Шубников посмотрел на нее с уважением:
– А вы сечете тему.
Ирина развела руками:
– Приходится, Александр Васильевич. И поскольку у нас завтра заседание будет плотно связано с медициной, я попрошу вас быть особенно внимательным.
– Я по другой части, вообще-то.
– Но вы врач, получили соответствующую подготовку… – Ирина заставила себя улыбнуться, – так что я очень рассчитываю на вашу помощь, Александр Васильевич.
* * *
Шубников привык к похмелью, жил с ним и работал, и дни, когда Клавдии приходилось укладывать его на операционный стол с холодным полотенцем на лбу и баночкой раствора Рингера в руке и самой продлевать больничные и делать перевязки, выпадали редко. Очень редко, даже не каждый месяц. Лежать на столе считалось плохой приметой и было неудобно, зато Клавдия Константиновна, когда на вопрос «где хирург?» – отвечала «занят в операционной», говорила чистую правду. Почему-то самые тяжелые похмуры выпадали на самые ясные дни, солнце било ему в глаза, нагревало голову, Шубников прихлебывал теплый Рингер, ненавидел себя и твердо решал бросить пить, но регидратация делала свое дело, он вставал, брал под язык таблетку валидола и начинал принимать больных, сначала через силу, но к вечеру расходился, и решение завязать как-то незаметно сменялось мечтой о холодненьком пиве, всего об одной кружечке, последний раз поправить здоровье, и все.
В общем, Шубников был уверен, что если он без проблем ведет прием на похмельную голову, то в суде тем более высидит, но неожиданно оказалось наоборот.
Вынужденное бездействие, чужие речи и спертый воздух ввели его в мутное полусонное состояние, а когда в судебно-медицинском эксперте Шубников узнал своего старого приятеля, стало совсем плохо.
Они с этим экспертом учились примерно в одно время, только он в ВМА, а будущий эксперт в мединституте имени академика Павлова, и на заседаниях студенческого научного общества Шубников частенько обзывал младшего товарища некрофилом, трупоедом, а то и хуже – могильным червяком, ибо не понимал, как это возможно – выбрать смерть вместо борьбы за жизнь.
Что ж, время, великий целитель и учитель, показало ему как.
Теперь некрофил и трупоед уважаемый член общества, а звездный мальчик Саша Шубников – жалкий алкаш в кресле народного заседателя, еще более позорном месте, чем скамья подсудимых, потому что всем известно, что хорошего специалиста с рабочего места не отпустят даже ради такой великой цели, как торжество справедливости.
Жгучий стыд, слава богу, не пробивал похмельную пелену, так, холодная тоска камнем упала на сердце, и все. Шубников старался сидеть тихо, опустив голову, изо всех сил надеясь, что старый приятель его не узнает, почти не слушал, что он говорит, и с трудом дождался конца заседания.
К вечеру погода испортилась, налетел по-осеннему пронизывающий ветер, срывая с деревьев первые сухие листья, а небо заволокло тяжелыми тучами, упало несколько холодных капель, но дождь так и не начался.
То ли из-за плохой погоды, то ли в рамках борьбы с алкоголизмом, но пивные бочки внезапно исчезли с улиц. Шубников заглянул в пивнушку. Народ стоял плотно, как в троллейбусе, а табачно-дрожжевой смрад, смешиваясь с человеческим запахом, выедал глаза. Шубников заколебался, но тут приоткрылась дверь туалета, и оттуда так потянуло мочой, что он быстро вышел на улицу и обрадовался, что остались еще какие-то барьеры, которые он не в силах переступить.
Заодно вспомнил, что судья, милейшая и очаровательнейшая дама, просила его завтра прибыть со свежей головой, и решил сегодня обойтись без выпивки. Так-то, конечно, наплевать, от него все равно ничего не зависит, когда речь идет о судьбе таких высокопоставленных людей, решение принимают которое надо, а не то, что придет в голову забулдыге-заседателю. Можно хоть в алкогольной коме завтра явиться, на результат это никак не повлияет, но если женщина просит, то он должен выполнять, как снегопад в песне.
