— К вам кто-нибудь звонил или заходил? — спросила она наконец.
Она задала мне вопрос, что само по себе было необычно. Не по правилам. Но ведь и вся ситуация была необычной, не так ли? Нельзя же просто так отобрать у матери ребенка без хоть какого-нибудь уведомления.
— Нет. Никто, — ответила я с облегчением, потому что даже такой нейтральный вопрос заставил меня почувствовать, что женщина эта мыслит здраво, раз уж решилась поговорить со мной.
— Хорошо, подождите. Как вас зовут?
— Мелани Баррик. Моего сына зовут Алекс. Его забрали из дома Иды Фернклифф на Черчвилл-авеню, а я… Я даже не знаю почему.
— Хорошо. Мне нужно кое-куда позвонить. Я скоро вернусь.
— Спасибо, — сказала я. — Огромное спасибо.
Я продолжала стоять, глядя на дверь. Температура на улице, похоже, была не выше пяти градусов, а я не потрудилась захватить куртку, когда уходила с работы. Но все это не имело значения. Мое сердце бешено колотилось, так что холода я даже не чувствовала.
Я надеялась, что они, прямо сейчас осматривают Алекса: его пухлые коленки, его открытую улыбку, его всегда сияющие серо-голубые глаза. И они видят, что ребенок не подвергался насилию в семье.
Может, кто-нибудь и пытался мне позвонить, но в нашей квартире нет стационарного телефона; мой же мобильник, оставленный неизвестно где и, скорее всего, в хлам разряженный, наверняка сразу перевел звонок на голосовую почту.
Но вроде бы ситуация начинала налаживаться. Наверняка для окончательного решения вопроса потребуется время — у социальных служб на все требуется черт знает сколько времени — но потом, вечером, Алекс вернется к нам домой. Будет спать в своей кроватке, станет просыпаться среди ночи, чтобы я покормила его, и все такое. Как и обычно.
С другой стороны двери я услышала неуверенное:
— Вы здесь?
— Да, да. Я здесь, — сказала я, наклонившись к двери, словно это могло приблизить меня к Алексу.
— Я поговорила с моим руководителем о вашем деле. Она сказала, чтобы вы вернулись утром.
В моей голове словно что-то взорвалось.
— Что?! — завопила я. И вовсе не потому, что не расслышала ее слов.
— Извините, но я передаю вам все слово в слово. Она сказала, что о процедуре вам расскажут потом.
Процедура? Мы стали частью какой-то процедуры?
— Но где он? — спросила я.
— Извините, я не могу вам этого сказать.
— Нет, подождите, — отчаянно взмолилась я. — Вы не можете просто так забрать моего сына, а потом ничего мне не сказать. Я же… Я же его мать. У меня есть права. Это… это же безумие. Не могли бы вы хотя бы открыть дверь и поговорить со мной?
— Извините, мэм, — сказала она, уже гораздо тверже. — Вам придется вернуться утром.
— Нет, нет! — я уже кричала. — Это жене справедливо! Вы совершаете ошибку, огромную ошибку. Я знаю, что кто-то подал жалобу или что-то в этом роде, но, кто бы это ни был, он лжет. Они лгут вам. Вы же знаете, люди постоянно лгут. Послушайте, они же просто используют вас, чтобы отомстить таким, как я! Вы должны это понимать!
Меня уже не волновало то, что я говорю, словно сумасшедшая.
— Возвращайтесь утром, мэм, — сказала женщина. — А мне нужно идти.
— Можно мне самой поговорить с вашим руководством? Ведь… ведь я вовсе не плохая мать. Я бы никогда не причинила боль своему ребенку. Я просто хочу взглянуть на него. Убедиться, что с ним все в порядке. Неужели вы не понимаете? Пожалуйста!
Ответа не было. Я снова постучала в дверь.
— Пожалуйста! — в отчаянии произнесла я. — Пожалуйста, помогите мне!
В течение следующих пяти или десяти минут все более истерично я твердила свою просьбу во всех возможных вариациях.
