Бедняга нервно теребил в руках карандаш. Пот выступил у него на лбу, и по его виду казалось, что он вот-вот расстанется со съеденным завтраком. Он с трудом сглотнул.
– Боюсь, сэр, что ввиду вчерашних действий солдат его величества по обеспечению правопорядка в городе Амритсар с использованием средств, абсолютно не соразмерных с угрозой, стоявшей перед ними и перед правительством провинции Пенджаб, без всяких правовых или моральных на то оснований…
На это у меня не было времени.
– Послушайте, Несокрушим, просто скажите, что вас беспокоит, и постарайтесь подобрать слова, в которых не более двух слогов.
– Боюсь, я должен уйти, сэр. – Он достал из кармана и положил передо мной на стол помятый лист бумаги, сырой от пота. – Мое прошение об отставке.
– Из-за того, что случилось вчера в Амритсаре?
– Да, сэр.
– Вы ведь знаете, что, согласно сообщениям с места действия, там был подавлен вооруженный мятеж?
– При всем уважении, сэр, эти сообщения… не соответствуют истине. Сведения, которые мы получаем от индийских источников, рисуют абсолютно другую картину.
– И что конкретно говорят эти источники?
Сержант беспокойно поерзал на стуле.
– Они говорят, что по мирным и безоружным людям открыли стрельбу. Стреляли во всех без разбора, без предупреждения и не дав им возможности разойтись.
– Но этим людям известно, что подобные сборища запрещены Законом Роулетта, – напомнил я. – Им не следовало там находиться.
– Сэр, – в голосе Несокрушима зазвучала сталь, какой мне прежде слышать не доводилось, – я не хотел бы вступать в дискуссию о преимуществах и недостатках нынешней правовой системы в этой стране. Я лишь хочу сказать, что не считаю для себя возможным оставаться частью системы, которая обходится с народом этой страны – моим народом – подобным образом.
Я его не винил. На его месте я сам поступил бы примерно так же. А может, даже поддался бы соблазну, взял правосудие в собственные руки и пристрелил бы одного-двух угнетателей. Ну и утро получилось: бойня в Пенджабе, беспорядки в Калькутте, а лучший из моих младших офицеров угрожает уйти в отставку. И все это до завтрака.
– Что вы собираетесь делать дальше? – поинтересовался я.
Кажется, мой вопрос его удивил.
– Я пока об этом толком не думал.
Это был добрый знак. Раз сержант действовал без четкого плана, у меня оставался шанс убедить его изменить решение. Но мы ничего бы не добились, сидя по разные стороны стола и рассуждая о плюсах и минусах британского правления в Индии. Если я хотел уговорить сержанта отозвать прошение об отставке, стоило подойти к вопросу более тонко.
Мы сидели в кофейне в одном из переулков по соседству с Лал-базаром. Судя по виду этого заведения, оно знавало лучшие времена. Но если начистоту, любые времена, пожалуй, были лучше, чем сегодняшний день. Место было явно индийское, европейцы сюда почти не заглядывали. Этим же утром оно и от индийцев не ломилось, а точнее, практически пустовало, своей унылой атмосферой напоминая ритуальный зал, из которого покойника уже увезли на кладбище. Пара официантов толклась в углу зала, стараясь не встречаться взглядом с немногочисленными посетителями.
Мы устроились за небольшим столиком. Одна из ножек была короче остальных, отчего вся конструкция опасно кренилась, когда на нее облокачивались.
Несокрушим глотнул кофе и поморщился.
– Горячий?
– Горький, – ответил он, добавляя в чашку солидную порцию сахара.
– Несокрушим, вы помните день, когда мы познакомились? Я тогда спросил вас, почему вы пошли на службу в полицию.
– Да, сэр.
– Вы ответили: потому что когда-нибудь вы, индийцы, будете сами себе хозяева, а когда этот день наступит, вам понадобятся профессиональные детективы – точно так же, как и профессиональные судьи, и армейские офицеры, и инженеры, и вообще все, кто нужен, чтобы управлять государством.
– Да.
– И что заставило вас передумать?
