Белла кивает.

– Хорошо…

– Верное решение, – подбадривает нас доктор Шоу и отворачивается к экрану монитора. – Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы – звоните. Вот мой прямой мобильный номер.

Он протягивает каждой из нас по визитной карточке. Я копирую номер в свой ежедневник.

– А теперь поговорим о том, что нас ждет.

Беседа затягивается. Мы обсуждаем лимфатические узлы, раковые клетки и рассечение ткани передней брюшной стенки. Я пытаюсь записывать за доктором слово в слово, но у меня – даже у меня – ничего не выходит. Такое ощущение, что доктор Шоу говорит на иностранном языке – неприятном, режущем слух. На русском или чешском. Я ничего не понимаю. Мне хочется заткнуть уши. Я мечтаю лишь об одном – чтобы он замолчал. Если он замолчит, весь этот кошмар рассеется как дым.

Мы покидаем клинику и останавливаемся на углу Шестьдесят третьей и Парк-авеню. Какой чудесный день. Поразительно. Невероятно. Наперекор всем прогнозам, что осень в Нью-Йорке надолго не задержится, сегодняшний сентябрьский день просто идеален. Образцово-показателен. Нежный ветерок, жгучее солнце. И куда ни глянь – веселые улыбающиеся лица, беззаботно болтающие люди, приветствующие друг друга.

Я поворачиваюсь к Белле. Ищу, но не нахожу слов.

Поверить не могу, что прямо сейчас ее пожирает смертельная болезнь. Нет, это просто нелепо. Вы только взгляните на нее! Взгляните. На эти розы, цветущие на полнокровных щеках, на эту лучезарную свежесть, которая так и просится на холст. Да она же пышет здоровьем. Она само воплощение жизни!

А если мы притворимся, что никакого рака не существует, что тогда? Он мгновенно напомнит о себе? Или поймет намек и уползет несолоно хлебавши? Восприимчив ли он к слову? Можно ли с ним договориться? В нашей ли власти повлиять на него?

– Мне надо позвонить Грегу, – говорит Белла.

– Конечно.

Я чувствую, как в моей сумочке – уже который раз за это утро – свирепо вибрирует смартфон. Одиннадцатый час… А меня ждали в офисе к девяти. Наверняка мне на почту свалилась уже сотня писем.

– Возьмем такси? – спрашиваю я.

Белла мотает головой.

– Нет, я хочу пройтись.

– Хорошо. Давай пройдемся.

Белла, не поднимая на меня глаз, вытаскивает телефон.

– Я предпочла бы прогуляться в одиночестве.

В одиночестве! Белла ненавидит одиночество. Когда мы учились в школе, она ночевала у меня гораздо чаще, чем у себя дома. Ее родители постоянно колесили по всему свету. Примерно три недели в месяц они проводили в путешествиях, поэтому Белла жила с нами. У меня была выдвижная кровать на колесиках, и по ночам мы перекатывались с кровати на кровать и считали приклеенные на потолке звезды. Разумеется, сосчитать их не представлялось возможным: слишком тесно они лепились друг к дружке, так что и не разберешь, где заканчивалась одна звезда и начиналась другая. И мы засыпали, путаясь в цифрах.

– Белль…

– Пожалуйста, Данни. Я позвоню тебе позже. Обещаю.

Ее слова жалят меня, точно осы. Нам и без того плохо, так зачем усугублять ситуацию, зачем страдать в одиночку? Нам надо где-нибудь присесть. Выпить кофе. Все обсудить.

Белла трогается с места, я невольно иду за ней хвостом, но она, догадываясь об этом, оборачивается и машет на меня рукой – уходи.

Смартфон жужжит не переставая. Я вынимаю его и отвечаю на звонок.

– Данни слушает.

– Где тебя черти носят? – шипит в трубку моя коллега Санджи.

Санджи двадцать девять лет. В шестнадцать она окончила Массачусетский технологический институт и уже десять лет профессионально работает в нашей сфере. Говорит она мало и по существу. Лишнего слова никогда не скажет. Так что эти ловко ввернутые «черти» для меня красноречивее всяких витиеватых фраз.

– Прости, я задержалась. Скоро буду.

– Не отключайся, – приказывает она. – У нас проблемы с «ЦИТом» и подоходным. У них дыры в финансовой отчетности.

Мы проводим комплексную проверку «ЦИТа», компании, которую приобретает наш клиент «Эпсон», крупнейшая технологическая корпорация. Если мы не предоставим «Эпсону» в срок полный финансовый отчет, сделка не состоится.

– Я как раз иду к ним в офис, – заверяю я Санджи. – Держитесь там.

Она бросает трубку, даже не попрощавшись, и я во весь дух мчусь в Финансовый квартал, где располагается штаб-квартира «ЦИТа». «ЦИТ» занимается разработкой веб-сайтов. Последнее время я, можно сказать, днюю у них и ночую. К своему неудовольствию.

Вот уже полгода я поддерживаю связь с их штатным юристом и прекрасно осведомлена, как обстоят дела в компании. Надеюсь, «дыры» не особо внушительны и недостает лишь налоговых деклараций да документов финансовой отчетности за последние восемь месяцев.