Мне довелось многое узнать о системе социальной защиты детей, поскольку недостатки ее работы я испытала на себе. Я видела, как самые благие намерения рассыпались в прах перед непримиримостью и бессмысленностью бюрократической машины. Мне пришлось повстречать множество взрослых людей, которые откровенно пользовались отсутствием должного надзора со стороны соцслужб: среди них были и нерадивые соцработники — законченные лентяи, работавшие спустя рукава, лишь бы удержаться на рабочем месте, и семьи, которые брали на воспитание детей исключительно ради выплаты пособий.
Да, таких было меньшинство. Но в этот огромный аппарат втягивались и хорошие люди тоже, а он был слишком неуклюж и слишком перегружен так называемой борьбой за облагораживание общества. Этот громоздкий механизм неизбежно создавал больше проблем, чем был призван решать.
Запутавшиеся в этом аппарате люди называли его просто «системой». Действительно, весьма подходящее определение для чего-то холодного, сложного и безликого. Стоило вам попасть в его сети, и вы потихоньку начинали терять человечность. Ваша семья превращалась в досье, передававшееся от одного измотанного, низкооплачиваемого, перегруженного работой государственного служащего другому.
Мне удалось вырваться из испорченного детства, а затем я в поте лица работала, чтобы избавиться от этого безумия: не для того же все это делалось, чтобы вновь окунуться в него?
Этого не должно, просто не должно было случиться.
Только не с Алексом.
Потому что я прекрасно понимала, как работает эта схема. Когда вы попадали в лапы системы, выбраться из них было уже нелегко. Огромный ее механизм работал подобно гигантской стальной пасти, которая удерживала вас между заостренными резцами, отрывая от вас по куску каждый раз, когда вы пытались сопротивляться.
Независимо от того, что сказано в законе, каждый родитель, о котором сообщали в социальные службы, оказывался заведомо виновным, пока не мог доказать обратного. Соцработники либо приходили к такому убеждению самостоятельно, либо же в спешке изучив его досье. Я видела, как это произошло с моими собственными родителями. Всякий раз, когда со мной общался кто-то из соцработников, было похоже, что меня негласно принимают как минимум за какое-то отребье.
Они будут напускать на себя вид сыщика в поисках улик. Станут говорить со мной о партнерстве и сотрудничестве. И во время такой беседы постоянно будут звучать вопросы с подковыркой: в их колоде для собеседника козырей не найдется.
Кто-то уже принял решение о том, где Алекс проведет ночь. Теперь он был в руках у кого-то неизвестного — приемного родителя или администратора воспитательного дома, которых я ни разу в жизни не видела и которые наверняка не станут заботиться о моем сыне так же, как я.
А может, и нет. Может, прямо сейчас он лежит в кроватке, плача от голода. Завернутый в грязную пеленку. Или еще что похуже.
Я могла бы сколько угодно плакать об этом, проклинать небеса, бросаться в агонии наземь, но все это было бы совершенно бессмысленно. Рыдая, я повалилась на дверь, а затем упала на холодный бетон пола.
Женщина за дверью исчезла.
И Алекс — тоже.
Глава 4
У всех свои слабости.
У кого-то это сигареты. Или выпивка. Или порно.
Пристрастие Эми Кайе было не столь пагубным, но все же несколько постыдным.
«Танцы со звездами». Телевизионное реалити-шоу, в котором красивые знаменитости в парах с превосходно сложенными профессиональными танцорами волнующе и бессмысленно соревновались друг с другом, было ее наркотиком, утешением, ее одержимостью. Или, по крайней мере, одной из одержимостей.
Никто в здании суда округа Огаста не догадался бы, что заместитель главного адвоката штата, чье знание закона иногда даже пугало кое-кого из судей, любила проводить вечера, свернувшись калачиком на диване под одеялом, наблюдая за этой белибердой; или что она иногда плакала, когда кто-то проигрывал (а когда выигрывал — так вообще всегда); или что ее пса Бутча, которого якобы не пускают даже на кушетку, всегда в такие моменты можно найти рядом с ней под одеялом.
Эми никогда не распространялась о таких глубоко личных вещах. Слишком уж часто ей доводилось видеть, как подобные детали жизни использовали против прокуроров.