Несокрушим заговорил тихим голосом:
– До настоящего дня я верил в британское правосудие и чувство справедливости. Конечно, бывают и плохие англичане – точно так же, как и плохие индийцы, – но тем не менее я всегда считал, что сама система справедлива. Она наказывает преступников и защищает пострадавших. Теперь я понимаю, что отец мой был прав. Когда нападают на одну англичанку, невиновные индийские мужчины должны ползать перед нею на брюхе. А когда жестоко убивают сотни, если не тысячи безоружных индийцев – мужчин, женщин и детей, – преступника чествуют, как героя. Неужели «британское правосудие» означает лишь «правосудие для британцев»?
Что я должен был ответить? Заявить, что все это ложь и пропаганда? Что британский офицер ни за что не отдал бы такого приказа? Я мог бы так сказать. Возможно, мне и следовало сказать именно это, но я достаточно хорошо знал, что происходило в Ирландии, чтобы понимать: как бы нам ни хотелось считать иначе, британская армия вполне способна на зверства.
Или я мог ему сказать, что если подобная бойня действительно произошла, то ее виновник – безумец, которого ждет справедливое наказание. По крайней мере, такое утверждение было бы хоть отчасти правдой. Пожалуй, и впрямь нужно быть сумасшедшим, чтобы велеть открыть огонь по толпе безоружных гражданских, но, по моему опыту, безумие никому еще не мешало получать высокие звания в армии, особенно сейчас, после войны, которая столь многих превратила в безумцев. Наверное, одним из таких был и Дайер. Толпу индийцев он воспринимал не как людей, а всего лишь как проблему, которую нужно решить.
Что касается справедливого наказания, то, будем честны, на официальном уровне произошедшее наверняка заметут под ковер. Бирн говорил правду. Наше правление зависело от того, сможем ли мы сохранять видимость морального превосходства над теми, кем правим. А как сохранять эту видимость, если признаться, что расстреляли сотни женщин и детей?
Но я не собирался лгать сержанту. Он заслуживал большего.
Мы оба заслуживали.
Беда была в том, что мое расследование двигалось по пути «Лузитании»[67] и у меня не было никаких шансов спасти корабль без помощи молодого сержанта.
– То, что случилось в Амритсаре, – сказал я, – если все было именно так, как вы говорите, – это, я не спорю, преступление. Но ваша отставка никак не поможет погибшим. Напротив, если вы останетесь, мы сможем постараться помочь хотя бы одному индийцу.
– Вы о Сене? – Банерджи горько рассмеялся и сделал глоток кофе. – Ему уже ничем не поможешь. Что бы мы ни делали, его повесят.
– И вас не станет мучить совесть? Как вы будете жить, зная, что перестали бороться за человека, которого считаете невиновным, исключительно в знак протеста против того, что не в силах изменить?
Он ничего не ответил, и я, почувствовав, что нашел слабое место, продолжил атаку:
– Сену осталось недолго. Максимум – несколько дней. Именно вы первый предположили, что он может быть не виноват. Если вы все еще в это верите, то должны продолжать расследование ради него.
Сержант колебался. Я видел это по его глазам. Настало время предложить ему компромисс.
– Мне нужна ваша помощь, Несокрушим. Я не справлюсь один, а Дигби больше всего на свете хотел бы увидеть Сена на виселице. Ведь его тогда ждет это проклятое повышение. Не принимайте никаких решений, пока мы не распутаем это дело. Вот все, о чем я прошу.
Банерджи допил свой кофе.
– Хорошо, – согласился он по размышлении. – Я отложу решение до тех пор, пока дело не будет закрыто.
– Вот и отлично! – сказал я с чувством.
Он улыбнулся:
– Кроме того, вы правы: уйти сейчас мне не позволит совесть.
– Молодчина, – одобрил я. – Не сомневаюсь, Сен оценил бы ваше усердие.
– Я говорю не о Сене, сэр. А о том, что я не могу уйти, если есть шанс, что младший инспектор Дигби пойдет на повышение и, возможно, станет вашим начальником… сэр.
Мы возвращались на Лал-базар по улицам, охваченным лихорадочной суетой. Оливково-зеленые грузовики, набитые солдатами, проносились мимо нас на север, изрыгая черный дым из выхлопных труб. Сипаи готовились занять позиции по периметру Дэлхаузи-сквер. Под руководством молодого офицера-британца они устраивали контрольно-пропускные пункты и раскладывали мешки с песком вокруг входов в «Дом писателей», центральное почтовое отделение и телефонную станцию.