Добегаю до «ЦИТа», перевожу дыхание и успокаиваюсь. Здороваюсь с Дарлин, секретарем, и она провожает меня в кабинет первого помощника главного юрисконсульта.

Бет отрывается от бумаг на столе и, моргая, смотрит на меня. Ей далеко за пятьдесят, и она работает в «ЦИТе» уже двадцать лет, с самого его основания. Ее кабинет так же сдержан и безлик, как и его хозяйка: Бет не носит колец, а на ее столе нет ни одной фотографии. У нас с ней довольно теплые, даже дружеские отношения, но мы никогда не общаемся на личные темы, я даже не представляю, кто встречает ее дома после работы.

– Данни? – удивляется она. – Чем обязана несчастью лицезреть вас?

Я заходила к ней вчера.


– Вы до сих пор не предоставили нам финансовые документы.

Бет не поднимается, не предлагает мне сесть.

– Я скажу своим подчиненным, они разберутся.

Ее подчиненные – один-единственный юрист Дейвис Брустер, мой однокурсник по Колумбийскому университету. Выдающийся парень. Диву даюсь, с чего вдруг он ишачит обычным юрисконсультом в этой заурядной компании.

– Мы ждем документы сегодня к обеду, – напоминаю я.

– Вы, должно быть, души не чаете в своей работе, – качает она головой.

– Как и все мы. Ни больше ни меньше.

Бет разражается хохотом.

– Не все, – бормочет она и утыкается взглядом в компьютер.





* * *


В пять вечера «ЦИТ» присылает документы. Придется разбирать их часов до девяти. Санджи марширует через конференц-зал, словно полководец, обдумывающий решающую атаку. Я пишу Белле: «Позвони мне», но ответа не получаю.

Я покидаю офис в одиннадцатом часу. Белла по-прежнему молчит. Тело ноет, словно меня весь день перемалывали мельничными жерновами. Каждый шаг отдается мучительной болью. Я забыла переобуться в кроссовки, и через пять кварталов ноги в туфлях-лодочках на высоком каблуке горят, словно в огне, но я упорно продолжаю идти. Все дальше и дальше. Быстрее и быстрее. По Пятой авеню, пересекающей Сороковые улицы, как и ветка метро, я почти бегу. По Восточной Тридцать восьмой я несусь сломя голову.

Добираюсь до Грамерси и, тяжело дыша и смахивая со лба пот, застываю у двери в нашу квартиру. Моя блузка промокла насквозь. А ног я не чувствую вовсе. Я боюсь даже глянуть вниз. Боюсь увидеть под собой растекшуюся лужу крови.

Открываю дверь. Дэвид сидит за столом перед раскрытым ноутбуком и потягивает вино. При виде меня он вскакивает как ужаленный.

– Ну и ну, – хватается он за голову.

Подлетает ко мне, втаскивает в прихожую и, прищурившись, внимательно всматривается мне в лицо.

– Что стряслось?

Я нагибаюсь, чтобы снять туфли. Но старания мои напрасны. Туфли словно приклеились к ступням, и я вскрикиваю от боли.

– Погоди. – Дэвид придерживает меня за руку. – Ничего себе. Так, спокойно. Давай-ка присядь.

Я валюсь на маленькую кушетку, Дэвид встает на колени.

– Господи Исусе, Данни! Ты что, в них кросс бегала?

Он пронзает меня испытующим взглядом, и я теряю самообладание. Сейчас я либо грохнусь в обморок, либо сгорю дотла: пламя, терзающее мои стопы, становится совершенно невыносимым, оно вот-вот пожрет меня без остатка.

– Белла больна, очень больна, – стону я. – На следующей неделе она ложится на операцию. У нее третья стадия. Четыре курса химии.

Дэвид обнимает меня. Я хочу ощутить тепло и спокойствие его рук. Хочу уютно свернуться у него на груди. Но не могу. Слишком велика моя скорбь. Ее ничем не унять, ее ничем не облегчить.

– А какой прогноз? – задыхаясь от волнения, спрашивает Дэвид. – Этот новый доктор, что он вам сказал?

Он отстраняется и нежно гладит меня по коленке.

Я мотаю головой.

– Сказал, что у нее никогда не будет детей. Что они удалят ей матку, оба яичника…

– Черт, черт, – страдальчески кривится Дэвид. – Данни, мне так жаль.

Я закрываю глаза – боль острыми кинжалами впивается в стопы, поднимается жаркой волной.

– Сними их, – молю я, хватая ртом воздух.

– Сейчас, сейчас, – обещает Дэвид. – Потерпи немного.

Он идет в ванную и возвращается с бутылочкой талька. Встряхивает ее, и облачко беловатого порошка опускается мне на ноги. Дэвид берется за каблук и, осторожно ведя им из стороны в сторону, высвобождает мою стопу. Я чуть ли не ору от боли.

Одна туфля снята. Я гляжу на свою ногу. Разбухшая влажная пятка стерта до крови, но все не так страшно, как я себе навоображала. Дэвид присыпает ее тальком.

– Давай вторую, – говорит он.