Она усердно разрабатывала собственный имидж с единственной целью: постоянно демонстрировать окружающим свою компетентность и эффективность в работе. Темные волосы всегда коротко подстрижены. Она не красилась. Консервативно одевалась. Никто не знал ее точного возраста (сорок два), была ли она в браке (была, за мужчиной) и были ли у нее дети (не было, но ее это не беспокоило). Все, что могло быть о ней известно — то, что она играла в местной софтбольной лиге на третьей базе в команде офиса шерифа.
Вполне естественно, что это породило слухи о том, что она — лесбиянка. Ей на это было наплевать.
Происходящее в здании суда не переходит на личности. Там царит только закон. И в рамках закона лицо, представляющее государство, должно играть строго определенную роль. Для нее это было чем-то большим, чем просто работа. Она находилась под присягой. И намеревалась соблюдать ее изо всех сил.
По крайней мере пока не начинались «Танцы со звездами». Тогда закон мог и подождать.
В последнем сезоне участвовал олимпиец с подпорченной желтой прессой репутацией, что, однако, сделало его таким популярным, каким не сделала бы ни одна золотая-презолотая медаль. На самом деле он был просто подонком. Эми болела за него главным образом потому, что он больше половины экранного времени проводил без рубашки. Его пресс просто сводил с ума.
Он вышел в полуфинал, так что она, сидя рядом с Бутчем и держа на коленях миску с попкорном, настроилась на то, что в итоге он и победит.
Затем, когда пошли титры, зазвонил телефон.
Она нахмурилась, глядя на кофейный столик, где лежала трубка. Определитель показывал, что звонит Аарон Дэнсби.
Дэнсби был законно избранным адвокатом штата в округе Огаста, что технически делало его боссом Эми, хотя на деле все было немного сложнее. Безусловно, Дэнсби окончил юридическую школу и сдал адвокатский экзамен, но, по сути, просто носил громкий титул.
В то же время он был политиком, начиная от тщательно уложенных волос, подвижной улыбки, жены-модели (бывшей продавщицы Эсте Лаудер) и заканчивая выдающейся родословной. Его отец был адвокатом Содружества, затем сенатором штата, а затем снова получил должность адвоката Содружества, пока Аарон не стал достаточно взрослым, чтобы устроиться на работу. Его дедушка был конгрессменом. А прадед — губернатором.
Поговаривали, что Аарон Дэнсби целится очень высоко. Уже в тридцать три года старейшины партии предрекали ему блестящее будущее. В роли же адвоката Содружества он, казалось, только коротал время. Юридическая практика для него была не более чем средством для достижения более значительных целей.
Телефон зазвонил снова.
Она поддалась искушению не отвечать. Основная причина ее перехода в графство Огаста из округа Фэрфакс, где она была младшим заместителем в главном офисе, заключалась в том, что Дэнсби был новичком, которому требовалось время на то, чтобы освоиться. А значит, какое-то время ей предстояло фактически стоять во главе всего.
Три года спустя, изо дня в день она по-прежнему сидела в этом постылом офисе. К обычным, рутинным вопросам Дэнсби, казалось, был совершенно равнодушен. Его интересовали только громкие дела. Тогда он выскакивал на передний план, чтобы пресса, на все лады воспевающая историю этого чудо-мальчика, непременно связала победу в деле с участием в нем Денсби. Эми же, остававшаяся в тени, вынуждена была выполнять фактически всю работу.
Еще один звонок.
Хорошо бы не брать трубку, но проблема со звонками Дэнсби состояла как раз в том, что он звонил только тогда, когда находился по-настоящему серьезный повод.
Титры наконец закончились. Вскоре должно было начаться шоу. Конечно, оно записывалось на видео, поскольку некоторые выступления потом прокручивались в повторе, но ей нравилось смотреть все вживую.
Еще один звонок, и Аарон Дэнсби будет довольствоваться автоответчиком — самое оно. Вот только Эми удерживало от этого чувство долга. И понимание того, что, если она не ответит, Аарон Дэнсби может такого наворотить, что потом век не разгребешь.
Одним быстрым движением она нажала кнопку «Пауза» на пульте, а затем взяла телефон.
— Эми Кайе.
