– Вряд ли.

– Да, так, как правило, и бывает с индийцами. Вечно они достаются католикам, – печально вздохнул он. – Думаю, их привлекает театральность католицизма. И еще ладан. Как я должен спасать души суеверных язычников и обращать их к истинной церкви, если у меня нет ничего, кроме гимна «О, благодать» и Библии короля Якова, в то время как католики то покажут мощи святого Франциска Ксаверия, то объявят о новом явлении Девы Марии – и так каждые две недели.

Истинная церковь. Я гадал, говорит ли он о протестантах вообще или исключительно о Церкви Шотландии? Судя по утренней проповеди, второе было вероятнее. В таком случае существовала возможность, что девяносто девять процентов людей на небесах окажутся шотландцами. Внезапно ад представился мне не самым плохим вариантом.

– Простите, ваше преподобие…

– Ой, извините, сын мой, – спохватился он. – Скажите, чем я могу быть вам полезен?

– Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

– Сколько угодно. Но вы не станете возражать, если мы продолжим беседу на ходу? Через полчаса я должен быть в приюте. Это недалеко.

Я не возражал.

– Я должен помочь с полдником для детей, – объяснил он, направляясь к дальней части церковного двора. Мы пересекли пыльный двор и оказались в запущенном садике, где не было ничего, кроме желтой травы и засохшего кустарника. – Так чем я могу быть вам полезен, капитан?

– Это связано с Александром Маколи. Насколько мне известно, он был вашим другом.

– Совершенно верно, – подтвердил пастор. – Это мой близкий друг.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Пожалуй, несколько недель назад. А что? Что-нибудь случилось?

– Мистер Маколи был убит пять дней назад.

Ганн застыл на месте.

– Я не знал. – Он уставился в землю. – Упокой, Господи, его душу.





Двадцать пять




В мире полно самых разных приютов, но каждый из них по-своему мрачен. Этот располагался в побитом дождями, усталом на вид здании, от которого так и веяло заброшенностью официальными структурами. Можно было предположить, что когда-то оно было выкрашено в розовый, – подобные тоскливые здания часто красят в жизнерадостные цвета, – но с тех пор прошло много лет.

Вслед за Ганном мы поднялись по лестнице и вошли в неосвещенный коридор. Из-за закрытых дверей доносился нестройный гул детских голосов. Открыв дверь, пастор пригласил нас в крошечный кабинет, пропахший плесенью и благими намерениями. Окно выходило в сад. На одной из стен висело несоразмерно большое распятие красного дерева. Оно было самым заметным предметом обстановки в комнатке, где едва помещались каким-то чудом втиснутые стол, стулья и книжный шкаф.

Ганн пробрался мимо стола к окну и какое-то время просто стоял там, глядя на жухлую траву.

– Ваше преподобие?

Мой голос вернул пастора к действительности.

– Простите, – извинился он, шагнул к столу, но вдруг замер. – Кажется, нам не хватает одного стула.

Несокрушим сказал, что может и постоять, но Ганн не желал об этом слышать.

– Глупости, сынок, – заявил он, махнув рукой. – Или сядем мы все, или не сядет никто.

Он вышел и тут же возвратился, неся низенький исцарапанный деревянный стул из тех, какие делают для школьников. Кое-как пристроив стул, пастор сел на него, оставив нормальные стулья для нас с Банерджи. Будучи мужчиной крупным, он ерзал на крошечном сиденье, напоминая циркового слона, с трудом балансирующего на ярко раскрашенном шаре. Разумнее всего было бы предложить этот стул Банерджи, которому он пришелся бы почти впору, но церковники часто метят в великомученики.

– Так чем я могу быть полезен? – сказал наконец пастор.

– Откуда вы знаете Маколи? – спросил я.

– О, это, капитан, длинная история. – Сомкнув кончики пальцев, Ганн поднес их к губам. – Впервые мы встретились в Глазго лет, наверное, двадцать пять тому назад. Мы тогда были молоды. Он служил клерком в одной транспортной компании. Нас познакомила Изабель, его жена, – тогда, правда, они еще не были женаты. Мы с ней дружили. Красивая была девчонка. Я знал ее сто лет… – Он замолчал и улыбнулся своим мыслям. – Признаться, я и сам имел на нее виды, но она никогда меня в этом смысле не воспринимала. Да, Изабель нравились парни повыше, я был для нее малость низковат. И вот как-то она познакомила меня с этим своим новым приятелем, парнем по фамилии Маколи. Что скрывать, сперва он мне изрядно не понравился! Но когда мы сошлись ближе, признаюсь, я, сам того не желая, его зауважал. Острейшего ума был человек, и вдобавок идеалист.

– Идеалист?