Само здание на Лал-базаре практически опустело. Почти все патрульные, офицеры и рядовые сотрудники были направлены в места, где предположительно могли возникнуть беспорядки. Остались только пеоны и администрация. Они и, конечно же, следователи. Их время придет, если тучи окончательно сгустятся и начнут гибнуть люди. Попросив Несокрушима подождать в моем кабинете, я отправился в центр связи. Я намеревался узнать последние новости, но, помня о душевном состоянии сержанта, рассудил, что брать его с собой не стоит. Он все еще колебался, и меньше всего мне хотелось, чтобы он увидел неотредактированные отчеты о событиях в стране и снова решил подать в отставку.
Однако мне даже не пришлось читать последние донесения, чтобы понять, что положение ухудшается. Хватило взгляда в окна на четвертом этаже. На севере и на востоке поднимались столбы густого дыма, и небо от них темнело, как от муссонных облаков.
Время близилось к полудню. Центр связи, подогреваемый теплом от электроприборов, превратился в духовку. Службу несла уже другая смена: утренний белый офицер и двое констеблей-индийцев уступили место аналогичной команде – двум другим индийцам и их белому начальнику. Я прочел несколько наиболее свежих отчетов. В большинстве крупнейших городов сгущались тучи. Из Дели приходили противоречивые сообщения: военное руководство пошло ва-банк и восхваляло Дайера как спасителя империи, гражданская же администрация высказывалась более сдержанно. Путаные сведения и первые признаки паники. Из Пенджаба не было ничего. Как будто вся провинция просто исчезла с лица земли.
Я был на середине отчета о состоянии дел в Бомбее, когда в комнату, тяжело дыша, ворвался Несокрушим. Пот тонкой струйкой стекал у него по виску.
– Сообщение из таны в Коссипуре, – едва переводя дыхание, сказал он. – От младшего инспектора Дигби. Плохие новости.
Двадцать восемь
«Уолсли» в гараже не оказалось. Как и остальных машин. Весь немногочисленный автотранспорт Имперской полиции был отправлен в районы, где начались волнения. В конюшнях оставалось несколько лошадей, и я уже приглядывал для нас с Несокрушимом пару, но сержант посмотрел на меня так, словно я предложил ему сойтись врукопашную с медведем.
– Это обученная полицейская лошадь, – заметил я, – а не дикий бык.
– У меня вызывают сомнения не способности лошади, – ответил он. – Мне кажется, боги не создали бенгальцев для верховой езды.
Я мог приказать ему лезть на лошадь, но смысла в этом не видел. Что, если он сломает шею или, что еще хуже, снова попробует подать в отставку?
– У вас есть другие предложения? – спросил я.
Как оказалось, другие предложения у Банерджи были, и через десять минут мы уже ехали в Коссипур, поймав один из попутных армейских грузовиков, двигавшихся в северном направлении.
Грузовик высадил нас у коссипурской таны, и дальше мы двинулись пешком по опустевшим улицам, мимо домов, окна которых были закрыты ставнями, а двери загорожены досками. У входа в дом номер сорок семь по Маниктолла-лейн стоял констебль в форме, вооруженный лати, рядом на ступеньке сидел старый слуга, Ратан. Одет он был, как всегда, в набедренную повязку и, когда мы подошли, за что-то горячо отчитывал констебля. Затем поток брани, лившийся из его уст, внезапно иссяк, как будто он потерял мысль. Впрочем, констебля, судя по всему, это ничуть не заботило – искусно подражая караулу у Букингемского дворца, он стоял, вытянувшись по струнке, и усердно игнорировал старика.
По дому разносился гул многочисленных голосов; в комнате, что находилась в конце коридора, кто-то резким голосом отдавал приказы. У подножия лестницы стоял констебль-индиец. Заметив нас, он встал по стойке смирно. Я спросил, нельзя ли увидеть Дигби.
– Младший инспектор-сахиб наверху, – ответил констебль, указывая направление поднятым пальцем.
Дигби разговаривал с другим констеблем-индийцем на лестничной площадке второго этажа.
– А, вот и ты, приятель, – сказал он. – Пойдем.