— Эми, это Аарон.
Она задала мне вопрос, что само по себе было необычно. Не по правилам. Но ведь и вся ситуация была необычной, не так ли? Нельзя же просто так отобрать у матери ребенка без хоть какого-нибудь уведомления.
— Нет. Никто, — ответила я с облегчением, потому что даже такой нейтральный вопрос заставил меня почувствовать, что женщина эта мыслит здраво, раз уж решилась поговорить со мной.
— Хорошо, подождите. Как вас зовут?
— Мелани Баррик. Моего сына зовут Алекс. Его забрали из дома Иды Фернклифф на Черчвилл-авеню, а я… Я даже не знаю почему.
— Хорошо. Мне нужно кое-куда позвонить. Я скоро вернусь.
— Спасибо, — сказала я. — Огромное спасибо.
Я продолжала стоять, глядя на дверь. Температура на улице, похоже, была не выше пяти градусов, а я не потрудилась захватить куртку, когда уходила с работы. Но все это не имело значения. Мое сердце бешено колотилось, так что холода я даже не чувствовала.
Я надеялась, что они, прямо сейчас осматривают Алекса: его пухлые коленки, его открытую улыбку, его всегда сияющие серо-голубые глаза. И они видят, что ребенок не подвергался насилию в семье.
Может, кто-нибудь и пытался мне позвонить, но в нашей квартире нет стационарного телефона; мой же мобильник, оставленный неизвестно где и, скорее всего, в хлам разряженный, наверняка сразу перевел звонок на голосовую почту.
Но вроде бы ситуация начинала налаживаться. Наверняка для окончательного решения вопроса потребуется время — у социальных служб на все требуется черт знает сколько времени — но потом, вечером, Алекс вернется к нам домой. Будет спать в своей кроватке, станет просыпаться среди ночи, чтобы я покормила его, и все такое. Как и обычно.
С другой стороны двери я услышала неуверенное:
— Вы здесь?
— Да, да. Я здесь, — сказала я, наклонившись к двери, словно это могло приблизить меня к Алексу.
— Я поговорила с моим руководителем о вашем деле. Она сказала, чтобы вы вернулись утром.
В моей голове словно что-то взорвалось.
— Что?! — завопила я. И вовсе не потому, что не расслышала ее слов.
— Извините, но я передаю вам все слово в слово. Она сказала, что о процедуре вам расскажут потом.
Процедура? Мы стали частью какой-то процедуры?
— Но где он? — спросила я.
— Извините, я не могу вам этого сказать.
— Нет, подождите, — отчаянно взмолилась я. — Вы не можете просто так забрать моего сына, а потом ничего мне не сказать. Я же… Я же его мать. У меня есть права. Это… это же безумие. Не могли бы вы хотя бы открыть дверь и поговорить со мной?
— Извините, мэм, — сказала она, уже гораздо тверже. — Вам придется вернуться утром.
— Нет, нет! — я уже кричала. — Это жене справедливо! Вы совершаете ошибку, огромную ошибку. Я знаю, что кто-то подал жалобу или что-то в этом роде, но, кто бы это ни был, он лжет. Они лгут вам. Вы же знаете, люди постоянно лгут. Послушайте, они же просто используют вас, чтобы отомстить таким, как я! Вы должны это понимать!
Меня уже не волновало то, что я говорю, словно сумасшедшая.
— Возвращайтесь утром, мэм, — сказала женщина. — А мне нужно идти.
— Можно мне самой поговорить с вашим руководством? Ведь… ведь я вовсе не плохая мать. Я бы никогда не причинила боль своему ребенку. Я просто хочу взглянуть на него. Убедиться, что с ним все в порядке. Неужели вы не понимаете? Пожалуйста!
Ответа не было. Я снова постучала в дверь.
— Пожалуйста! — в отчаянии произнесла я. — Пожалуйста, помогите мне!
В течение следующих пяти или десяти минут все более истерично я твердила свою просьбу во всех возможных вариациях.
Мне довелось многое узнать о системе социальной защиты детей, поскольку недостатки ее работы я испытала на себе. Я видела, как самые благие намерения рассыпались в прах перед непримиримостью и бессмысленностью бюрократической машины. Мне пришлось повстречать множество взрослых людей, которые откровенно пользовались отсутствием должного надзора со стороны соцслужб: среди них были и нерадивые соцработники — законченные лентяи, работавшие спустя рукава, лишь бы удержаться на рабочем месте, и семьи, которые брали на воспитание детей исключительно ради выплаты пособий.
Да, таких было меньшинство. Но в этот огромный аппарат втягивались и хорошие люди тоже, а он был слишком неуклюж и слишком перегружен так называемой борьбой за облагораживание общества. Этот громоздкий механизм неизбежно создавал больше проблем, чем был призван решать.
Запутавшиеся в этом аппарате люди называли его просто «системой». Действительно, весьма подходящее определение для чего-то холодного, сложного и безликого. Стоило вам попасть в его сети, и вы потихоньку начинали терять человечность. Ваша семья превращалась в досье, передававшееся от одного измотанного, низкооплачиваемого, перегруженного работой государственного служащего другому.
Мне удалось вырваться из испорченного детства, а затем я в поте лица работала, чтобы избавиться от этого безумия: не для того же все это делалось, чтобы вновь окунуться в него?
Этого не должно, просто не должно было случиться.
Только не с Алексом.
Потому что я прекрасно понимала, как работает эта схема. Когда вы попадали в лапы системы, выбраться из них было уже нелегко. Огромный ее механизм работал подобно гигантской стальной пасти, которая удерживала вас между заостренными резцами, отрывая от вас по куску каждый раз, когда вы пытались сопротивляться.
Независимо от того, что сказано в законе, каждый родитель, о котором сообщали в социальные службы, оказывался заведомо виновным, пока не мог доказать обратного. Соцработники либо приходили к такому убеждению самостоятельно, либо же в спешке изучив его досье. Я видела, как это произошло с моими собственными родителями. Всякий раз, когда со мной общался кто-то из соцработников, было похоже, что меня негласно принимают как минимум за какое-то отребье.
Они будут напускать на себя вид сыщика в поисках улик. Станут говорить со мной о партнерстве и сотрудничестве. И во время такой беседы постоянно будут звучать вопросы с подковыркой: в их колоде для собеседника козырей не найдется.
Кто-то уже принял решение о том, где Алекс проведет ночь. Теперь он был в руках у кого-то неизвестного — приемного родителя или администратора воспитательного дома, которых я ни разу в жизни не видела и которые наверняка не станут заботиться о моем сыне так же, как я.
А может, и нет. Может, прямо сейчас он лежит в кроватке, плача от голода. Завернутый в грязную пеленку. Или еще что похуже.
Я могла бы сколько угодно плакать об этом, проклинать небеса, бросаться в агонии наземь, но все это было бы совершенно бессмысленно. Рыдая, я повалилась на дверь, а затем упала на холодный бетон пола.
Женщина за дверью исчезла.
И Алекс — тоже.
Глава 4
У всех свои слабости.
У кого-то это сигареты. Или выпивка. Или порно.
Пристрастие Эми Кайе было не столь пагубным, но все же несколько постыдным.
«Танцы со звездами». Телевизионное реалити-шоу, в котором красивые знаменитости в парах с превосходно сложенными профессиональными танцорами волнующе и бессмысленно соревновались друг с другом, было ее наркотиком, утешением, ее одержимостью. Или, по крайней мере, одной из одержимостей.
Никто в здании суда округа Огаста не догадался бы, что заместитель главного адвоката штата, чье знание закона иногда даже пугало кое-кого из судей, любила проводить вечера, свернувшись калачиком на диване под одеялом, наблюдая за этой белибердой; или что она иногда плакала, когда кто-то проигрывал (а когда выигрывал — так вообще всегда); или что ее пса Бутча, которого якобы не пускают даже на кушетку, всегда в такие моменты можно найти рядом с ней под одеялом.
Эми никогда не распространялась о таких глубоко личных вещах. Слишком уж часто ей доводилось видеть, как подобные детали жизни использовали против прокуроров.
