Поднёс к запястью огонь зажигалки, показал, как обугливается полированная поверхность.
И для полной наглядности раскрыл сундук, выдернул пилу-ножовку и рассёк себе плечо, так, чтоб посыпались опилки.
Жалко было молодую девушку, вынужденную наблюдать невероятное; но, повторяю, всё уже было решено за нас.
Она должна была меня найти, теперь я это понял. Должна была – и нашла.
Потом её стошнило; она пошатнулась, бледная, вмиг вспотевшая, неловко прикрыла рот рукой, не забыла второй рукой подхватить свою сумку – и бросилась мимо меня к двери; я едва успел отодвинуть засов.
Я убрал пилу назад в сундук.
Подумал: если сейчас убежит, уедет, и вернётся с полицией – стало быть, я в ней ошибся; так же, как в своё время ошибся в её отце. Мы все тогда ошиблись, и это нам дорого встало.
Но Гера Ворошилова вернулась. Я извлёк из шкафа бутыль самогона, налил полстакана.
– На́. Полегчает.
Она резко помотала головой:
– Я за рулём.
Слава богу, подумал я, – уже соображает. И предложил:
– Ты можешь заночевать у меня.
Она вздрогнула.
– У тебя? Ночевать? Даже не надейся.
– Я очень уважал твоего отца. И тебя уважаю. Для меня ты почти родственница.
– Воды мне налей.
Я зачерпнул ей ковшом из бака, поднёс кружку. Она жадно выпила.
– Если ты деревянный, значит, тебе не нужно ни есть, ни пить?
– Не нужно, – ответил я. – Ни есть, ни пить, ни спать. Да и дышать тоже. Ничего не нужно, живу силой Святого Духа. Мы называем его по-гречески: “Невма”.
– Тогда зачем тебе в доме вода? Зачем кастрюли, чайники?
– Во-первых, я боюсь открытого огня, я же деревянный. Огонь – единственное, что может меня убить. Воду держу на случай пожара. Во-вторых, надо же делать вид, что я – обычный человек. Это самое главное. Никто не должен знать. Иначе нашего народа не станет. Всех переловят, запрут по лабораториям и на куски разнимут, будут изучать. Или заставят работать. На истуканов не действует ни радиация, ни смертельные вирусы. И застрелить нас нельзя. Поэтому наша жизнь – тайна. Твой отец был одним из тех, кто всё знал. Ты, его дочь, теперь тоже знаешь.
Гера оглядела стены и потолок, как будто едва вошла. Её лицо порозовело.
– Значит, – спросила она, – тебе триста лет?
– Нам всем по триста лет, – сказал я. – Мы все родились с разницей в три года, начиная с 1722-го. В тот год вышел указ Синода: всех истуканов вынести из храмов, разбить и предать огню. Страна большая, и дело затянулось. Кто-то родился в двадцать третьем, кто-то в двадцать пятом. Но это наша вторая жизнь, человеческая, – а до неё была первая, божеская. В первой жизни я был деревянным святым образом, стоял в храме, и сколько лет я там стоял, в каком году меня издолбили, – не помню. И чьим образом был – тоже не помню. И никто из наших не помнит, все только догадки строят. Так же и обычные люди не помнят своей первой жизни, которая протекала в материнской утробе. Наверное, это тоже часть замысла Создателя. Я осматривал тела многих братьев и сестёр, я делал анализы, считал годовые кольца: некоторые стояли в храмах и по пятьсот лет. Но никто ничего не помнит. Восстав из пепла, обретя человеческое естество, мы забыли о прошлом. Мы можем только предполагать. Я вот думаю, что был образом пророка Ильи, и в его честь взял фамилию Ильин. Но это всё догадки. Может быть, я был образом Христа. Теперь это неважно. Божий промысел – в том, чтоб однажды все мы, деревянные истуканы, умерли для прошлой жизни и возродились для новой, человеческой. Люди молились перед нами. Как сейчас молятся перед двухмерными досками. Просьбы, чаяния, слёзы, вера и любовь – всё вошло в нас и осталось навсегда, и благодаря вере и любви, и молитвенному труду, мы поднялись, стали живыми. Не такими живыми, как обычные люди, – но живыми в Боге. Меня не разбили и не сожгли, только ударили единожды топором по груди. С тех пор осталась отметина. Другим повезло меньше. Многие погибли полностью, сгинули в огне. Других разрубили на куски и вышвырнули. Многим отрубили головы и руки, но жечь не стали. Везде было по-разному. Так случилось с Параскевой: голову ей снесли, тело погубили, но голова уцелела. Триста лет голова передавалась из рук в руки, пока не попала к твоему отцу.