Он провел меня по коридору и остановился у самой дальней двери, возле которой стоял на часах еще один констебль. Дигби махнул рукой в приглашающем жесте:
– Боюсь, сэр, что ввиду вчерашних действий солдат его величества по обеспечению правопорядка в городе Амритсар с использованием средств, абсолютно не соразмерных с угрозой, стоявшей перед ними и перед правительством провинции Пенджаб, без всяких правовых или моральных на то оснований…
На это у меня не было времени.
– Послушайте, Несокрушим, просто скажите, что вас беспокоит, и постарайтесь подобрать слова, в которых не более двух слогов.
– Боюсь, я должен уйти, сэр. – Он достал из кармана и положил передо мной на стол помятый лист бумаги, сырой от пота. – Мое прошение об отставке.
– Из-за того, что случилось вчера в Амритсаре?
– Да, сэр.
– Вы ведь знаете, что, согласно сообщениям с места действия, там был подавлен вооруженный мятеж?
– При всем уважении, сэр, эти сообщения… не соответствуют истине. Сведения, которые мы получаем от индийских источников, рисуют абсолютно другую картину.
– И что конкретно говорят эти источники?
Сержант беспокойно поерзал на стуле.
– Они говорят, что по мирным и безоружным людям открыли стрельбу. Стреляли во всех без разбора, без предупреждения и не дав им возможности разойтись.
– Но этим людям известно, что подобные сборища запрещены Законом Роулетта, – напомнил я. – Им не следовало там находиться.
– Сэр, – в голосе Несокрушима зазвучала сталь, какой мне прежде слышать не доводилось, – я не хотел бы вступать в дискуссию о преимуществах и недостатках нынешней правовой системы в этой стране. Я лишь хочу сказать, что не считаю для себя возможным оставаться частью системы, которая обходится с народом этой страны – моим народом – подобным образом.
Я его не винил. На его месте я сам поступил бы примерно так же. А может, даже поддался бы соблазну, взял правосудие в собственные руки и пристрелил бы одного-двух угнетателей. Ну и утро получилось: бойня в Пенджабе, беспорядки в Калькутте, а лучший из моих младших офицеров угрожает уйти в отставку. И все это до завтрака.
– Что вы собираетесь делать дальше? – поинтересовался я.
Кажется, мой вопрос его удивил.
– Я пока об этом толком не думал.
Это был добрый знак. Раз сержант действовал без четкого плана, у меня оставался шанс убедить его изменить решение. Но мы ничего бы не добились, сидя по разные стороны стола и рассуждая о плюсах и минусах британского правления в Индии. Если я хотел уговорить сержанта отозвать прошение об отставке, стоило подойти к вопросу более тонко.
Мы сидели в кофейне в одном из переулков по соседству с Лал-базаром. Судя по виду этого заведения, оно знавало лучшие времена. Но если начистоту, любые времена, пожалуй, были лучше, чем сегодняшний день. Место было явно индийское, европейцы сюда почти не заглядывали. Этим же утром оно и от индийцев не ломилось, а точнее, практически пустовало, своей унылой атмосферой напоминая ритуальный зал, из которого покойника уже увезли на кладбище. Пара официантов толклась в углу зала, стараясь не встречаться взглядом с немногочисленными посетителями.
Мы устроились за небольшим столиком. Одна из ножек была короче остальных, отчего вся конструкция опасно кренилась, когда на нее облокачивались.
Несокрушим глотнул кофе и поморщился.
– Горячий?
– Горький, – ответил он, добавляя в чашку солидную порцию сахара.
– Несокрушим, вы помните день, когда мы познакомились? Я тогда спросил вас, почему вы пошли на службу в полицию.
– Да, сэр.
– Вы ответили: потому что когда-нибудь вы, индийцы, будете сами себе хозяева, а когда этот день наступит, вам понадобятся профессиональные детективы – точно так же, как и профессиональные судьи, и армейские офицеры, и инженеры, и вообще все, кто нужен, чтобы управлять государством.
– Да.
– И что заставило вас передумать?
