На своем этаже я остановился. Сейчас за поворотом будет ряд темных дверей. Номера Чекилева, Шеховцева, Беденко. Лицом к лицу, возможно, они выбраны точно напротив друг друга с умыслом? Вдруг все мои построения сбились: в конце темного коридора осторожно и быстро шел человек, его тень прыгала по стене то карликом, то громадным пятном. И, как мне показалось, шел он от двери моей комнаты. Я рванул вперед. Громко стучали то ли каблуки тени, то ли кровь у меня в ушах. Слишком далеко, не успеть! Он повернул, и я, безнадежно его упуская, почти бегом кинулся следом. И тут же остановился. Прямо на меня смотрел среднего роста военный в серой шинели, наброшенной на плечи.
Чертово зеркало! Ровное, поблескивающее в темноте высокое зеркало в бархатной раме отражало меня. Тень-человек безнадежно ушел, пропал. Тот, кого я принял за него, был я сам. Серую шинель без погон притащил мне денщик от ЛК еще в станице, сказав, что Лев Кириллович категорически велит снять «эту вашу финтифлюку и надеть теплую вещь, не май месяц». И правда, мой английский тренч совсем не спасал от холода… Мне стало не по себе от мысли, что, возможно, в коридоре не было никого, что я просто сбился из-за недосыпа, смерти ЛК… Я потер виски – и отражение повторило движения. Необходимо было хоть немного поспать.
Моя дверь была заперта, я сам запер ее, уходя, но замки тут простые. Интересно, если взять ключ от другой комнаты, подойдет ли он? Жаль, не проверить без ненужных вопросов. Внимательно осмотрев бумаги и вещи, я не нашел следов чужого. На вид все было в том же порядке. Как я жалел, что у меня так мало опыта! Но что же? Я не следователь из сыскного, мой конек – наука. Оба убийства, и телеграфиста, и ЛК, дело рук человека опытного, знакомого с химией, ядами. Итак, у охотника за деньгами должен быть доступ к изощренным способам убийства, особое хладнокровие. Допустим, и даже скорее всего, что морфий и эту дьявольскую смесь туберкулина человечьего и животного ему помогли получить те, на кого он продолжал работать, – немцы. Но как он сумел достать ЛК? Когда? С этим вопросом я и уснул.
Глава двадцать первая
Екатеринодар. Уходим
Утром я остался ждать у входа в здание штаба. По тротуару расхаживал человек-афиша. Его плакат на палке кричал вразнобой – тут и «большевиками взят Архангельск», и «волнения в Константинополе», и «интендантский склад извещает». Немного смущаясь, что способен сейчас интересоваться такой ерундой, я прочел, что опубликован новый рассказ «Пустой дом» о приключениях знаменитого британского сыщика. Хотел было уже купить газету, но не успел. Вернулся Беденко. Помочь мне ему не удалось. Нужных людей нет на месте, а от секретаря нет толка. Мне показалось, ему самому было неловко признаваться в этом и явно хотелось поскорее уйти. Пока мы говорили на ступенях, мимо спустились несколько военных, среди них – тот самый секретарь, который отказал мне. Видно, они действительно плохо поговорили, потому что Беденко, завидев его, демонстративно и довольно невежливо повернулся спиной. Мне секретарь сочувственно кивнул, садясь в автомобиль.
В этом городе все еще шла своим чередом старая привычная жизнь, и она сбивала с толку. Матвей Шеховцев – ему это вдруг взбрело в голову – предложил всем нам сфотографироваться вместе: ателье фотографа находилось по соседству с нашей гостиницей. Он убеждал нас очень горячо и притащил к витрине, которая вся была уставлена фотографическими видами. Матвея я не слушал – я смотрел на карточки дам, на пожилого инженера-кавказца с противоестественно яркими черными усами. Хотя я не слушал Шеховцева, но понял, чего он хочет. Может быть, на этом общем снимке мы будем вместе в последний раз. Я поддержал его. Мне, кстати, всегда было интересно заняться фотографическим искусством – думал, это будет полезно и для моей работы. Рисунок светотени и то, как набор химических препаратов создает портрет или вид храма в Москве, это крайне волнующий процесс. Но теперь ясно, что не доведется. Не судьба…
Бедняга Беденко, сидевший в номере, как сыч в дупле, и недовольный нашей затеей, согласился через силу. Чекилев – с азартом. Фотограф долго манипулировал с часами, махал, как фокусник, черной крышкой аппарата, несколько раз давал нам советы: куда смотреть и «немного корпус, господин военный… левее, нет вправо, вправо. Минута терпения, господа!». Карточку нам вечером отдали. На плотном картоне было написано: «Г.Х. Давингоф, фотограф». Рядом были медали и узоры, а на другой стороне стояли мы. Слева направо – Чекилев с улыбкой. Беденко, явно скованный и немного сутулый от присутствия аппарата и самого Германа Христиановича Давингофа, фотографа. Потом я (кстати, вышел абсолютно непохоже). И в углу, у невысокой стойки с неясной пальмой, взволнованный Шеховцев, напротив, стоял безупречно прямо и глядел на фотографа истово.