Она усердно разрабатывала собственный имидж с единственной целью: постоянно демонстрировать окружающим свою компетентность и эффективность в работе. Темные волосы всегда коротко подстрижены. Она не красилась. Консервативно одевалась. Никто не знал ее точного возраста (сорок два), была ли она в браке (была, за мужчиной) и были ли у нее дети (не было, но ее это не беспокоило). Все, что могло быть о ней известно — то, что она играла в местной софтбольной лиге на третьей базе в команде офиса шерифа.
Вполне естественно, что это породило слухи о том, что она — лесбиянка. Ей на это было наплевать.
Происходящее в здании суда не переходит на личности. Там царит только закон. И в рамках закона лицо, представляющее государство, должно играть строго определенную роль. Для нее это было чем-то большим, чем просто работа. Она находилась под присягой. И намеревалась соблюдать ее изо всех сил.
По крайней мере пока не начинались «Танцы со звездами». Тогда закон мог и подождать.
В последнем сезоне участвовал олимпиец с подпорченной желтой прессой репутацией, что, однако, сделало его таким популярным, каким не сделала бы ни одна золотая-презолотая медаль. На самом деле он был просто подонком. Эми болела за него главным образом потому, что он больше половины экранного времени проводил без рубашки. Его пресс просто сводил с ума.
Он вышел в полуфинал, так что она, сидя рядом с Бутчем и держа на коленях миску с попкорном, настроилась на то, что в итоге он и победит.
Затем, когда пошли титры, зазвонил телефон.
Она нахмурилась, глядя на кофейный столик, где лежала трубка. Определитель показывал, что звонит Аарон Дэнсби.
Дэнсби был законно избранным адвокатом штата в округе Огаста, что технически делало его боссом Эми, хотя на деле все было немного сложнее. Безусловно, Дэнсби окончил юридическую школу и сдал адвокатский экзамен, но, по сути, просто носил громкий титул.
В то же время он был политиком, начиная от тщательно уложенных волос, подвижной улыбки, жены-модели (бывшей продавщицы Эсте Лаудер) и заканчивая выдающейся родословной. Его отец был адвокатом Содружества, затем сенатором штата, а затем снова получил должность адвоката Содружества, пока Аарон не стал достаточно взрослым, чтобы устроиться на работу. Его дедушка был конгрессменом. А прадед — губернатором.
Поговаривали, что Аарон Дэнсби целится очень высоко. Уже в тридцать три года старейшины партии предрекали ему блестящее будущее. В роли же адвоката Содружества он, казалось, только коротал время. Юридическая практика для него была не более чем средством для достижения более значительных целей.
Телефон зазвонил снова.
Она поддалась искушению не отвечать. Основная причина ее перехода в графство Огаста из округа Фэрфакс, где она была младшим заместителем в главном офисе, заключалась в том, что Дэнсби был новичком, которому требовалось время на то, чтобы освоиться. А значит, какое-то время ей предстояло фактически стоять во главе всего.
Три года спустя, изо дня в день она по-прежнему сидела в этом постылом офисе. К обычным, рутинным вопросам Дэнсби, казалось, был совершенно равнодушен. Его интересовали только громкие дела. Тогда он выскакивал на передний план, чтобы пресса, на все лады воспевающая историю этого чудо-мальчика, непременно связала победу в деле с участием в нем Денсби. Эми же, остававшаяся в тени, вынуждена была выполнять фактически всю работу.
Еще один звонок.
Хорошо бы не брать трубку, но проблема со звонками Дэнсби состояла как раз в том, что он звонил только тогда, когда находился по-настоящему серьезный повод.
Титры наконец закончились. Вскоре должно было начаться шоу. Конечно, оно записывалось на видео, поскольку некоторые выступления потом прокручивались в повторе, но ей нравилось смотреть все вживую.
Еще один звонок, и Аарон Дэнсби будет довольствоваться автоответчиком — самое оно. Вот только Эми удерживало от этого чувство долга. И понимание того, что, если она не ответит, Аарон Дэнсби может такого наворотить, что потом век не разгребешь.
Одним быстрым движением она нажала кнопку «Пауза» на пульте, а затем взяла телефон.
— Эми Кайе.
— Эми, это Аарон.