– Да, – кивнул он. – Идеалист, но безбожник. Все разглагольствовал о правах рабочего класса, мог дословно цитировать речи Кейра Харди[60]. Глазго – город радикалов, и Алек был там в своей стихии. Изабель его обожала. Он был высок и собой недурен, а про его ум я уже сказал. Он тоже в ней души не чаял. Года не прошло, как они поженились. Вскоре после свадьбы Изабель забеременела, и Алек был на седьмом небе от счастья. Он тогда не особо много зарабатывал, и жилось им непросто, но они были счастливы. Одна беда: он совсем отошел от Бога. Если дело касалось политики, он всегда мог успеть на два-три собрания в неделю, но вот времени на церковь по воскресеньям вечно не хватало.

Более того, он открыто нападал на Церковь, говорил, что это просто инструмент, помогающий держать пролетариат в узде. Я умолял его перестать себя так вести. Ведь в Священном Писании сказано: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»[61] Разве не предупреждал я его, что если он продолжит в том же духе, Господь его покарает? Так оно и вышло.

Примерно за два месяца до того, как ожидался ребенок, Изабель заболела. Врач определил тиф, но сделать ничего было нельзя. И она, и ребенок погибли. Алек впал в отчаяние. Он закрылся от мира, дела его пошли под откос. Он начал пить, потерял работу, задолжал за квартиру. В конце концов его выгнали на улицу. Господь бывает страшен в гневе.

С улицы донесся далекий раскат грома. Ганн посмотрел в окно.


– Надвигается гроза. Надеюсь, она прервет эту страшную жару.

– Что было дальше с Маколи?

– Что ж, капитан, Господь порой бывает милосердным. Я взял Алека к себе. Пить он со временем прекратил, но стал другим человеком. Смерть Изабель и малыша его подкосила. Политика его больше не занимала – как, впрочем, и все остальное. Он просто сидел и хандрил. Тогда я посоветовал ему ради его же собственного блага уехать из Шотландии, начать новую жизнь в другом месте. В то время Индийская гражданская служба приглашала холостяков служить в Бенгалии. Он попросился туда, его приняли. Поначалу мы переписывались, но потом связь прервалась. Через некоторое время я и сам уехал из Шотландии, чтобы сеять Слово Божие среди язычников, – сначала в Наталь, а затем, полгода назад, сюда.

– И тогда вы связались с ним?

– Почти так, – кивнул он. – Когда мне открылось, что Господь желает, чтобы я ехал в Бенгалию, я написал своему бенгальскому коллеге, преподобному Митчеллу, и попросил его навести справки о моем старом друге Алеке. Можете себе представить, как я удивился, получив ответ, что Алек теперь крупная шишка в Индийской гражданской службе. Неисповедимы пути Господни. Словом, я написал Алеку, что собираюсь приехать, и в Калькутте он встречал меня на пристани.

– Какое впечатление произвел на вас Маколи при встрече?

Ганн улыбнулся:

– Все было как в старые добрые времена. Мы не виделись более двадцати лет, но Алек остался таким же упрямцем и безбожником! Он предложил помочь мне устроиться и обжиться в Калькутте и, как мне показалось, огорчился, узнав, что преподобный Митчелл уже подыскал для меня жилье. Полагаю, он хотел показать, чего достиг в жизни. В первые недели после моего приезда он возил меня по Калькутте, водил в этот его клуб, знакомил с сильными мира сего, но… – Ганн выдержал паузу. – Но все это показалось мне каким-то поверхностным, показушным. Тяжело было смотреть, как он заискивает перед людьми типа губернатора. Этот-то прямиком в ад отправится, помяните мои слова! Ведет себя как какой-нибудь сатрап, только современный, и с Алеком он обращался как с лакеем.

– А что вы скажете о друге Маколи, Джеймсе Бьюкене?

– Что, об этой змеюке? – фыркнул Ганн. – Никакой он был не друг Алека. У таких, как он, настоящих друзей не бывает. В людях его интересует только то, чем они могут быть ему полезны. Люди для него просто товар, который можно продать или купить, как джут или каучук. Единственное, что я могу хорошего сказать о мистере Бьюкене, – он не особо предубежден против местных. Обходится с ними ничуть не хуже, чем со своими рабочими в Шотландии, – так же отвратительно.

– Бьюкен говорил нам, что был очень близок с Маколи, – заметил я. – И, казалось, огорчился, узнав о его смерти.

Лицо Ганна исказила гримаса.

– Неужели вы поверили ему, капитан? – воскликнул он возмущенно. – Да он такой же друг Алеку, как лев – ягненку! Они оба – и он, и губернатор – использовали Алека в своих целях. Бьюкен просто вел себя с ним чуть любезнее.

– И для чего его использовал Бьюкен?

Пастор провел растопыренными пальцами по волосам.

– Чтобы это выяснить, капитан, мне понадобилось три месяца.

Ганн встал и подошел к окну. Казалось, то, что он собирается нам поведать, уже давно грузом лежит у него на душе. Лицо пастора сделалось серьезным и мрачным, словно он собирался соборовать больного перед смертью, – по крайней мере, так можно было бы сказать, будь он католиком. Он повернулся к нам и облокотился о подоконник.