Дел в Екатеринодаре больше не было. Тело ЛК мы оставляли здесь. Здесь же я попрощался с медсестрами и врачом из санитарной машины – они оставались при местном госпитале, где не хватало рук. С уличными боями войска уходили за реку Кубань. План идти отдельно от колонны был отброшен. На вокзале мы с Максимом Чекилевым встретили его знакомого офицера с семьей. Полная бледная жена его полуобморочно прижимала к груди трясущуюся собачку, чемоданы лезли друг на друга без присмотра. На вопрос, как и куда они думают ехать, офицер раздраженно пожимал плечами. Несколько составов все же ушли: машинисты прислушивались к двум аргументам – щелчку курка револьвера или замка кошелька. Как лекарство от страха в пути, в ход шло огромное количество спирта. Стало ясно, что и паровоз слишком сложен и рискован. Было решено пробираться вперед, к порту, с армейскими частями и беженцами.
Колеса телег вязли в жирной весенней грязи пополам со снегом. Проехали мимо раздувшегося трупа лошади под седлом у дороги, наваленных ящиков, намокших рулонов тканей; из надорванного мешка тек сахар. По обочине, скользя шинами в озябших лужах, промчался бронеавтомобиль, и через несколько минут каким-то образом вся колонна знала: Екатеринодар пал. В наступившей вдруг тишине в голове колонны раздался выкрик: «Песенники, вперед!» И тут же с какой-то веселой, отчаянной злостью терские казаки запели свою походную про снежочки, которым «полно на талой земле лежать», а самим казаченькам «не нужно бояться ничего». Мотив этой песни, диковатый, похожий на лезгинку горцев, вместе с ветром надувал черный пузырь с адамовой головой – флаг. Глазницы черепа таращились, когда ветер наддавал сильнее.
Глава двадцать вторая
Туннель
Низкое плоское небо. Песок без цвета, как отбеленная медицинская марля. Впереди берега удивительного моря в степи, неглубокого, с глинистыми темно-желтыми отмелями и такой же травой у берега. Мелкие камешки пущены по воде, взлетает стая птичек. Крупная грязно-белая баба-птица, пеликан, хохлится у рыжих камышей. Давно брошенные всеми низкие развалины крепостных стен, оставшиеся еще, быть может, со времен генуэзских купцов, в бойницах набит мусор, ветки. Хваткий будяк – так здесь называют репейник – цепляется к одежде, полам шинелей, колесам – ко всему, за что можно ухватиться в этой длинной серой пыльной колонне уставших людей.
Поток животных, людей, телег, автомобилей, как горная река, нашедшая новое русло, спускается по извилистой дороге к бухте. Тот, кто увидел его, не сразу бы поверил глазам. Красок добавил и зверинец, который эвакуируют среди этих гражданских и военных. Животных везут на раскачивающихся от их веса телегах, в клетках. В поводу идут две ламы и мохнатый, как собака, верблюд. В этой картине мне чудится что-то почти библейское. Я вспомнил Курнатовского с его пристрастием к религиозным текстам – он бы точно подобрал меткую цитату насчет Ноева ковчега. Как он там теперь? По крайней мере, и мы не в лучшем положении. Камни вокруг – в желтых пятнах мертвого мха. По обочинам – грязный от пыли дубняк, ветки, как руки-обрубки у калеки. Серые, бесполезные днем крупные ночные бабочки взлетают с веток.
Идем мы долго, и, наконец, – остановка рядом с туннелем, пробитым в скалах для железной дороги. Перед входом колонна-река перестраивается, ворочается. Ждем отстающих. Изо рта лошадей и людей идет пар. Свои перчатки я оставил где-то, и теперь пытаюсь согреть руки – холод идет от камней, от дыры туннеля. Чекилев предлагает согреться, у него есть немного коньяка. Это кстати. Но пока он ищет флягу в сумке, я невольно вижу там какие-то бумаги с печатями, письма. И прежде чем поскорее отвернуться, узнаю почерк Юлии Николаевны. Как будто слышу ее негромкий рассыпчатый смех в тот день, когда рассказывал об экспертизе почерка при изготовлении фальшивых бумаг. Тогда я попросил ее написать несколько слов, чтобы был пример. Теперь эти, немного косящие, острые и мелкие буковки смотрят на меня с конвертов. Чекилев аккуратно убирает их поглубже. Что в этих письмах? Глупо спрашивать, я не наивен. Севшее зимнее солнце вдруг снова вышло с температурой почти летней. По крайней мере, мне стало жарко.
Извинившись перед недоуменно и весело улыбающимся Чекилевым, я ушел. Сколько я бродил вокруг нашего импровизированного лагеря, не знаю. Темнело, когда, думая о письмах Юлии для Чекилева и повторяя себе, что я не имею на это никакого права и меня они не касаются, я шел обратно. Шумели вдалеке волны, свистели пряди травы под ветром, а может, и в голове немного шумело, поэтому я не сразу услышал, что в темноте говорят двое. Один был взвинчен, он говорил быстро, напирая голосом на второго.
– Я жалею, что стал невольным участником… Каюсь, сглупил. Я должен, невозможно не сказать.
Второй прервал его и коротко ответил, но что, я не разобрал. Впрочем, я не скрывался, и они наконец увидели меня. Чиркнула спичка, голоса в темноте получили лица. Говорили Беденко и Шеховцев. Я был удивлен: Матвей Шеховцев, раньше говорливый, теперь все чаще замыкался. Беденко, ничуть не смутившись при виде меня, с привычной мягкой улыбкой сказал, что у них интересный и неожиданный разговор. Молчавший Матвей, подтверждая это, кивнул.
– У нас даже не разговор, но спор, Егор… О литературе. Вы читали сочинение господина Достоевского про чиновника Голядкина? Оно любопытное. Я вам его советую. Такую историю и с господином Беденко, – он кивнул, – очень интересно обсудить. Вот, мы о нем.
Говорил он с явной неприязнью, как показалось, к нам обоим. Резко, ничего не сказав, он начал пробираться вперед, к голове колонны. Беденко, помедлив, двинулся за ним.
По дороге в лагерь я пытался припомнить это сочинение Достоевского. До Новороссийска оставалось немного. Шеховцев впереди, мелькают его белые волосы, он без фуражки. Беденко, как обычно, гладковыбритый, аккуратный, спокойный, поздоровался со мной уже из автомобиля. Громкий голос Чекилева я слышал несколько раз, видел его невысокую широкоплечую фигуру в военной шинели, но подходить к нему и говорить мне не хотелось. Впереди наш длинный обоз входит в черную дыру, как будто разинутый рот засасывает пеструю ленту из телег, лошадей, людей.
Мы входим в туннель, пробитый для железной дороги, поэтому движение замедляется. Лошади с трудом приноравливаются переступать через рельсы, да и людям не легче. Гулкое эхо уходит от стен, когда солдаты перекликаются, чтобы не потерять своих. Тонко плачет ребенок или женщина. В туннеле абсолютно темно – это та темнота, к которой глазам не привыкнуть. Когда света не видно уже ни позади, ни впереди, мне вдруг становится немного не по себе. Толпа вокруг плотная, она колышется, прикасается ко мне, как водоросли на дне пруда, спутанные, опасные. Очень сильно пахнет железом, потом. Вода течет со стен повсюду, рельсы скользкие, и нужно долго выбирать, куда поставить ногу. Иногда кто-то рядом чиркает спичкой – тогда видна черная кудрявая папаха всадника-соседа, блестящий глаз его лошади. Но от спички нет толку, только хуже: вспышка, даже такая слабая, раздражает и дезориентирует.
И вот случается то, чего я все время жду и боюсь. Впереди вдруг раздаются крики, кто-то воет, лошади волнуются. Видимо, человек упал, и слепая в темноте толпа пошла на него, придавила.
* * *
Сначала слышны только стоны, плач. Несколько человек поддерживают пожилого господина без шляпы. В толпе мелькает чье-то лицо в ссадинах.
– Врача! Где врач? Скорее!
Услышав крики, пытаюсь как можно быстрее пробраться сквозь толпу. Это Шеховцев. На земле, у самого выхода. Я увидел только серую шинель и не узнал его, пока не перевернул лицом вверх. Светлые волосы потемнели, не ясно, от чего – крови или грязи. Вокруг говорят, что в давке его потащили, и он, видимо, ударился виском о стену туннеля.
– Чемоданчик дайте!
Кто-то из-за спины подает его, потом – воду. Действительно – висок. Осторожно укладываю его на бок, пытаюсь на ощупь найти нашатырь, но все лезет под руку не то. Шеховцев вдруг приходит в себя, приподнимается. Он пытался что-то сказать с явным усилием.
– Матвей, вам нельзя сейчас говорить! Пожалуйста, потерпите.
Но он пытается сжать мои пальцы, подняться, и я вынужден наклониться.
– Карта… – повторял он. Потом я не разобрал – вроде снова – «карта» или что-то похожее. – Двое!
Последнее слово он произнес громче, как если бы его слабый шепот был равносилен крику. После этого все было кончено. Я почувствовал руку на плече: «Сделали что могли, доктор».
Нужно помочь другим. Идя мимо наспех поставленных палаток и разложенных вещей, я вижу сидящего в стороне от всех Беденко. У него нехорошие глаза – мутные желтоватые белки, в которых плавает точка зрачка, крошечная и темная. Мне показалось вдруг, что он смотрит на меня с отвращением и почти с ненавистью.
– Что с вами? Я могу вам помочь как врач?
– Нет, Егор, не обращайте внимания. Я плохо отношусь к крови, не переношу ее вида. Знаете, на войне был… – Он молчал так долго, что я уже собирался спросить у Чекилева его фляжку с коньяком. Пожалуй, коньяк не помешал бы и мне, – …инцидент. С тех пор мне сложно видеть кровь, – у него немного дрожали руки. – Покорнейше прошу прощения, мне сейчас лучше немного побыть здесь. Или, может, вам нужна какая-то помощь?
Я, конечно, отказался. Позже, у костров, разбивали банки с консервами, разогревали их. Казаки запаривали тюрю – кидали в котелок сухари. Кто «побогаче», открывал консервированные щи, тушенку – увесистые желтые банки фабрики «Ф. Азибер». Кадеты с походными мешочками собрались вокруг священника. От него я получил кружку супа из бульонного кубика. Невкусно, но хотя бы горячее.
У автомобиля, рядом с которым я устроился, на узле сидели опрятный, спокойный мальчик и девочка со взрослым, красивым лицом. Девочка говорила соседу, видно, бывшему инженеру-дорожнику, в тужурке: «Вы знаете, я забыла сказать молитву перед сном, и вот видите, что вышло». Он ошалело и молча смотрел на нее. Наверное, и у меня такой же ошарашенный вид. Про кружку с бульоном я давно забыл. Только сейчас, когда все позади, тщательно перебирая детали, я ясно, как на картинке в учебном пособии, вижу рану Шеховцева. Вряд ли ее мог оставить случайный выступ туннеля – попали в висок очень точно и сильно. В такой темноте!
– Мы были рядом, но не все время. Я подумала, что его дернуло в сторону. Знаете, не он сам, а как бывает, когда девочки трясут куклу. Я никогда так не делаю со своими, ведь может отвалиться голова, – тут она, видно, вспомнила все – и темноту, и крик, и внезапно сильно сморщилась, готовясь заплакать.
Я лихорадочно думал. Значит, кто-то дернул резко в сторону, ударил и толкнул вперед, где умирающего подхватила толпа и понесла. Нужно как можно быстрее осмотреть еще раз рану Шеховцева и, как бы тяжело мне ни было, вернуться в туннель! Я почти не сомневался, что это именно место преступления. В моих вещах где-то был хороший фонарь. Стыд за то, что я подозревал славного Шеховцева, жег и подгонял меня.