– Так зачем тебе, – спросила Гера, – эта голова?
– Для того чтоб её поднять. Параскеву. Как меня в своё время подняли. Можно собрать части тела, повреждённые фрагменты, соединить – и поднять истукана силой молитвы. У нас есть такие, кто умеет это делать. Триста лет мы повсюду ищем своих. Иногда находим целые тела, но чаще – куски, головы, руки. Обычно они иссечены топорами либо обуглены пламенем. Но гораздо чаще – находим сгнивших. Триста лет – большой срок даже для самого крепкого дерева. Все наши издолблены из разного дерева, кто из мягкой сосны, а кто, наоборот, из дуба или лиственницы. Я вот, например, издолблен из бука.
Гера слушала, глядя то на меня, то на дверь, – может быть, принимала меня за безумца, маньяка, гипнотизёра, который навёл на неё морок, – и прикидывала, как сбежать при первой возможности.
– В доме отца, – сказала Гера, – есть ещё одна деревянная фигура.
– Да, – сказал я. – Мы про неё знаем. Это один из наших, святой Дионисий, хорошо сохранившийся. Мы бы забрали его себе, конечно. Но голова Параскевы – важнее. Пойдём, я покажу.
Я открыл люк подвала. Спустился по лестнице, свет включил.
Я не надеялся, что она пойдёт вниз. Я бы на её месте не пошёл: слишком страшно. Но она пошла.
– Вот голова, – показал я. – Святая Параскева Пятница, а до того – языческая богиня Мокошь. Изготовлена из очень крепкого реликтового дуба. Но головы мало, к голове должно прилагаться тело.
Я сорвал покрывало и показал Гере то, что лежало на рабочем верстаке.
– Самое главное – чтобы совпала плотность материала. Мне пришлось искать самое крепкое дерево, которое существует в природе. Заготовку я приобрёл на острове Цейлон. Это стоило мне двести тысяч долларов. Я копил много лет, и ещё занял у братьев. Как видишь, работа очень дорогая и сложная – чтобы не ошибиться, я для начала сделал модель.
Я повёл Геру в угол и показал малую фигуру.
– То же самое, но в пропорции один к одному и трём.
Гера погладила пальцем грудь и голову малой фигуры.
– Красивая.
– Да, – ответил я. – Три месяца ушло, чтоб её сделать. Зато теперь эта, большая, идёт быстро. Я закончу завтра.
– А потом? – спросила Гера.
– Потом я присоединю голову к телу: видишь, тут пазы? Потом обработаю место соединения так, что его не будет заметно. Потом приведу всю работу в божеский вид, отшлифую. Потом уберусь в мастерской. Вынесу мусор, вымою полы. Себя приведу в порядок. Потом позову брата, он прочтёт над ней молитвы, и мы её поднимем. Она станет одной из нас.
Гера поколебалась.
– А можно сфотографировать?
– Нет, – сказал я. – Зачем тебе фото? Кому ты его покажешь? Тебе всё равно не поверят. И если в полицию пойдёшь – тоже не поверят. Это знание – для тебя, и больше ни для кого.
Она молчала.
Такое, если по чести, очень трудно вместить и понять. Искусствовед Ворошилов тоже не мог поверить своим глазам. Когда мы ему сказали – он на какое-то время лишился дара речи, и потом неделю сильно пил. Ему тогда не было и тридцати – как его дочери теперь.
– В полиции я была, – призналась Гера. – Два раза. Сказала, что заинтересована, что хочу знать, как погиб отец. Теперь вот ты мне сказал, как он погиб. Надеюсь, это правда.
– Это правда. Я бывший святой образ, я врать не могу.
Я посмотрел в её глаза, она в мои; быстро отвернулась. Конечно, она ещё не готова была принять все три стороны мира.
– Ты должна понять, – сказал я, – голова Параскевы никогда не принадлежала твоему отцу. Заслуга твоего отца только в том, что он её нашёл. Он сам её восстановил, и написал научную монографию. Мы ждали, что твой отец отдаст нам голову, но он только обещал. Твой отец был нам очень нужен. Мы – нелегалы, мы прячемся, у нас поддельные паспорта. Мы не стареем, не умираем. Нам всем на вид по тридцать с небольшим. Мы всё время в тени, мы боимся. А твой отец был человек из плоти и крови, талантливый историк, он искал деревянные фигуры на законных основаниях, как учёный, он делал на этом карьеру. Мы были счастливы, что у нас есть такой друг, как твой отец. Мы верили ему. Он обещал отдать нам голову Параскевы, и мы ждали, когда отдаст. Это тянулось долго. В конце концов я сам забрал голову. Вот и вся история. Мне тяжело и стыдно. Я не крал чужое, я действовал в интересах своего народа, но я всё же грубо вломился в чужой дом. Я не был вором, нет на мне такого греха – но я у п о д о б и л с я вору! Это было гадкое чувство. Очень человеческое.
Гера слушала, гладила ладонью малую фигуру, стоя ко мне спиной. Перестала бояться, подумал я.
– Давай, – сказал, – на этом прервёмся. Мне нужно работать, я не могу останавливаться на полдороге. Пойдём наверх, я тебе чаю горячего налью. У меня конфеты есть шоколадные и леденцы. Приезжай ко мне дня через три. К этому времени я всё сделаю. Я познакомлю тебя со своим братом.
– Спасибо, – ответила Гера, – конечно.
– Ты не зря приехала, – сказал я.
Она улыбнулась и тяжко выдохнула; это было молодое и весёлое движение. Дух её, вроде бы угнетённый, в этот момент вернул себе крепость.
– Это точно, – сказала она.
И пошла к лестнице.
Пока я поднимался следом – моя гостья выскочила из дома.
Не успел дойти до калитки – зажужжал мотор, и обильно зачавкала жирная весенняя грязь под колёсами.
Я так и не узнал: одна ли приезжала ко мне домой Гера Ворошилова или с кем-то.
Какое-то время в апрельском сумраке маячили красные задние фонари.
Уехала. А я остался – в виде молодого лохматого мужика, одетого в драные джинсы и ветхую рабочую фуфайку, возле калитки в сплошном чёрном заборе, с наполовину срезанным мизинцем, с распиленным предплечьем.
А как иначе было ей объяснить?
Пока от себя не отрежешь – никому ничего не докажешь.
Жаль было видеть, как удаляются красные огни, – слишком быстро; слишком звонко звенел мотор; слишком торопилась дочь Ворошилова сбежать.
Но совесть моя была чиста. Я во всём признался, рассказал и показал. Дальше всё произойдёт само собой, по воле Создателя.
Я представил, как она выедет из деревни на просёлок, и по тому просёлку доберётся, через рытвины и лужи, до ровной асфальтовой дороги, и разгонится по той дороге, и через десять километров увидит автозаправку, ярко освещённую, уютную, с магазинчиком и кофейным автоматом. И там она остановится, наверное, чтобы вернуться в привычный мир. Я бы на её месте так и сделал.
Потом она отдышится, успокоится и поедет домой в город. Если с ней подруга или друг – ей будет легче.
А что она сделает назавтра – то́ нам неведомо.
– То нам неведомо, – сказал я себе.
Вокруг меня сомкнулся мой привычный мир – надо было возвращаться к работе.
Я позвонил Читарю, послушал длинные гудки и сбросил звонок.
Спустя полминуты он перезвонил сам.
– Жду тебя завтра, – сказал я. – У меня почти готово.