Несокрушим заговорил тихим голосом:
– До настоящего дня я верил в британское правосудие и чувство справедливости. Конечно, бывают и плохие англичане – точно так же, как и плохие индийцы, – но тем не менее я всегда считал, что сама система справедлива. Она наказывает преступников и защищает пострадавших. Теперь я понимаю, что отец мой был прав. Когда нападают на одну англичанку, невиновные индийские мужчины должны ползать перед нею на брюхе. А когда жестоко убивают сотни, если не тысячи безоружных индийцев – мужчин, женщин и детей, – преступника чествуют, как героя. Неужели «британское правосудие» означает лишь «правосудие для британцев»?
Что я должен был ответить? Заявить, что все это ложь и пропаганда? Что британский офицер ни за что не отдал бы такого приказа? Я мог бы так сказать. Возможно, мне и следовало сказать именно это, но я достаточно хорошо знал, что происходило в Ирландии, чтобы понимать: как бы нам ни хотелось считать иначе, британская армия вполне способна на зверства.
Или я мог ему сказать, что если подобная бойня действительно произошла, то ее виновник – безумец, которого ждет справедливое наказание. По крайней мере, такое утверждение было бы хоть отчасти правдой. Пожалуй, и впрямь нужно быть сумасшедшим, чтобы велеть открыть огонь по толпе безоружных гражданских, но, по моему опыту, безумие никому еще не мешало получать высокие звания в армии, особенно сейчас, после войны, которая столь многих превратила в безумцев. Наверное, одним из таких был и Дайер. Толпу индийцев он воспринимал не как людей, а всего лишь как проблему, которую нужно решить.
Что касается справедливого наказания, то, будем честны, на официальном уровне произошедшее наверняка заметут под ковер. Бирн говорил правду. Наше правление зависело от того, сможем ли мы сохранять видимость морального превосходства над теми, кем правим. А как сохранять эту видимость, если признаться, что расстреляли сотни женщин и детей?
Но я не собирался лгать сержанту. Он заслуживал большего.
Мы оба заслуживали.
Беда была в том, что мое расследование двигалось по пути «Лузитании»[67] и у меня не было никаких шансов спасти корабль без помощи молодого сержанта.
– То, что случилось в Амритсаре, – сказал я, – если все было именно так, как вы говорите, – это, я не спорю, преступление. Но ваша отставка никак не поможет погибшим. Напротив, если вы останетесь, мы сможем постараться помочь хотя бы одному индийцу.
– Вы о Сене? – Банерджи горько рассмеялся и сделал глоток кофе. – Ему уже ничем не поможешь. Что бы мы ни делали, его повесят.
– И вас не станет мучить совесть? Как вы будете жить, зная, что перестали бороться за человека, которого считаете невиновным, исключительно в знак протеста против того, что не в силах изменить?
Он ничего не ответил, и я, почувствовав, что нашел слабое место, продолжил атаку:
– Сену осталось недолго. Максимум – несколько дней. Именно вы первый предположили, что он может быть не виноват. Если вы все еще в это верите, то должны продолжать расследование ради него.
Сержант колебался. Я видел это по его глазам. Настало время предложить ему компромисс.
– Мне нужна ваша помощь, Несокрушим. Я не справлюсь один, а Дигби больше всего на свете хотел бы увидеть Сена на виселице. Ведь его тогда ждет это проклятое повышение. Не принимайте никаких решений, пока мы не распутаем это дело. Вот все, о чем я прошу.
Банерджи допил свой кофе.
– Хорошо, – согласился он по размышлении. – Я отложу решение до тех пор, пока дело не будет закрыто.
– Вот и отлично! – сказал я с чувством.
Он улыбнулся:
– Кроме того, вы правы: уйти сейчас мне не позволит совесть.
– Молодчина, – одобрил я. – Не сомневаюсь, Сен оценил бы ваше усердие.
– Я говорю не о Сене, сэр. А о том, что я не могу уйти, если есть шанс, что младший инспектор Дигби пойдет на повышение и, возможно, станет вашим начальником… сэр.
Мы возвращались на Лал-базар по улицам, охваченным лихорадочной суетой. Оливково-зеленые грузовики, набитые солдатами, проносились мимо нас на север, изрыгая черный дым из выхлопных труб. Сипаи готовились занять позиции по периметру Дэлхаузи-сквер. Под руководством молодого офицера-британца они устраивали контрольно-пропускные пункты и раскладывали мешки с песком вокруг входов в «Дом писателей», центральное почтовое отделение и телефонную станцию.