Шубников специально шел домой нога за ногу, застрял у киоска «Союзпечать», вдыхая сладковатый запах свежих газет, купил главный инструмент врача – шариковую ручку – и так дотянул время до закрытия винного магазина. А дома у него все кончилось, поэтому перспектива лечь спать трезвым представлялась более чем вероятной.
Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о выпивке, Шубников даже прибрался в комнате и постирал занавеску на окне, хотя сегодня был и не его день пользования ванной. Соседи любили его, как всегда люди любят врача, живущего с ними рядом, но Шубников понимал, что не надо обострять отношения до такой степени, чтобы клятва Гиппократа в случае чего ему стала не указ.
Шубникову прощались мелкие грешки, которые для человека другой специальности обернулись бы вереницей скандалов и склок, а он со своей стороны тоже не наглел, был тихим алкоголиком. Не буянил, женщин не водил – почти образец социалистического общежития.
Даже музыку слушал вполовину не так громко, как Лидия Михайловна, ответственная съемщица, врубала свой телевизор, стоящий вплотную к его стенке, и Шубников отчетливо слышал каждое слово про надои и урожаи, про новое мышление и ускорение. Про множество разных интересных вещей можно было узнать, прислонившись к стенке, только про самого Шубникова и про таких, как он, телевизор хранил молчание.
Шубников постоял у книжного шкафа, скользя взглядом по коленкоровым корешкам. Все это было читано-перечитано, почти прожито когда-то, и три мушкетера, и Артемка Загоруйко, и Саня Григорьев… Теперь эти друзья юности превратились в бледные тени, неспособные подарить нынешнему ему ни поддержки, ни утешения, ни даже просто помочь скоротать вечерок.
– Потому что вечер, товарищи, – сказал Шубников с нажимом, – проходит очень тяжело, если ты трезвый и одинокий.
У него тоже был телевизор, но черно-белый и давно не работал. Наверное, изначально в нем просто сгорели предохранители, но Шубникову было лень их менять, и телик был переведен в ранг тумбочки – на него садились, ставили бутылки и стаканы, бросали тяжелые сумки с картошкой, так что теперь чинить его, наверное, было вовсе бесполезно.
Но это совершенно не беспокоило Шубникова, потому что для культурного досуга у него имелся японский двухкассетник и приличный запас записей Ленинградского рок-клуба.
Он включил любимую группу «Кино». Глуховатый напористый голос Виктора Цоя будоражил, звал в дорогу, но Шубников не понимал, куда ему идти.
Шубников прошелся по вымытой комнате, заглянул в нижнюю секцию шкафа, где хранил книги по специальности, и достал монографию «Хирургия кисти», которую давно собирался почитать, но руки не доходили. А точнее, просто трезвым давно не бывал по вечерам. Он раскрыл книгу. Сначала остро царапнула досада, что сам он теперь точно ничего не напишет и не издаст, но вскоре увлекся, зачитался и не заметил, как уснул.
Приснился ему кошмар, ставший уже привычным. Где-то он шел по берегу моря, по грязному песку и топляку, и вдруг путь ему преградило существо, похожее на то, как дети рисуют человечков, только из серого ноздреватого камня. Это было очень древнее существо, сложенное из старых валунов, поросших серыми и желтыми лишайниками, будто кружевами, и смотрело оно дружелюбно, даже улыбалось тонким, прорезанным в камне ртом.
Шубников знал, что это его смерть, и надо вступить с ней в схватку, и победить ее, и во сне даже понимал, как именно это сделать. Он наклонялся, подбирал с земли палку, и тут смерть исчезала, но Шубников знал, что она никуда не ушла, а притаилась у него за спиной. Он оборачивался и каждый раз в эту секунду просыпался с колотящимся сердцем и в поту.
Странный, глупый сон, преследовавший его после возвращения.
Больше он не уснул, так и пролежал до утра в темноте, глядя в потолок и слушая, как за окном шумит дождь.
В шесть вскочил, отметив, что сегодня первое за бог знает сколько времени утро, когда он не отдирает себя от кровати, как пригоревшую котлету от сковороды, и что терпеть без водки тяжело, но оно, пожалуй, того стоит.