В чемоданчике явно рылись. Чужой человек, который искал что-то, очень постарался, чтобы все лежало в привычном порядке. И здесь он совершил ошибку: зря он так тщательно пытался разложить все по местам. Был идеальный порядок, но не мой. Всего пара предметов лежала немного не так, не привычно. Сложно сосчитать, сколько я тренировал свой недостаток – память – именно на содержимом чемоданчика. У меня до автоматизма выработалась привычка собирать его определенным образом. Если бы не ошибка того, кто рылся в моих вещах, я вполне мог бы подумать, что мой саквояж перепутали с обычным докторским и в этой сутолоке кому-то понадобилось лекарство, бинты.
Что искали? Наркотики или записи? Судя по всему, что-то небольшое, потому что надорванная подкладка в углу была отпорота сильнее, но не до конца. Ее подвернули аккуратно, почти незаметно. Искали небольшое и плоское, то, что не выделялось и не бросалось в глаза сразу. Записи, вместе с моими документами и нашим общим фото, были при мне, во внутреннем кармане тренчкота, завернутые в бумагу. Я нащупал толстый картон сквозь ткань.
Чтобы сосредоточиться, я стал перекладывать инструменты в привычном порядке. Мне было неприятно, что этого моего, по сути, единственного личного имущества касались чужие руки, но механические движения помогали. Уговаривая себя не торопиться с этим, чтобы не порезаться, я вдруг подумал, что когда-то уже было это. Вещи лежат не в привычном порядке, сильный порез… Где? Когда?
Вдруг я вспомнил. Лев Кириллович говорил тем вечером, когда стреляли в Рябоконя, что в его вещах роются, что бритва была раскрыта и не на своем месте. Потом – порез, очевидная опасность и возможность заражения! Случаи редки, но бактерии тифа, если их ввести в открытую рану, могут прижиться. Течение болезни будет стремительным. Надрез – и кровь понесет смерть сама, легко. Более чем вероятно. Более чем! Был случай в Британии, о котором писали все газеты. Сибирская язва попала в порезы с кисточек для бритья. Споры остались на конском волосе, из которого были сделаны кисточки. В Москве год назад все обсуждали дело Бутурлина: врач заразил его уколом грязного шприца, на кону были какие-то крупные деньги по завещанию.
Никакая прислуга не обыскивала вещи Вольского, как он думал. Бритву переложили с умыслом. Положили так, чтобы человек неминуемо глубоко порезался. Вот то, что беспокоило меня, когда я смотрел на бреющихся «свинячим» способом казаков.
Шофер ЛК дремал, подтянув повыше резиновую полость. Вещи Льва Кирилловича я увидел сразу, на заднем сиденье: скатанная шинель, небольшой чемодан.
– Скажите, вы все вещи Льва Кирилловича везете, не оставили что-нибудь в Екатеринодаре?
– Нет, – заспанный шофер лез из автомобиля, открывал двери. – Ничего оставить не смог. Понимаю, что лишний багаж, но передать было некому, а ведь бросить не могу. Забрали только его бумаги, несколько господ офицеров из ставки приходили ко мне.
Бумаги. ЛК говорил про какой-то «бумажный след». Я думал, он заговаривается, но, может, речь шла о них? Ладно, увидеть бритву было важнее, и я решился на обыск. Не до правил приличия. Довольно быстро нашлась плоская синяя коробка. Надпись на крышке «Safety Razor»[6], и внутри действительно новейшая безопасная бритва фирмы «Жиллетт». Лезвие зажато двумя пластинами, порезаться им невозможно. Я покрутил в руках деревянную ручку, подумал.
– Вы же были его денщиком? Когда он сменил бритву, не знаете?
Но денщик не знал, бестолково совался посмотреть, вертел коробку в руках. Могли и подменить, теперь не узнать. Но можно было сделать еще кое-что. Эдмон Локар, известнейший французский криминалист, ясно вывел принцип, который мне поможет. Каждый контакт оставляет след! Аккуратно отстранив денщика, я завернул коробку с бритвой в свой шарф. Нужно снять отпечатки пальцев и с нее, и с широкой ручки моего медицинского саквояжа. Я знал, чьи отпечатки я буду искать: если это не случайный вор в поисках сильных лекарств, то кандидатур всего две. Но какой вор будет наводить тщательный порядок?
Все нужное было у меня с собой. Но, потратив почти час времени, я убедился – бесполезно! И коробку, и ручку саквояжа либо тщательно вытерли, либо преступник был в перчатках. Сейчас так холодно, что они никого не удивят, а Чекилеву положены по форме. Может, мне повезет в туннеле? Была полная луна, ее край заглядывал в туннель, и с ее помощью и при свете фонаря я быстро нашел место, откуда вытащили тело нашего товарища. Как просто: одно точное движение, а потом спровоцировать толпу! Подстегнуть лошадь, да просто самому рвануться вперед с криком. В такой темноте панике не нужно многого – она передастся всем мгновенно, быстрее, чем любая инфекция. Уже собираясь возвращаться, я решил осмотреть и землю. Конечно, никаких следов я не искал. Но, может, сказалась педантичность Курнатовского, которую он всегда ставил мне в пример в работе. Через полчаса я разложил на камне перед собой рваный и грязный, когда-то белый платок, почти уничтоженный каблуком окурок папиросы и пару странных, похожих на одежные крючков. Подумав, платок и окурок я отложил как несущественные. А вот крючки меня заинтриговали. Они не были похожи на те, что пришивают к дамским платьям или к шинелям. Крупные, тяжелые, из какого-то металла.
Ответ пришел неожиданно. Возвращая на место фонарь, я наудачу показал крючки денщику.
– Это, видимо, оторвали в суматохе у кого-то из военных, казачьего офицера. Смотрите, – он показал на своей шинели такие же. – Пришиваем, чтобы поясная портупея не съезжала. Шашка тяжелая, тянет ее, а они – видите? – подергал он крючки, – удержат.
Значит, форменная шинель. Такая у Чекилева. Неужели все-таки он? Появился он, когда его не ждали, несомненно и человек он решительный. Ударить так ловко, чтобы убить, даже в темноте, он мог. Но ведь и телеграфист в Ростове, и ЛК были убиты изощренно, ядом. Этот способ предполагает немалые знания. Мог ли Чекилев, пусть даже и учась в Лейпциге в отличном университете на инженера, не на химика, получить их? Откуда ему взять туберкулин? Я поймал себя на том, что эта мысль мне неприятна. Он мне все-таки был симпатичен – про Юлию Николаевну, письма и намеки я не думал. Мои личные чувства – помеха расследованию. Чекилев – шпион, перебежчик?
Ждать до утра было выше моих сил. Я пошел искать его с твердым намерением потребовать показать мне форменную шинель. На каких основаниях я потребую этого, я не думал. Найденные вещественные улики я предусмотрительно убрал в чемоданчик подальше, оставив в кармане только крючок, чтобы предъявить ему. Но никакого Чекилева нигде не было. Я метался, обходя лагерь, почти до утра. Наткнулся и на девочку, мою свидетельницу – она и брат спали. Инженер сидел у костра – он не ложился и следил за мной глазами. Я явно был ему подозрителен.
Под утро я сдался. Как только уснул, тут же, мне показалось, вокруг заговорили, был слышен звук заводимых моторов, ржание лошадей. Рассвело. Чекилева я нагнал в самой голове колонны. На нем было хорошо сшитое серое пальто с меховым воротником. Ни шашки, ни формы. Безупречный господин на зимней дороге. Утренний мороз прихватывал края грязных луж. Объяснения пришлось отложить. За спиной Максима на телеге я увидел тело Шеховцева.
* * *
Мы долго стоим, пропускаем мимо все новые и новые телеги. Спорим о том, что же делать с телом Шеховцева. Нам его не довезти. А если довезем, то что ждет нас там, в Новороссийске? Я это понимаю, но никак не могу согласиться оставить его здесь. Мне вспоминаются хищные птицы, столбиками сидящие в полях. Это глупо, почти по-детски. Я знаю, что мне придется уступить.
Мы оставляем Матвея Шеховцева в небольшой станице. Приземистая, придавленная небом белая церковь закрыта, вокруг бродит лохматый козел, наматывает на ограду толстую веревку. Больше никого – улицы пусты, никто не смотрит из-за ограды, никого нет на неширокой станичной площади, но Чекилев все-таки находит причта церкви, и мы договариваемся обо всем. Потом нагоняем колонну. Замыкающие, издалека увидев нас, конных с оружием, выкрикивают предупреждение. Узнав, успокаиваются. Пока мы ищем наше место в обозе, в веренице пеших, экипажей и авто, мелькают фартуки сестер, ставшие серыми от пыли, уставшие лица. Маленькие кадеты с их мешочками. Военные. Обыватели, их чемоданы и узлы. Я думаю о том, как же вышло так, что русские люди бегут от русских людей…
Глава двадцать третья