его можно назвать «экспериментом следствия».
– Уводите разговор, Егор. И далеко уж очень, в Средние века! – понимающе посмеиваясь, Штрорм делал быстрые мелкие глотки из рюмочки.
– Нет-нет, мы ведь говорим про отрезанные пальцы. Так вот, считалось, что рука убитого буквально могла показать убийцу.
Ростов. В сыскном отделении
В сером плотном воздухе обозначились красно-кирпичные корпуса и трубы писчебумажной фабрики Панченко, а за ней – макаронной Чурилина. В первом этаже у Панченко, где аркой выгнута синяя дверь, дочь Эберга получила от приказчика учебники, тетради и краски на первый учебный год в гимназии, а я, когда мог, покупал нужные книги и листал подписки медицинских изданий. Как наяву, при виде этой двери я почувствовал сладкий, как сушеные сливы, запах старых переплетов и немного сырости в букинистическом отделе.
Сразу же за синей дверью, в глубине Почтового переулка, – не почтовое отделение, а сыскное. На первом этаже здесь раньше была автомастерская, поэтому потолки тут высокие, помещения – широкие. В бывшем складе, в подвале, несколько камер. Кабинет Курнатовского на первом этаже. Тут же – стол дежурного: усы клочковаты, на форменном кителе не все пуговицы в порядке – дело к вечеру, и, видно, немало было у него народа. Часть их и до сих пор тут, смирно сидят на длинной лавке. Привычные лица: мальчик-гимназист – наверняка бежал из дома на неясный ему самому фронт; не сильно старше его вертлявенький, с наглыми глазами щипач: видимо, взяли на базаре; дама в темной шубке; немолодой мещанин, пришедший с дамой или с очередной жалобой; кто-то еще. Выделяется среди них только один – мужик с лицом красного, как кирпич, цвета и в меховой теплой шапке – судя по костюму и запаху, рыбак из артели. Что ему-то тут нужно? Нашел в реке чье-то тело? Дело не редкое, часто родственники приплачивают нашедшему.
Задумавшись при входе в кабинет, я спотыкаюсь о чью-то выставленную подножку и почти лечу в темноту. Но Курнатовский вовремя хватает меня за локоть.
Подножку мне подставили длинные деревянные ноги плаката, как обычно вылезшего из-за высокого, под потолок, картотечного шкафа. Хотя сам плакат был задвинут, я отлично знал, что на нем написано.
«Товарищам наш дар – грядущим к солнцу правды.
Да падут пред ними провокаторские банды!
Да здравствуют рабочие всех стран!»
Курнатовский сохранил его на память о «воровской демонстрации». После переворота донские жулики решили перевоспитаться и вышли на митинг раскаяния в поддержку пролетарской революции. И самое удивительное, что действительно на время поутихли. Написанное на плакате было сочинением рабочих механического завода Нитнера, подарок обществу «Помощь бывшим уголовным Ростова и Нахичевани». Рабочих тогда временно перестали грабить по пути к трамваю с вечерней смены. Когда жулики разочаровались в революции, общество «Помощь бывшим уголовным» было ликвидировано, а плакат Курнатовский не разрешил вынести на помойку, оставил как сувенир.
Стены подпирали нераспакованные ящики с новыми бланками для картотеки. Бланки пришли 26 октября – в этот день стало известно, что снято Временное правительство, и в полиции уже так и не занялись ими. Все разговоры на эту тему Курнатовский пресекал и стал чаще цитировать Екклизиаста, повторяя: «суета и томление духа, бросьте». Совсем стало невозможно с ним говорить после расстрела солдатами в столице служащих жандармского управления. Тогда же мы узнали, что и полицейский архив там уничтожен, часть бумаг сожгли в кострах на улицах, а что с остальными, было никак не узнать. Потом пришли новости о разгроме судебно-медицинских кабинетов в Москве и Варшаве, и я сам перестал напоминать ему о бланках. Курнатовский только морщился, когда очередной посетитель ударялся о ящик.