Само здание на Лал-базаре практически опустело. Почти все патрульные, офицеры и рядовые сотрудники были направлены в места, где предположительно могли возникнуть беспорядки. Остались только пеоны и администрация. Они и, конечно же, следователи. Их время придет, если тучи окончательно сгустятся и начнут гибнуть люди. Попросив Несокрушима подождать в моем кабинете, я отправился в центр связи. Я намеревался узнать последние новости, но, помня о душевном состоянии сержанта, рассудил, что брать его с собой не стоит. Он все еще колебался, и меньше всего мне хотелось, чтобы он увидел неотредактированные отчеты о событиях в стране и снова решил подать в отставку.
Однако мне даже не пришлось читать последние донесения, чтобы понять, что положение ухудшается. Хватило взгляда в окна на четвертом этаже. На севере и на востоке поднимались столбы густого дыма, и небо от них темнело, как от муссонных облаков.
Время близилось к полудню. Центр связи, подогреваемый теплом от электроприборов, превратился в духовку. Службу несла уже другая смена: утренний белый офицер и двое констеблей-индийцев уступили место аналогичной команде – двум другим индийцам и их белому начальнику. Я прочел несколько наиболее свежих отчетов. В большинстве крупнейших городов сгущались тучи. Из Дели приходили противоречивые сообщения: военное руководство пошло ва-банк и восхваляло Дайера как спасителя империи, гражданская же администрация высказывалась более сдержанно. Путаные сведения и первые признаки паники. Из Пенджаба не было ничего. Как будто вся провинция просто исчезла с лица земли.
Я был на середине отчета о состоянии дел в Бомбее, когда в комнату, тяжело дыша, ворвался Несокрушим. Пот тонкой струйкой стекал у него по виску.
– Сообщение из таны в Коссипуре, – едва переводя дыхание, сказал он. – От младшего инспектора Дигби. Плохие новости.
Двадцать восемь
«Уолсли» в гараже не оказалось. Как и остальных машин. Весь немногочисленный автотранспорт Имперской полиции был отправлен в районы, где начались волнения. В конюшнях оставалось несколько лошадей, и я уже приглядывал для нас с Несокрушимом пару, но сержант посмотрел на меня так, словно я предложил ему сойтись врукопашную с медведем.
– Это обученная полицейская лошадь, – заметил я, – а не дикий бык.
– У меня вызывают сомнения не способности лошади, – ответил он. – Мне кажется, боги не создали бенгальцев для верховой езды.
Я мог приказать ему лезть на лошадь, но смысла в этом не видел. Что, если он сломает шею или, что еще хуже, снова попробует подать в отставку?
– У вас есть другие предложения? – спросил я.
Как оказалось, другие предложения у Банерджи были, и через десять минут мы уже ехали в Коссипур, поймав один из попутных армейских грузовиков, двигавшихся в северном направлении.
Грузовик высадил нас у коссипурской таны, и дальше мы двинулись пешком по опустевшим улицам, мимо домов, окна которых были закрыты ставнями, а двери загорожены досками. У входа в дом номер сорок семь по Маниктолла-лейн стоял констебль в форме, вооруженный лати, рядом на ступеньке сидел старый слуга, Ратан. Одет он был, как всегда, в набедренную повязку и, когда мы подошли, за что-то горячо отчитывал констебля. Затем поток брани, лившийся из его уст, внезапно иссяк, как будто он потерял мысль. Впрочем, констебля, судя по всему, это ничуть не заботило – искусно подражая караулу у Букингемского дворца, он стоял, вытянувшись по струнке, и усердно игнорировал старика.
По дому разносился гул многочисленных голосов; в комнате, что находилась в конце коридора, кто-то резким голосом отдавал приказы. У подножия лестницы стоял констебль-индиец. Заметив нас, он встал по стойке смирно. Я спросил, нельзя ли увидеть Дигби.
– Младший инспектор-сахиб наверху, – ответил констебль, указывая направление поднятым пальцем.
Дигби разговаривал с другим констеблем-индийцем на лестничной площадке второго этажа.
– А, вот и ты, приятель, – сказал он. – Пойдем.
Он провел меня по коридору и остановился у самой дальней двери, возле которой стоял на часах еще один констебль. Дигби махнул рукой в приглашающем жесте: