– Ну дает!

Теперь Бейтел цеплялся за каждое мое слово. Я решила пропустить три четверти сюжета и рассказать только о любви и смерти, зато как можно красочней.

– Ты слушай дальше, – сказала я. – До Полония и до этого гада Клавдия доходит слух о том, что Гамлет свихнулся. «Может, ему стоит поговорить с королевой? – предлагает Полоний. – Она как-никак его мать». «Ладно, но если и это не поможет, пошлем его в Англию. Или бросим в тюрьму», – отвечает Клавдий. И вот Гамлет идет к матери и по пути видит Клавдия, преклонившего колени. Не перед ним, а так, в одиночестве. Дальнейшее трудно понять, если не веришь в Бога.

– Я верю, – сказал Бейтел.

– И тебя от него не тошнит?

– Нет, совсем.

– Тогда, может, ты и поймешь, – сказала я. – Я в Бога не верю, но при этом меня от него тошнит, так что мне все это кажется довольно запутанным. Так вот, Гамлет видит Клавдия, преклонившего колени.

– Не перед Гамлетом, – сказал Бейтел.

– Совершенно верно.

– Он молится.

– Точно, он молится и говорит Богу, что стыдится своих поступков и еще больше стыдится того, что, несмотря на стыд, хочет быть королем и делить с королевой супружеское ложе. Гамлет слышит это и думает: «Черт! Я мог бы его убить, но он как раз беседует с Богом, размышляет о содеянном и стыдится, так что в эту минуту он хороший человек. Если прикончить его сейчас, он отправится прямиком в рай. Его не накажут, а вознаградят, зато меня ждут божья кара и адское пламя. Убить его можно, только когда он опять станет плохим». Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Бейтел. – Если ты сделал что-то плохое и просишь у Бога прощения, Бог говорит: молодец, что ты сам все понял. И твоя душа очищается.

– Потому-то меня и тошнит от Бога, – сказала я.

– Богу это известно, но он не сердится, ведь я ему сказал, что ты хорошая.

– А если, – спросила я, – братья Джеки станут молиться, как раз когда ты захочешь с ними расправиться?

– Я и не собираюсь их трогать, – ответил Бейтел, – это сделают звери.

Он взял продолговатую ракушку и принялся делать зубцы на стене замка, а я остановилась взглядом на моей синей лопатке, лежащей неподалеку на песке. «Иди сюда, лопатка, – подумала я, – иди ко мне». Лопатка не сдвинулась с места. «Не торопись, – внушала я, – времени у нас навалом». Лопатка по-прежнему не шевелилась. Я пыталась понять, могут ли придуманные вещи стать настоящими. Или уже ими являются. Я писала про это выше: способно ли выдуманное стать таким же настоящим, как «настоящее»? Если да, то тогда можно было бы разговаривать с животными, а воображаемые друзья оживали бы. Тогда Бог мог бы существовать, а мертвые воскресли бы.

Бейтел взял лопатку и протянул мне. Он показал на море: начинался прилив. Песчаный остров у берега исчез под волнами.

– Расскажи, что было дальше, – попросил Бейтел.

– Гамлет приходит к матери, – продолжила я. – Она чувствует его гнев и страшится за него. В какой-то момент она так пугается, что зовет на помощь. И трусливый Полоний, который подслушивал их беседу за шторой, тоже вопит: «Помогите!» «Крыса!» – кричит Гамлет и протыкает штору шпагой. Но вот что интересно: он целится не в пол, не туда, где бегают крысы, а прямо перед собой, на уровне сердца.

– Крысы умеют забираться на шторы, – сказал Бейтел.

– Но они не кричат «Помогите!», – возразила я.

– Я рад, что это была не крыса.

– Не крыса, – кивнула я, – это Полоний, и он падает замертво. Гамлет по-прежнему зол на мать, но все же пытается ее утешить. По-моему, Гамлет – самый добрый человек из всех, кто жил на свете. Он признаётся, что на самом деле не сошел с ума, а только делает вид. Но Офелия этого не знает и так горюет оттого, что ее возлюбленный потерял рассудок, что сама его теряет. По-настоящему. По крайней мере, если верить Шекспиру. Но вот в чем штука. Гамлет признается матери, что притворяется, – и публике в зале тоже. Однако Офелия не разговаривает с друзьями и не обращается к публике: мы не знаем, что она думает, только видим, как она себя ведет. А ведет она себя как сумасшедшая. Но делает при этом ровно то же самое, что и Гамлет. Поет непристойные песенки и…

– С ней случилось то же самое, что и с Гамлетом, – сказал Бейтел. – Ее отца убили. А ее саму разлучили с тем, в кого она влюбилась.

– Вот черт! – воскликнула я. – Это мне в голову не приходило!

– А мне – пришло.

– Но между ними есть одна большая разница, – сказала я. – Гамлет только рассуждает о самоубийстве, а Офелия его совершает.

– Бог запрещает кончать жизнь самоубийством, – заявил Бейтел.

Я разозлилась, но не подала виду. Не хочу отбирать у Бейтела его Боженьку. Хотя и предпочла бы, чтобы он выбрал себе другого. Получше. Но это невозможно, потому что все боги, о которых я читала, такие же никчемные, как тот, в которого верит Бейтел. Ему бы самому придумать Бога. Пусть его медвежонок будет не королем зверей, а звериным богом. Хоть так.

– Послушай, Бейтел, – начала было я, – по-моему…. Хотя нет, забудь.

– Говори что хочешь, Бог тебе разрешает.

Но я не знала, правильно ли рассказывать ему то, что я хотела. Бейтел порой рассуждает как старая мудрая сова. Он умен как лис. Он витает мыслями в вышине, как орел, и погружается в самую глубину, как осьминог. Но, как ни крути, он – несчастный мелкий парнишка со сволочным братом, стервозной матерью и отцом, которого он никогда не видит. И вдобавок он влюблен в такую, как я. Тоже мне мудрец! Я решила ничего ему не рассказывать. Лучше запишу потом. Бейтел тихонько сидел и задумчиво смотрел на море. Даже его волосы, кажется, напряженно думали: они стояли дыбом.

«Рассмешу-ка я его лучше», – подумала я и сказала:

– Знаешь, в чем самый большой идиотизм? В том, что самоубийство преследуется по закону. Это преступление. Представляешь? Думаю, за самоубийство полагается смертная казнь. Труп привязывают к дереву и расстреливают из пушки.

Моя шутка не достигла цели – Бейтел заплакал.

– Это ж не страшно, – сказала я, – человек-то уже мертв.


Но дело было не в этом.

– Я… – всхлипнул Бейтел, – я не хочу, чтобы ты совершила самоубийство, Салли Мо.

Shit.

– Так я и не собираюсь! – воскликнула я. – По чистой случайности, мне тут очень даже нравится. По чистой случайности, но все же. Слышишь? Здесь, с тобой, у нашего замка. И солнышко светит. А, Бейтел? Нам с тобой повезло, у нас все будет в порядке.

Я не шутила.

– А у меня есть ты, – сказал Бейтел.

Через семнадцать лет мне будет тридцать, а Бейтелу двадцать пять. Чуточку терпения – и мне достанется лучший муж на свете.

Вообще-то, мы с Бейтелом похожи. Мы не только пытаемся завоевать сердце далекого принца или принцессы (далекого – то есть близкого, но недосягаемого, дальше почти не бывает). Мы еще и живем каждый в своем мире. Я – в мире книг. Бейтел – в мире зверей. И нам обоим безумно трудно выйти из него и вести себя более-менее нормально. В смысле, нормально в глазах нормальных людей, которые, по нашему с Бейтелом убеждению, все чокнутые. Как я сказала доктору Блуму: я единственный нормальный человек на планете психов. И Бейтел тоже. Это как в том анекдоте: между Кельном и Парижем замечены двое водителей, едущих по встречной. Водители слышат это по радио и думают: только двое? Да вокруг все едут по встречной! И все же с тех пор, как умер дедушка Давид, Бейтел – единственный, кто считает меня нормальной. Если бы доктор Блум тоже так считал, он бы отправил меня домой после пяти минут разговора.