Печь в углу длинной комнаты блестела ледяным белым боком – ее не топили. Курнатовский тут же крикнул, чтобы принесли железную печку и чай. Печку, такую, что захотелось приложить к ней руки, – принесли. О чае забыли. У окна на чистом, почти пустом столе грязный, в иле и речном песке, стоял туго набитый мешочек. Курнатовский поморщился на небрежность, но замечания делать не стал. Расспрашивая дежурного, откуда мешочек взялся, аккуратно переставил его на сложенную вдвое газету. Буквы передовицы тут же поплыли, сталкиваясь, как речной мусор, в луже, которая натекла с мешка.
– Нашли под ивами на берегу, его прикопали в песок. Лодочники думали, там какие-то ценности, – объяснял дежурный, пока я развязывал узел мешка. – Потом разглядели железки и решили, что это важные детали от какой-то машины. Принесли. Спрашивают: не будет ли вознаграждения?
Курнатовский молчал, разглядывая содержимое. Порывшись в мешке, он достал и так же молча показал мне медное кольцо – точную копию того, что я подобрал в особняке ночью. Три миллиона донских денег, как сказал тогда Курнатовский, клише для печатания банкнот. Дежурный, очевидно, ждал ответа.
– Нужно расспросить в рыбацких артелях поподробнее, когда нашли. Не было ли кого-то рядом незнакомого? Скажи, благодарны за неравнодушие.
Дежурный вышел, в коридоре ему навстречу встал артельщик.
Даже в этом городе, где было намешано крови, где жили и турки, и армяне, и греки, лицо Курнатовского выделялось из толпы. Плоское, желтоватая кожа натянута плотно, темные неширокие глаза и нос с хрящами. А его череп представил бы несомненный интерес для антрополога: идеально круглый, как хороший шар для бильярда, весь он был одна обширная лысина, и только у ушей осталось еще немного шевелюры. Обриться совсем он не решался, говорил, что станет как «гиря» – так в станицах называют всякую бритую голову. Курнатовский стеснялся своей лысины, но любил говорить, что видит в себе сходство с изображениями мудреца Сократа. Когда он серьезно задумывался над чем-то, вот как сейчас над выброшенными клише, это сходство готов был видеть и я.
– У клише есть отличительная примета. По ней можно узнать, что это те самые, краденые. Хотя, что тут… наверняка они… Сейчас… так… – бормоча, Курнатовский выкладывал детали по одной на сухие газеты. На странице, размывая объявление о сборе золотых и серебряных предметов в поддержку армии, проявился мокрый отпечаток «кре… билетъ», слово «кассиръ» и цифры.
Я знал, о какой примете шла речь. В одну из смен власти в городе большевики потребовали у банка допечатать деньги. Руководство же банка, не признавая их официальной властью, долго тянуло с печатанием, а потом и вовсе решилось на хитрость. Один из граверов поместил на рисунке империала лишнюю черту на завитке у цифры. Этот «секретный ключ» отличал деньги от царских банкнот.
– Знака нет. Это подлинные клише. Их и взяли ночью. Но ведь это значит, они за них убили, рисковали, проникая в штаб, и выбросили?
– Ведь я прав оказываюсь, Ян Алексеевич. Клише явно экспромтом прихватили. Они, конечно, были на самом деле не нужны, вот и бросили при первой возможности.
– Может, бросили потому, что растеряли, одну деталь в штабе оставили? – Курнатовский спрашивал сам себя и тут же сам себе ответил: – Да, конечно, умельцев у нас хватает. Те же вот армяне – нужную деталь легко сделают.
Курнатовский ходил по кабинету, напевал, морщился. Потом еще раз крикнул, что просит чаю. Вместо чая пришел дежурный со сводками. Чтобы занять время, я делал наброски тела телеграфиста в разных положениях, моделируя на бумаге возможные варианты получения травмы на затылке. До меня долетали обрывки интонаций, когда дежурный повышал голос.
На скаковом ипподроме стреляли в конного городового. В полосе отчуждения железнодорожной линии Кавказская – Ростов найден труп мужчины без одежды и багажа. Но на пальце – золотое кольцо. Блондин, роста среднего. На палатку цыган на Сенной площади напала шайка вооруженных грабителей. Свидетели утверждают, что они были одеты в солдатскую форму.
Курнатовский слушал явно невнимательно. Наконец его терпение кончилось, он выпроводил дежурного.
– Какой толк от вашей живописи?
– Помогает мне убедиться в выводах осмотра тела. Такой удар не мог быть нанесен ни сзади, ни сверху. Как я говорил – результат падения.
Он хотел перебить, но я торопился объяснить.
– Смотрите, перед нами как бы два дела. Одно хорошо продумано – превысить дозу морфия и подсунуть склянку. И все посчитают смерть естественной. Просто, эффективно. И второе – нелепое, без цели и подготовки. Оно – импровизация, способ прикрыть первое, в котором все пошло не по плану. Дело в том, что рассчитать дозу точно довольно сложно. Слишком большая вызвала сильные судороги. И если разбитый затылок был на руку убийце, вписывался в картину ограбления, то сжатый кулак, наоборот, все портил. Надо было обязательно вынуть телеграмму, а посмертный спазм либо усилие самого Вареника никак не давали этого сделать. И весь характер среза говорит о том, что убийце это далось нелегко.
– Но он не бросил дела, значит, именно телеграмма была важна, – пробормотал Курнатовский.
– Много у Вареника было знакомств? Кто бы мог ему подсунуть морфий? – спросил я.
– Мы довольно подробно расспросили соседей. У них там дежурят, хоть и нерегулярно, но сведения должны быть верные.
Дежурили так называемые «отряды самообороны». Их стихийно организовывали жильцы в домах с общими галереями, которых в Ростове немало. Не до конца понимая, от кого будут обороняться, обычно дежурные просто сидели в парадных, вооружившись чем получится – иногда охотничьим ружьем, а иногда и зонтиком. Никаких столкновений, кроме ожесточенных споров о политике друг с другом, у них не происходило. И все-таки такая самооборона вполне могла отпугнуть грабителей или просто отчаянных граждан, которые пользовались беспорядками, чтобы прихватить то, что плохо лежит. Эту «самооборону» и расспросил Курнатовский. Сидеть им было скучно, они все замечали.
– Так вот, к Варенику никто не ходил, кроме дворника с углем и молочницы. Но та в последнее время вообще не появляется. Сам же он ходил регулярно на работу и больше никуда. За продуктами и газетами выходит кухарка или сестра. Мне показалось подозрительным, что он сам вызвался дежурить в ночную смену, но все подтверждают, что наш Василий Кузьмич был уж очень ответственным человеком. Отговорок по службе не искал. Я и раньше думал, что в истории с клише он вряд ли замешан. Теперь уверен в этом.
– Да ведь нет никакой истории с клише, Ян Алексеевич.
– Вы опять за свое! Любите поспешные выводы. Ну, этот ваш характер, без керосина вспыхиваете!
Тут я решил перевести разговор.
– Значит, получается, наркотиком телеграфиста угостили на работе. И потом, раствор же еще надо сделать – видимо, был заранее приготовлен шприц с чрезмерной дозировкой.
Печка давно остыла, чая мы не дождались. Задумчивый Курнатовский сделал опись клише и убрал их в свой сейф.
Глава одиннадцатая
Ростов. Дом с волчьими головами
На улице уже давно стемнело, и несколько фонарей все же зажгли. Пролетела птица – ворона или сова – из Балабановской рощи.
– Вполне можете быть правы, Егор. Подтвердили, в эту ночь штаб был почти пуст. Кроме часовых и дежурных – никого. На Гниловской столкновения, думали даже, что придется вывезти бумаги. Так и с клише этими выходит подозрительно. Почти никто не знал, что они будут там. Решение перевезти их в особняк приняли в самую последнюю минуту, а когда стало ясно, что атака большевиков отбита, тогда от греха подальше заперли в сейф, – Курнатовский быстро шел, говорил слегка задыхаясь. – Телеграмму не смог достать, а время поджимает. Решает резать пальцы и толкнуть пару столов. Об отрезанных ушах в газетах писали, да и в городе говорят.
– Именно. И картина должна была быть такая: бандиты разузнали о деньгах, стукнули несчастного Вареника по голове и были таковы. Это для нас. А на деле убийца мог легко зайти, угостить Вареника серьезной дозой и просто забрать все что нужно. У телеграфиста была толерантность к морфию, он употреблял, хоть и не так серьезно. И все равно такая доза кого угодно убьет за 5–10 минут.
Тут Курнатовский остановился.
– Егор, вы понимаете, что это значит?
– Конечно. Я же говорю вам: несколько минут…
Но он молча смотрел на меня. И я понял.
– Значит, кто-то из своих? Кто мог легко войти и не вызвать подозрения. У кого он бы взял морфий – допустим, гость предложил успокоить нервы.
– У дверей были часовые. В зале – дежурный. И ни одного разбитого стекла, выбитой рамы – я все осмотрел. Не хотел думать, но иначе не получается – только изнутри, только свой. Каин. И никакого риска, заметьте. Даже если бы его застали: ну, зашел человек к связистам поговорить – что в этом странного? Дело казалось таким верным, что, когда не по плану пошло, пришлось давать экспромт, как в театре.
– Обязательно нужно узнать, какую телеграмму он принял последней – это прояснит дело.
Я сильно проголодался и предложил сесть в грузинской шашлычной, напротив театра Гайрабетова, перекусить и выпить кофе. Здесь были отдельные кабинеты, и можно было говорить без помех. Но Курнатовский отказался.
– Устал, не хочется опять в суете, между чужих людей. Пойдемте к нам? Поужинаем, ведь мы с вами и не обедали. Да и компания будет приятная.
Согласился я с радостью. Своего дома, по сути, у меня не было, а дом Курнатовского – одно из немногих мест, где я чувствовал себя свободно. Жил он с семьей позади большого Нового базара, рядом с собором. Когда-то дед Курнатовского построил здесь дом, как лепят гнезда ласточки, – вплотную к полуразрушенной крепостной стене, сохранившейся на спуске к реке. Стена – каменной кладки, поэтому летом в доме прохладно.
Интересный, кстати, феномен памяти. Запахи оживляют забытые картинки города как ничто другое. И сейчас, когда вокруг иной воздух, если вдруг запахнет сеном, то мне вспоминается Новый базар, вокруг которого запахи были невообразимые. Кроме сена пахнет еще и конским навозом, а потом – копченым мясом, сырой рыбой, летом и осенью – сладковато гниющими фруктами, дынями. Редкий ветер с реки смывает эти запахи, как мелкая речная зеленоватая волна. Помидоров таких, как продавали на этом базаре, я потом не видел больше нигде. Розовые, как будто мясные, и другие – мелкие, плотные, алые. Хозяйки и прислуга еще всегда берут маринованный виноград и арбузы, их я так никогда и не решился попробовать. Уже совсем по пути к дому нужно пройти рыбный ряд, так будет быстрее, где чешуя тугих чебачков и бершиков на ярком солнце блестит ярче чешуи храмового купола. Рыба плещет в чанах, и ее чистят тут же, при покупателях, выбирающих толстых лещей, набитых икрой, как кашей. Запахи базара сохранялись и в доме Курнатовского. Его жена мечтала переменить квартиру, но пока никак не выходило. В городе любят ставить везде львиные головы, а дед его украсил свой дом головами, скорее, собачьими или волчьими, и такая же голова была вырезана в самой середине деревянной входной двери. Ее нам открыла девочка-горничная, помощница кухарки.
Курнатовский прошел в кабинет – оставить портфель, бумаги, а меня провели в столовую – широкую комнату, окна которой по вечерам плотно закрыты бордовыми с желтым портьерами. Цветное стекло за дверцами буфета. Красный угол увешан иконами – от больших с дорогими окладами до таких старых, что красок и рисунка почти не видно. Притолока исчерчена отметками и цифрами мерок роста, как береза, – у Курнатовского пятеро детей. Один из четырех сыновей тут же, в широком кресле, свесив ноги через подлокотник, читает журнал. На его голове – шапка-кубанка кого-то из взрослых гостей: дети нацепили ее в шутку, но мальчик так увлечен чтением, что не обращает внимания. Гости здесь бывают часто, но не такие, как у Захидовых.
В отличие от дома за углом государственного банка, угощают здесь по-домашнему: всегда на столе пряная травка на плоском блюде – привычка, взятая от местных армян, острый сыр. В сезон – донская селедка, мелкая и жирная, с горчичным соусом и незлым луком. Бывает и янтарный бок копченого сома. Но всегда в середине стола в глубокой миске – тушеная баранина со специями. В городе запахи этих специй, а кроме них сладкие и тревожащие запахи бадьяна, гвоздики и, конечно, кофе – повсюду. Из окон кухонь, где с бараниной возится прислуга, они идут по улицам и берут на кулачки кисловатый запах речного камыша и сложный дух базара. Завершают обед обычно домашней наливкой «запеканкой» из пузатых стаканчиков.
Жена Курнатовского, Мария Алексеевна, нелегко поднялась из кресла мне навстречу. С каждым днем все очевиднее, что семью Курнатовский не рискнет отправить из города в ее положении. Компания в ожидании ужина уже собралась – небольшая, но интересная. Батюшка с лысиной и редкой бородой говорил с юристом городского суда – оба они ужасались огненному дождю в Италии, о котором пишут в газетах как о вестнике близкого конца света.
– Но, – произносил распевно священник, подняв палец, – по Евангелию еще не выходит, хотя бы и уменьшение веры есть, да и умножение пороков и бедствий налицо.
Юрист качал головой, сомневался.
Совсем другой разговор шел у буфета с закусками. Штрорм – репортер местной газеты – рассуждал о том, мог ли папа римский сделать решительные шаги для освобождения русской экс-царицы и ее четырех дочерей. Штрорма я хорошо знал. Умный Курнатовский репортеров крупных газет привечал, подкидывал иногда им подробности пожирнее, не гнал с мест преступлений. Они в ответ делились сведениями и не забывали упомянуть о заслугах сыскного отделения.
Штрорм, несмотря на то что был мужчиной крупным, заметным, с широким красным, всегда потевшим лицом, был удивительно пронырлив и умудрялся бывать в самых небезопасных местах. Неброско, но всегда аккуратно одетый, в удобных галошах по погоде и неизменно в серой круглой шляпе и круглых же очках с нечистыми стеклами – где только он не попадался нам навстречу! И в кирпичных лабиринтах за шестиэтажной громадиной мельницы в порту, и в Стеклянном городке, где вместо рам в низких домах рабочих вмазаны неровные куски стекол, и в Бессовестной слободке – в общем, всюду. А однажды я, не поверив своим глазам, увидел его на вечере у ЛК – он был почти элегантен в прокатном фраке. И везде его знали, везде он был спокоен, приветлив, как дома. В горячие дни ночевал прямо на диване в редакции, а утром сторож помогал ему умыться из графина.
В газете Штрорма иногда пышно именовали «королем репортажа». Однако он не любил слово «репортер», говорил, что так легко скатиться к уничижительному «репортеришка», и сам себя рекомендовал как корреспондента. Штрорм, под логичным псевдонимом «Шторм», писал для нескольких газет. Но в последнее время почти все они выходить перестали, более или менее регулярно печатался только «Приазовский край».
– На ловца и зверь, Егор… Надеялся, что здесь могу вас увидеть, и повезло. Ведь вы вскрытие делали. Чем сможете поделиться?
В доме хорошо слышно, как звонят колокола в храме на площади. От первого удара пошла волна гула. Все замолчали, говорить было непросто. Штрорм, однако, терпеливо ждал ответа. В руках у него не было блокнота, но я мог поклясться, что прямо вижу в его глазах, как готовые строчки бойко прыгают в голове.
– Я знаю, ему руку отрезали. Но кто-то видел и обезображенное лицо. Что это было – нос, уши?
Удивительное дело, но говорил Штрорм всегда отрывисто, ставя слова почти в произвольном порядке, а писал свои репортажи красиво, не теряя логики и умело запугивая обывателей деталями. Не зная, насколько решил Курнатовский довериться Штрорму на этот раз и чем он может быть нам полезен, я решил отделаться общими фразами.
– Руки целы, отрезаны только пальцы. Вы вот знаете, что в Средние века был такой удивительный обычай? Сейчас его можно назвать «экспериментом следствия».
– Уводите разговор, Егор. И далеко уж очень, в Средние века! – понимающе посмеиваясь, Штрорм делал быстрые мелкие глотки из рюмочки.
– Нет-нет, мы ведь говорим про отрезанные пальцы. Так вот, считалось, что рука убитого буквально могла показать убийцу.