– Наверное, лучше начать с начала, – вздохнул он. – Как я уже говорил, в первые две недели после моего приезда Алек проводил со мной много времени, но потом мы не виделись около месяца. Я с головой ушел в работу, да и сам он, думаю, был занят. И вдруг как-то вечером он без предупреждения объявляется в дверях моей квартиры. Выглядел он кошмарно: взволнованный, несет какую-то бессмыслицу. Без конца бормотал, что, мол, «они зашли слишком далеко». Он успел здорово напиться. Одному Богу известно, как он добрался до меня в таком состоянии.

Я впустил его и попытался успокоить, но он почти сразу отключился, поэтому я уложил его в постель. На следующее утро, когда он проспался, я спросил, что он имел в виду, но Алек ушел от ответа. Просто смущенно сказал, что это была обычная пьяная болтовня, которую не стоит принимать всерьез. А когда он собрался уходить, я напомнил ему, что раньше был его другом, что с его женой мы дружили всю ее жизнь, и сказал, что если он захочет поговорить, я всегда рядом. Наверное, с моей стороны это было нечестно – вот так вот вспоминать Изабель, но я преследовал благую цель.

– Что он ответил?

– Ничего. Просто смотрел на меня секунду-другую, а потом пожал мне руку. Но примерно неделю спустя он пришел на утреннюю воскресную службу, а по окончании мы отправились побродить по парку недалеко от храма. Он рассказал мне, что много размышлял и что ему приходилось делать вещи, за которые ему стыдно. Вещи, которые оскорбляют память Изабель.

Я на него не давил. Просто сказал, что не мое дело его судить и что он может загладить вину перед Изабель, если вернется к Богу и будет искать Его прощения. После этого он стал ходить в храм чаще, и я, конечно, был рад, что наш приход пополнился человеком такого ранга. Алек даже стал время от времени помогать здесь, в приюте. Но меня не покидало ощущение, что он собирается с силами для какого-то шага, и действительно: приблизительно около двух недель назад он наконец-то высказался.

Был вечер вторника. Алек приехал в приют, чтобы помочь устроить ужин для детей. Когда все были накормлены, мы вышли на веранду покурить. Алек, казалось, думал о своем. Помню, как у него дрожали руки, когда он закуривал. Я понял, что он хочет облегчить душу, поэтому нарушил молчание и спросил, что его так беспокоит. И тогда он признался.

Ганн остановился, повернулся к нам спиной и снова посмотрел в окно. На землю упали первые крупные капли дождя, оставляя круглые вмятины в пыльном саду. Я решился поторопить пастора:

– Что он вам рассказал?

– Он признался, что обеспечивал этого негодяя, Бьюкена, проститутками. Когда Бьюкену требовалось где-нибудь подмазать, чтобы прошел очередной договор, или в город приезжали клиенты, которых он хотел развлечь, Алек поставлял на вечер первосортных индийских куртизанок.

– Маколи поставлял Бьюкену проституток?

Лицо Ганна стало мрачным, как тучи за окном.

– Боюсь, что так.

Мне было трудно поверить в услышанное.

– Но зачем человеку его ранга заниматься подобными вещами? Разве стал бы он на такое соглашаться?

– Я задал тот же вопрос, – печально ответил Ганн. – Он сказал, что это история не новая, длится уже много лет, еще с тех пор, как Алек был простым клерком. Поначалу ему нужны были деньги, и рискну предположить, что если у вас в союзниках такой влиятельный человек, как Бьюкен, то это и для карьеры совсем не плохо. Именно поддержка Бьюкена помогла ему так быстро подняться по служебной лестнице. И однажды Алек почувствовал, что дороги назад нет. Если он остановится, то лишится покровительства Бьюкена. А если во всем признается, то терять ему больше, чем Бьюкену. Ведь Бьюкен миллионер, он как-нибудь переживет скандал, а сам Алек лишится всего: карьеры, репутации, всего на свете.

– Что же стало последней каплей? Почему он решил, что с него хватит?

Ганн поднял руки:

– Это мне неизвестно. В ту первую ночь, когда он пришел ко мне пьяный, мне показалось, что его довели до крайности. И позже, когда он все рассказал, меня не покидало чувство, что было в этом деле что-то еще, что-то более мрачное, о чем он умолчал. Я решил на него не давить. Надеялся, что он доверится мне, когда будет готов. – Ганн тяжело вздохнул. – Что ж, теперь этому не бывать.

– А он рассказывал что-нибудь еще о своих отношениях с Бьюкеном? – спросил Несокрушим.

– Почти ничего. Но мне казалось, что его раздирают противоречия. Он явно сожалел о некоторых вещах, которые делал для Бьюкена. В то же время, за эти годы он прошел большой путь бок о бок с Бьюкеном и не мог просто так с ним порвать.