Он ведь стал напиваться на ночь во многом ради того, чтобы не видеть этот тяжелый каменный сон, но оказалось, что его переживать легче, чем утренние радости похмелья. Шубников болел честно, не лечился по утрам маленькой дозой водки и даже пивом, что позволяло ему пока что не считать себя конченым алкашом.
Неожиданно он захотел есть и вспомнил, что нормальные люди по утрам завтракают. Взяв из холодильника два яйца, вышел на кухню, но соседка готовила обед и заняла две его законные конфорки. Увидев его, засуетилась, мол, сейчас уберу, но он только рукой махнул, быстро умылся, оделся и вышел на улицу в сырое сентябрьское утро, пахнущее прелой листвой.
До открытия булочной оставалось еще несколько минут. Мужики в синих халатах, беззлобно переругиваясь, выгружали из машины лотки с черным хлебом. Буханки стояли плотно и ровно, как солдаты в строю. Шубников вспомнил, что двадцать пять лет назад здесь точно так же грузили хлеб, возможно эти же самые мужики. Они с пацанами подбегали, смотрели и иногда получали одну буханку на всех, еще горячую, с восхитительно твердой корочкой, а продавщица в белом фартуке и кружевном колпачке кричала им, чтобы подождали, пока остынет, потому что от горячего хлеба бывает заворот кишок. Но эта угроза ни разу не остановила ребят. Отбежав на качели, они немедленно начинали отламывать себе по кусочку грязными руками, тщательно следя, чтобы всем досталось поровну и корочки, и мякиша, и верхней черной корки, самой вкусной. И ни разу не случилось ни заворота, ни даже простого поноса.
Улыбнувшись, Шубников отступил, чтобы мужики не приняли его за попрошайку, и, найдя в кармане двухкопеечную монетку, зашел в красно-синюю, как учительский карандаш, телефонную будку.
Маша сняла трубку сразу, на втором гудке.
– Фу, это ты, – сказала она сварливо, – а я уж испугалась. Не звони больше в такое время, а лучше вообще никогда.
– Дай послушать дочку, пожалуйста.
– В смысле?
– Ну пусть она хоть посмеется в трубку.
– Слушай, Шубников, мне надо собрать семью и собраться самой, нет у меня времени на эти глупости.
– Пожалуйста, Машуня!
– Иди в задницу.
– Да, не получилась из тебя боевая подруга, – вздохнул он.
Маша фыркнула:
– Что ты несешь? Из запоев, что ли, я должна была тебя дожидаться?
– Не получилась.
– Знаешь что, Саша, иди проспись.
– Я трезвый. Вообще бросаю.
– Поздравляю, только при чем тут я?
– Маш, ну я правда скучаю очень.
– Шубников, ты ведешь себя как низкодифференцированный рак. Вроде удалили уже и «химию» провели, а ты все рецидивируешь и рецидивируешь! Оставь нас уже в покое, сколько можно!
В трубке полетели короткие гудки.
Ощущая затылком холодное стекло будки, Шубников прикрыл глаза и представил, как Маша весело снует по квартире, одновременно успевая помешивать кашу и красить глаз. А Виталик сидит на его стуле и точно так же, неспешно прихлебывая кофе, наблюдает за суетящейся женой и улыбается такой же довольной улыбкой, как когда-то он.
И кофейник тот же, высокий и серебристый, как ракета, только отражается теперь в нем другой. Вот так… Не успеваешь шагнуть за порог, как тьма проглатывает тебя и твое место у теплого семейного огня оказывается занято.
Двери булочной распахнулись, но Шубников, страстно мечтавший о том, как по дороге к метро сгрызет четвертинку черного, вдруг расхотел есть.
* * *
Ирина проснулась с уверенностью, что на судейском месте ей делать совершенно нечего. Она обязательно запутается в психиатрических хитросплетениях и совершит ошибку. Кто ей вообще сказал, что она может занимать такую ответственную должность, да еще и совмещать это с ролью матери семейства? Надо выбрать что-то одно, на двух стульях ведь не усидишь.
Вот подсудимая, сумасшедшая-то сумасшедшая, но и та поняла, что если ты мать двоих детей, то должна себя им и посвятить, и работала себе спокойненько на полставки, бумажки перекладывала на кафедре для поддержания тонуса, и все.