Дедушка Давид долго жил в реальном мире. Но, когда я с ним познакомилась, он уже удалился в свое кресло у окна, а в соседнем сидела бабушка Йорина. Там она продолжала жить как ни в чем не бывало. Пока однажды в это кресло не плюхнулась своей спесивой задницей та тетка из Схевенингена. Бабушка тут же превратилась в невидимку. К счастью, продлилось это недолго. Вскоре дедушка Давид снова стал рассказывать мне о своей жизни и слушать мои рассказы – о прочитанных книгах. Я сидела в кресле напротив. Настоящий мир состоял лишь из тех двух кресел.

Бейтел рассказывает мне о своих зверях, он пустил меня в свой мир и назначил королевой. Для него я – самая нормальная и добрая девочка в мире. В любом мире. Я хотела дать ему роль Гамлета в моем мире. Но не вышло. А ведь… То, что я ищу в Дилане, я нашла в малыше Бейтеле.

– Милый мой, – сказала я. Правда сказала – само слетело с языка. – Знаешь что? У нас с тобой может быть прекрасная жизнь. Прекрасней, чем у всех, кого я знаю, клянусь тебе. Но только не в школе, и не с нашими мамами, и не в супермаркете.

– И не в бункере, – добавил Бейтел.

– Точно. В таких местах нам живется не очень хорошо. В таких местах мы жить не сумеем. Нам будут мешать окружающие – те, кто умеет. И кто говорит, что мы должны следовать их примеру. А у нас с тобой от них крыша едет.

– Они думают, что фотография мертвого кота – это мертвый кот.

– Точно.

– Они не знают, что мертвый кот гораздо живее живого.

– Вот именно.

– Мой папа сейчас очень далеко, в Гронингене, но когда он умрет, то снова будет жить со мной.

– Почему ты так расстроился, когда эти мальчишки сожгли фото Флипа?

– Потому что они его сожгли.

Хорошее объяснение.

– Я никогда не кончу жизнь самоубийством, – сказала я, – обещаю тебе. Торжественно клянусь, Бейтел, положа руку на сердце. Мы угодили в странную жизнь, но это еще не повод из нее уходить. Есть места, в которых мы можем быть счастливы. Главное, чтобы такие места не исчезли и чтобы нас там не трогали. Тогда мы заживем лучше всех, это будет самая прекрасная жизнь из всех жизней, когда-либо прожитых на белом свете.

– Бог разрешает тебе все говорить, – сказал Бейтел, – потому что знает, что время от времени ты говоришь что-нибудь хорошее.

– В ров течет вода! – закричала я.

Мне хотелось рассказать ему концовку «Гамлета».



16:54

Вот что я собиралась сказать Бейтелу. То, что сейчас напишу. Я промолчала, потому что хотела развеселить его, а не расстраивать еще больше. И вдобавок потому, что не продумала все хорошенько. А теперь продумала. Я делилась этой мыслью с доктором Блумом, когда мы беседовали о возвышенном, но тогда она была еще так себе мыслишкой. А теперь она с размахом ворвалась ко мне в голову и жахнула, как фейерверк, – аж дыхание перехватило.

Представим: слоняешься ты себе как ни в чем не бывало по вечности, по улочкам небытия. Все хорошо, ничто тебя не тревожит. Ты идешь, заложив руки за спину и насвистывая, как… опять он, чтоб ему… как саблезубый тигр-папаша в воскресенье. И тут рядом открывается люк, оттуда высовывается рука, и какая-то женщина затаскивает тебя к себе в дом, приговаривая: «Малышка, малышка, ах ты моя маленькая, наконец ты здесь, только смотри соблюдай правила, я ведь твоя мама, а ну скажи “мама-мама-мама-мама”, ах ты бестолочь, “мама” сказать не можешь?» – и тебя втискивают в тесную одежду. А ты только и думаешь, как бы вырваться и снова голышом слоняться по вечности, но все окна и двери заперты. А когда ты плачешь, потому что хочешь сбежать, оказывается, что в доме есть еще и мужчина. И он говорит тебе, что можно и чего нельзя и что он сделает, если ты не будешь делать то, что нужно, а будешь делать то, чего нельзя. И ты думаешь: «Лучше уж поступать как он говорит», – и потихоньку начинаешь забывать, откуда ты родом. По-моему, все новорожденные помнят, откуда они взялись и как там было чудесно. Но к тому времени, когда они начинают говорить и могли бы об этом рассказать, они все забывают. В точности я этого не знаю, но так думаю.

«Человек не может ничего знать, – говорит доктор Блум, – он может только думать». И ты думаешь: я буду слушаться этого мужчину, а не то моя жизнь превратится в ад. И стоит тебе такое подумать, как этот мужчина берет и бросает вас с женщиной. Но женщина все время настаивает, что ты должна быть ей благодарна. За то, что она выдернула тебя из сладостной пустоты в эту жизнь, из небытия в бытие. А самое ужасное, что все постоянно обращаются с тобой как с преступницей. Не умеешь ходить на горшок – сейчас получишь! За то, что ты какаешь, как утка в воде, как ангел в вечности. Но на твою пухлую попку надели ползунки. Можно подумать, ты знаешь, что это такое! Дальше – хуже: они прогоняют из твоей головы говорящих зверей. А если в десять лет тебе все еще не хочется разговаривать – отправляют тебя в психушку. Только ты рождаешься, тебе сразу дают пожизненный срок. И заставляют заниматься спортом, спортом, спортом, пока твоя душа не скукожится и ты уже не сможешь ни думать, ни чувствовать, а только подчиняться своим мышцам. По-моему, они выращивают новых солдат. И зубы тебе придется чистить семьдесят тысяч раз – садизм чистой воды, вот что это такое!

Не стараешься прожить как можно дольше – ты преступник. Вот почему дедушка Давид так смиренно сидел в своем кресле и ждал. А между тем все детали твоего организма разрушаются. Машину с таким количеством неполадок давно бы отправили на свалку. Да будь их даже половина, ее бы сняли с дороги. Ха! Но тебе сдаваться запрещено. Кем запрещено? Пока не поняла. Хорошо, что я не рассказала все это Бейтелу. Вот почему я всегда улыбаюсь новорожденным: их сил нет как жалко. Если мою книгу когда-нибудь опубликуют, пусть то, что я написала выше, станет предисловием.

Мы давно вернулись в кемпинг, я сижу у входа в палатку и пишу. Бейтел, как веселый дошколенок, играет на детской площадке. Наши мамы готовятся провести лучшую ночь своей жизни в вымершей деревне, а Дилан с Донни до сих пор не вернулись. Я не беспокоюсь. То есть не ревную. Вряд ли они связали озорных близнецов, развернули их лицом к стенке, а сами у них за спиной… Единственное, что меня беспокоит, – это душевное состояние Дилана. Надеюсь, JKL обходится с ним по-доброму. Как Дилан со мной. И как я сегодня – с Бейтелом.

Нет, с Бейтелом вышло по-другому… Когда мы вместе строили замок, у меня внутри все звенело от счастья. От того, что он говорил, как на меня смотрел – будто у него глаза не в голове, а в сердце. По пути в кемпинг Бейтел сказал, что построит песочный замок такого размера, что мы сможем там жить вдвоем. Он знает, что я влюблена в Дилана, но это его не останавливает. А я возьми и брякни, что я лесбиянка. Трусиха! Я хотела объяснить, кто такие лесбиянки, но он уже знает. Бейтел затопал ногами и закричал:

– Бог это запрещает, чтобы женщина с женщиной, запрещает!

Так, выкрикивая это, он и шел дальше по лесу. Его отец – хороший человек, я уже сто раз об этом писала. Но эта его вера меня вдруг опять ужасно взбесила. У Джеки каша в голове, но дурой ее не назовешь: бабло никого не спасло, и Бог никому не помог.

– Вообще-то, когда этому вашему Богу стало одиноко, – сказала я, – и он решил создать человека, он сотворил мужчину, а не женщину. Что ты на это скажешь?

Я тут же пожалела о своих словах. Думала, Бейтел набросится на меня и из его глаз полетят… не знаю… кинжалы. Но он остановился и произнес:

– Салли Мо, я так люблю Бога, что хотел бы прямо сейчас оказаться рядом с ним.