А Ирина вроде бы нормальная, но все пыжится чего-то, везде хочет успеть, в результате и приговоры выносит неправедные, и дети заброшены.
Чувство, что она безответственная неразумная дура, по чистой случайности поставленная выполнять обязанности, с которыми не способна справляться априори, вообще редко ее покидало, но после встреч с мамой обострялось стократ.
Вчера мама приходила в гости, и они даже не поссорились, и мама ничего плохого не сказала, так, по мелочи, что Егор бледненький, а Володю она зря так рано отдала в ясельки, и что сейчас надо не сидеть сложа ручки, а закатывать овощи, пока дешевые, чтобы детей было чем кормить зимой. И капусту обязательно наквасить, а коли уж они катаются на дачу каждые выходные, то могли бы и клюквы набрать. Это же сплошной витамин С, детям необходим, и просто удивительно, как Ирина этого не понимает. Еще за паутину попало, которую трудолюбивые пауки соткали под потолком в туалете. Ирина еще неделю назад заприметила ее, но не доставала тряпкой, шла за табуреткой и забывала. Эх, зря она верила, что убивать пауков – плохая примета. Вот и получила не пойми за что, то ли за суеверие, то ли за доброту, то ли за забывчивость.
Обычная семейная встреча, даже странно, отчего сегодня так хочется написать заявление на увольнение по собственному желанию…
Порадовало только, что заседатель Шубников пришел посвежее, чем вчера, и перегаром от него не пахло. Не в том дело, что в трезвом виде мозги у него предположительно заработают лучше, а в том, что он выполнил ее просьбу, не пил вчера, значит, не такое уж она пустое место. Стыдно теперь вспомнить, но ей на собственном опыте известно, как трудно не выпить, когда ты уже к этому привык. Ирина вздрогнула, как от удара током. Нет, надо помнить, что она чудом выскочила из этого капкана, просто чудом! На волосок была от того, чтобы спиться. Ходила бы сейчас, как этот заседатель, с одутловатой рожей и трясущимися руками, боже, какой позор! Как мать-одиночку, ее бы не уволили, но жалели и презирали, поручали бы только дела таких же алкашей, как она сама. Сейчас многие ругают начавшуюся борьбу с алкоголизмом, мол, как всегда у нас, ударило не в глаз, а в бровь, не по алкоголикам, а по приличным людям, которым теперь не купить к столу вина. Подрывают традиции виноделия, уничтожают уникальную лозу… Безобразие, конечно, но только если это хоть одному человеку поможет выскочить из страшного ярма алкогольной зависимости, то все оправдано. Лоза вырастет, возродится, а человек – нет.
Угостившись домашним пирогом с мясом, который Светлана Аркадьевна принесла, вдохновившись примером Нади из нового фильма «Самая обаятельная и привлекательная», Ирина мягко напомнила заседателям, что они должны быть собранными и сосредоточенными, и отправилась в зал суда.
Подсудимая выглядела точно так же, как и накануне, и Филипп Николаевич сидел от нее настолько близко, насколько позволяют правила. Ирина вздохнула. Мужику в такой ситуации вообще не позавидуешь, но разве можно не испытывать ненависти по отношению к человеку, лишившему тебя жены и будущего ребенка? Пусть этот человек – твоя бывшая, с которой ты прожил большую часть жизни, и пусть даже ты веришь, что она была не в себе, и правильно понимаешь смысл слова «невменяемость», но неужели ничего не ворохнется, не выплеснется со дна души?
Не требовать жестокой кары уже достойно, нанять адвоката – редкое благородство, но опекать и поддерживать убийцу своей жены уже какое-то христианское самопожертвование немножко даже с перебором.
Глядя, как Филипп Николаевич ловит взгляд бывшей жены и ободряюще кивает ей в ответ, Ирина вздохнула. Странно и даже немножко подозрительно видеть в поклоннике Ленина и революции такой поповский гуманизм, но алиби у Ветрова железобетонное, к преступлению он непричастен на сто процентов, так что его отношения с Валерией Михайловной – его личное дело.
Брат снова сопровождал Филиппа Николаевича, сидел рядом и тоже улыбался Валерии, но более сдержанно.
– А вы сечете тему.
Ирина развела руками:
– Приходится, Александр Васильевич. И поскольку у нас завтра заседание будет плотно связано с медициной, я попрошу вас быть особенно внимательным.
– Я по другой части, вообще-то.
– Но вы врач, получили соответствующую подготовку… – Ирина заставила себя улыбнуться, – так что я очень рассчитываю на вашу помощь, Александр Васильевич.
* * *
Шубников привык к похмелью, жил с ним и работал, и дни, когда Клавдии приходилось укладывать его на операционный стол с холодным полотенцем на лбу и баночкой раствора Рингера в руке и самой продлевать больничные и делать перевязки, выпадали редко. Очень редко, даже не каждый месяц. Лежать на столе считалось плохой приметой и было неудобно, зато Клавдия Константиновна, когда на вопрос «где хирург?» – отвечала «занят в операционной», говорила чистую правду. Почему-то самые тяжелые похмуры выпадали на самые ясные дни, солнце било ему в глаза, нагревало голову, Шубников прихлебывал теплый Рингер, ненавидел себя и твердо решал бросить пить, но регидратация делала свое дело, он вставал, брал под язык таблетку валидола и начинал принимать больных, сначала через силу, но к вечеру расходился, и решение завязать как-то незаметно сменялось мечтой о холодненьком пиве, всего об одной кружечке, последний раз поправить здоровье, и все.
В общем, Шубников был уверен, что если он без проблем ведет прием на похмельную голову, то в суде тем более высидит, но неожиданно оказалось наоборот.
Вынужденное бездействие, чужие речи и спертый воздух ввели его в мутное полусонное состояние, а когда в судебно-медицинском эксперте Шубников узнал своего старого приятеля, стало совсем плохо.
Они с этим экспертом учились примерно в одно время, только он в ВМА, а будущий эксперт в мединституте имени академика Павлова, и на заседаниях студенческого научного общества Шубников частенько обзывал младшего товарища некрофилом, трупоедом, а то и хуже – могильным червяком, ибо не понимал, как это возможно – выбрать смерть вместо борьбы за жизнь.
Что ж, время, великий целитель и учитель, показало ему как.
Теперь некрофил и трупоед уважаемый член общества, а звездный мальчик Саша Шубников – жалкий алкаш в кресле народного заседателя, еще более позорном месте, чем скамья подсудимых, потому что всем известно, что хорошего специалиста с рабочего места не отпустят даже ради такой великой цели, как торжество справедливости.
Жгучий стыд, слава богу, не пробивал похмельную пелену, так, холодная тоска камнем упала на сердце, и все. Шубников старался сидеть тихо, опустив голову, изо всех сил надеясь, что старый приятель его не узнает, почти не слушал, что он говорит, и с трудом дождался конца заседания.
К вечеру погода испортилась, налетел по-осеннему пронизывающий ветер, срывая с деревьев первые сухие листья, а небо заволокло тяжелыми тучами, упало несколько холодных капель, но дождь так и не начался.
То ли из-за плохой погоды, то ли в рамках борьбы с алкоголизмом, но пивные бочки внезапно исчезли с улиц. Шубников заглянул в пивнушку. Народ стоял плотно, как в троллейбусе, а табачно-дрожжевой смрад, смешиваясь с человеческим запахом, выедал глаза. Шубников заколебался, но тут приоткрылась дверь туалета, и оттуда так потянуло мочой, что он быстро вышел на улицу и обрадовался, что остались еще какие-то барьеры, которые он не в силах переступить.
Заодно вспомнил, что судья, милейшая и очаровательнейшая дама, просила его завтра прибыть со свежей головой, и решил сегодня обойтись без выпивки. Так-то, конечно, наплевать, от него все равно ничего не зависит, когда речь идет о судьбе таких высокопоставленных людей, решение принимают которое надо, а не то, что придет в голову забулдыге-заседателю. Можно хоть в алкогольной коме завтра явиться, на результат это никак не повлияет, но если женщина просит, то он должен выполнять, как снегопад в песне.
Шубников специально шел домой нога за ногу, застрял у киоска «Союзпечать», вдыхая сладковатый запах свежих газет, купил главный инструмент врача – шариковую ручку – и так дотянул время до закрытия винного магазина. А дома у него все кончилось, поэтому перспектива лечь спать трезвым представлялась более чем вероятной.
Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о выпивке, Шубников даже прибрался в комнате и постирал занавеску на окне, хотя сегодня был и не его день пользования ванной. Соседи любили его, как всегда люди любят врача, живущего с ними рядом, но Шубников понимал, что не надо обострять отношения до такой степени, чтобы клятва Гиппократа в случае чего ему стала не указ.
Шубникову прощались мелкие грешки, которые для человека другой специальности обернулись бы вереницей скандалов и склок, а он со своей стороны тоже не наглел, был тихим алкоголиком. Не буянил, женщин не водил – почти образец социалистического общежития.
Даже музыку слушал вполовину не так громко, как Лидия Михайловна, ответственная съемщица, врубала свой телевизор, стоящий вплотную к его стенке, и Шубников отчетливо слышал каждое слово про надои и урожаи, про новое мышление и ускорение. Про множество разных интересных вещей можно было узнать, прислонившись к стенке, только про самого Шубникова и про таких, как он, телевизор хранил молчание.
Шубников постоял у книжного шкафа, скользя взглядом по коленкоровым корешкам. Все это было читано-перечитано, почти прожито когда-то, и три мушкетера, и Артемка Загоруйко, и Саня Григорьев… Теперь эти друзья юности превратились в бледные тени, неспособные подарить нынешнему ему ни поддержки, ни утешения, ни даже просто помочь скоротать вечерок.
– Потому что вечер, товарищи, – сказал Шубников с нажимом, – проходит очень тяжело, если ты трезвый и одинокий.
У него тоже был телевизор, но черно-белый и давно не работал. Наверное, изначально в нем просто сгорели предохранители, но Шубникову было лень их менять, и телик был переведен в ранг тумбочки – на него садились, ставили бутылки и стаканы, бросали тяжелые сумки с картошкой, так что теперь чинить его, наверное, было вовсе бесполезно.
Но это совершенно не беспокоило Шубникова, потому что для культурного досуга у него имелся японский двухкассетник и приличный запас записей Ленинградского рок-клуба.
Он включил любимую группу «Кино». Глуховатый напористый голос Виктора Цоя будоражил, звал в дорогу, но Шубников не понимал, куда ему идти.
Шубников прошелся по вымытой комнате, заглянул в нижнюю секцию шкафа, где хранил книги по специальности, и достал монографию «Хирургия кисти», которую давно собирался почитать, но руки не доходили. А точнее, просто трезвым давно не бывал по вечерам. Он раскрыл книгу. Сначала остро царапнула досада, что сам он теперь точно ничего не напишет и не издаст, но вскоре увлекся, зачитался и не заметил, как уснул.
Приснился ему кошмар, ставший уже привычным. Где-то он шел по берегу моря, по грязному песку и топляку, и вдруг путь ему преградило существо, похожее на то, как дети рисуют человечков, только из серого ноздреватого камня. Это было очень древнее существо, сложенное из старых валунов, поросших серыми и желтыми лишайниками, будто кружевами, и смотрело оно дружелюбно, даже улыбалось тонким, прорезанным в камне ртом.
Шубников знал, что это его смерть, и надо вступить с ней в схватку, и победить ее, и во сне даже понимал, как именно это сделать. Он наклонялся, подбирал с земли палку, и тут смерть исчезала, но Шубников знал, что она никуда не ушла, а притаилась у него за спиной. Он оборачивался и каждый раз в эту секунду просыпался с колотящимся сердцем и в поту.
Странный, глупый сон, преследовавший его после возвращения.
Больше он не уснул, так и пролежал до утра в темноте, глядя в потолок и слушая, как за окном шумит дождь.
В шесть вскочил, отметив, что сегодня первое за бог знает сколько времени утро, когда он не отдирает себя от кровати, как пригоревшую котлету от сковороды, и что терпеть без водки тяжело, но оно, пожалуй, того стоит.
Он ведь стал напиваться на ночь во многом ради того, чтобы не видеть этот тяжелый каменный сон, но оказалось, что его переживать легче, чем утренние радости похмелья. Шубников болел честно, не лечился по утрам маленькой дозой водки и даже пивом, что позволяло ему пока что не считать себя конченым алкашом.
Неожиданно он захотел есть и вспомнил, что нормальные люди по утрам завтракают. Взяв из холодильника два яйца, вышел на кухню, но соседка готовила обед и заняла две его законные конфорки. Увидев его, засуетилась, мол, сейчас уберу, но он только рукой махнул, быстро умылся, оделся и вышел на улицу в сырое сентябрьское утро, пахнущее прелой листвой.
До открытия булочной оставалось еще несколько минут. Мужики в синих халатах, беззлобно переругиваясь, выгружали из машины лотки с черным хлебом. Буханки стояли плотно и ровно, как солдаты в строю. Шубников вспомнил, что двадцать пять лет назад здесь точно так же грузили хлеб, возможно эти же самые мужики. Они с пацанами подбегали, смотрели и иногда получали одну буханку на всех, еще горячую, с восхитительно твердой корочкой, а продавщица в белом фартуке и кружевном колпачке кричала им, чтобы подождали, пока остынет, потому что от горячего хлеба бывает заворот кишок. Но эта угроза ни разу не остановила ребят. Отбежав на качели, они немедленно начинали отламывать себе по кусочку грязными руками, тщательно следя, чтобы всем досталось поровну и корочки, и мякиша, и верхней черной корки, самой вкусной. И ни разу не случилось ни заворота, ни даже простого поноса.
Улыбнувшись, Шубников отступил, чтобы мужики не приняли его за попрошайку, и, найдя в кармане двухкопеечную монетку, зашел в красно-синюю, как учительский карандаш, телефонную будку.
Маша сняла трубку сразу, на втором гудке.
– Фу, это ты, – сказала она сварливо, – а я уж испугалась. Не звони больше в такое время, а лучше вообще никогда.
– Дай послушать дочку, пожалуйста.
– В смысле?
– Ну пусть она хоть посмеется в трубку.
– Слушай, Шубников, мне надо собрать семью и собраться самой, нет у меня времени на эти глупости.
– Пожалуйста, Машуня!
– Иди в задницу.
– Да, не получилась из тебя боевая подруга, – вздохнул он.
Маша фыркнула:
– Что ты несешь? Из запоев, что ли, я должна была тебя дожидаться?
– Не получилась.
– Знаешь что, Саша, иди проспись.
– Я трезвый. Вообще бросаю.
– Поздравляю, только при чем тут я?
– Маш, ну я правда скучаю очень.
– Шубников, ты ведешь себя как низкодифференцированный рак. Вроде удалили уже и «химию» провели, а ты все рецидивируешь и рецидивируешь! Оставь нас уже в покое, сколько можно!
В трубке полетели короткие гудки.
Ощущая затылком холодное стекло будки, Шубников прикрыл глаза и представил, как Маша весело снует по квартире, одновременно успевая помешивать кашу и красить глаз. А Виталик сидит на его стуле и точно так же, неспешно прихлебывая кофе, наблюдает за суетящейся женой и улыбается такой же довольной улыбкой, как когда-то он.
И кофейник тот же, высокий и серебристый, как ракета, только отражается теперь в нем другой. Вот так… Не успеваешь шагнуть за порог, как тьма проглатывает тебя и твое место у теплого семейного огня оказывается занято.
Двери булочной распахнулись, но Шубников, страстно мечтавший о том, как по дороге к метро сгрызет четвертинку черного, вдруг расхотел есть.
* * *
Ирина проснулась с уверенностью, что на судейском месте ей делать совершенно нечего. Она обязательно запутается в психиатрических хитросплетениях и совершит ошибку. Кто ей вообще сказал, что она может занимать такую ответственную должность, да еще и совмещать это с ролью матери семейства? Надо выбрать что-то одно, на двух стульях ведь не усидишь.
Вот подсудимая, сумасшедшая-то сумасшедшая, но и та поняла, что если ты мать двоих детей, то должна себя им и посвятить, и работала себе спокойненько на полставки, бумажки перекладывала на кафедре для поддержания тонуса, и все.
А Ирина вроде бы нормальная, но все пыжится чего-то, везде хочет успеть, в результате и приговоры выносит неправедные, и дети заброшены.
Чувство, что она безответственная неразумная дура, по чистой случайности поставленная выполнять обязанности, с которыми не способна справляться априори, вообще редко ее покидало, но после встреч с мамой обострялось стократ.
Вчера мама приходила в гости, и они даже не поссорились, и мама ничего плохого не сказала, так, по мелочи, что Егор бледненький, а Володю она зря так рано отдала в ясельки, и что сейчас надо не сидеть сложа ручки, а закатывать овощи, пока дешевые, чтобы детей было чем кормить зимой. И капусту обязательно наквасить, а коли уж они катаются на дачу каждые выходные, то могли бы и клюквы набрать. Это же сплошной витамин С, детям необходим, и просто удивительно, как Ирина этого не понимает. Еще за паутину попало, которую трудолюбивые пауки соткали под потолком в туалете. Ирина еще неделю назад заприметила ее, но не доставала тряпкой, шла за табуреткой и забывала. Эх, зря она верила, что убивать пауков – плохая примета. Вот и получила не пойми за что, то ли за суеверие, то ли за доброту, то ли за забывчивость.
Обычная семейная встреча, даже странно, отчего сегодня так хочется написать заявление на увольнение по собственному желанию…
Порадовало только, что заседатель Шубников пришел посвежее, чем вчера, и перегаром от него не пахло. Не в том дело, что в трезвом виде мозги у него предположительно заработают лучше, а в том, что он выполнил ее просьбу, не пил вчера, значит, не такое уж она пустое место. Стыдно теперь вспомнить, но ей на собственном опыте известно, как трудно не выпить, когда ты уже к этому привык. Ирина вздрогнула, как от удара током. Нет, надо помнить, что она чудом выскочила из этого капкана, просто чудом! На волосок была от того, чтобы спиться. Ходила бы сейчас, как этот заседатель, с одутловатой рожей и трясущимися руками, боже, какой позор! Как мать-одиночку, ее бы не уволили, но жалели и презирали, поручали бы только дела таких же алкашей, как она сама. Сейчас многие ругают начавшуюся борьбу с алкоголизмом, мол, как всегда у нас, ударило не в глаз, а в бровь, не по алкоголикам, а по приличным людям, которым теперь не купить к столу вина. Подрывают традиции виноделия, уничтожают уникальную лозу… Безобразие, конечно, но только если это хоть одному человеку поможет выскочить из страшного ярма алкогольной зависимости, то все оправдано. Лоза вырастет, возродится, а человек – нет.
Угостившись домашним пирогом с мясом, который Светлана Аркадьевна принесла, вдохновившись примером Нади из нового фильма «Самая обаятельная и привлекательная», Ирина мягко напомнила заседателям, что они должны быть собранными и сосредоточенными, и отправилась в зал суда.
Подсудимая выглядела точно так же, как и накануне, и Филипп Николаевич сидел от нее настолько близко, насколько позволяют правила. Ирина вздохнула. Мужику в такой ситуации вообще не позавидуешь, но разве можно не испытывать ненависти по отношению к человеку, лишившему тебя жены и будущего ребенка? Пусть этот человек – твоя бывшая, с которой ты прожил большую часть жизни, и пусть даже ты веришь, что она была не в себе, и правильно понимаешь смысл слова «невменяемость», но неужели ничего не ворохнется, не выплеснется со дна души?
Не требовать жестокой кары уже достойно, нанять адвоката – редкое благородство, но опекать и поддерживать убийцу своей жены уже какое-то христианское самопожертвование немножко даже с перебором.
Глядя, как Филипп Николаевич ловит взгляд бывшей жены и ободряюще кивает ей в ответ, Ирина вздохнула. Странно и даже немножко подозрительно видеть в поклоннике Ленина и революции такой поповский гуманизм, но алиби у Ветрова железобетонное, к преступлению он непричастен на сто процентов, так что его отношения с Валерией Михайловной – его личное дело.
Брат снова сопровождал Филиппа Николаевича, сидел рядом и тоже улыбался Валерии, но более сдержанно.