– Это невозможно, Дэвид. Ни при каких обстоятельствах.

– Почему нет? – спросил я. – Даже если я предоставлю письменное заявление от своего босса, что должен отправиться в Нью-Йорк?

– Невозможно ни при каких условиях.

Спустя две недели я снова встретился с Эдди. Был вечер, и весна отступила. Шел ледяной дождь, небо приобрело цвет темно-синего фарфора, и казалось, что от удара грома оно может расколоться на тысячу кусочков. Вместо того чтобы встретиться в офисе Эдди, мы решили поговорить в закусочной «Уимпи», в торговом центре недалеко от моего дома. Когда я пришел, Эдди уже сидел. На нем была тонкая шерстяная куртка с длинными и узкими деревянными пуговицами. Еще он недавно подстригся. Теперь у него была прическа, как у бизнесмена, и его практически прозрачные золотистые уши походили на личинок и казались такими уязвимыми. От него пахло мятной жвачкой и новой машиной. Когда я сел, он протянул мне руку и я пожал ее.

– Не волнуйся, – сказал он. – Ты не опоздал. Это я пришел раньше времени. – Он щелкнул пальцами, подзывая официантку, словно недотепистый мальчишка, который старается показаться крутым и искушенным перед девушкой.

Официантка подошла и вынула блокнот, стараясь не поднимать на нас глаз. Эдди заказал кофе, а я попросил рутбир.

– Почему вы решили встретиться здесь? – спросил я.

Закусочная «Уимпи» много лет была любимым местом встречи для всех жителей Гайд-Парка, и мы с Джейд съели здесь добрую сотню гамбургеров, причем некоторые из них – в этой самой кабинке, где сидели теперь мы с Эдди.

– Мне нравится встречаться на нейтральной территории. Я впадаю в депрессию, когда целями днями сижу в конторе. Кроме того, мне кажется, там ты держишься напряженно. Мне бы хотелось, чтобы ты по-настоящему расслабился, почувствовал себя со мной легко и, вероятно, всего лишь вероятно, понял, что в приятном месте ты можешь быть со мной честнее.

В мире было не так много вещей, которые я презирал больше, чем болтовню Эдди Ватанабе.

Официантка принесла наш заказ и поставила перед нами. Эдди бросил в кофе таблетку сахарина и помешал снизу вверх, как будто пытался достать половником разварившиеся овощи со дна кастрюли с супом.

– Ты все еще мечтаешь о поездке в Нью-Йорк? – поинтересовался он.

Я на мгновение смутился, забыв, что говорил об этом в нашу последнюю встречу, и в панике решил, что меня разоблачили. Но затем вспомнил нашу беседу и пожал плечами.

– Что это значит? – спросил он. – Пожатие плечами может означать «да», может означать «нет», а может означать, что ты не хочешь отвечать. Так что именно?

– Это значит, что я не думал об этом. Какой смысл?

– Ну и характер! А какой смысл – зависит только от того, с какой точки зрения посмотреть. Я начал беспокоиться за тебя, если хочешь услышать правду. Ты же интеллектуал.

– И какое отношение это имеет к делу?

– Огромное. У меня сложилась теория, когда я только осваивал профессию, что система не работает, если у человека интеллект выше среднего. Либо она ломает его, либо он находит способ обойти ее, но, черт возьми, нет способа заставить систему наказаний, я имею в виду в ее нынешнем виде, воздействовать на парня с высоким интеллектом. Вот потому, Дэвид, людей вроде тебя я воспринимаю как личный вызов, в профессиональном смысле. Я могу в десять раз лучше изучить пенологию, работая с таким интеллектуалом, как ты, чем с придурком, которого взяли с поличным, когда он пытался ограбить бакалейную лавку мистера Гольдберга.

– Мне кажется или я улавливаю нотку антисемитизма?

– Чушь. Я вообще не против чего-либо. Если на то пошло, я анти-анти, и ты сам знаешь. Господи, Дэвид, ты просто в упор не видишь, когда тебе попадается что-то достойное. В особенности когда тебе попадается полицейский надзиратель, который в последнее время только и делает, что борется за тебя.

– Это в каком смысле?

– Ладно, – произнес Ватанабе с весьма театральным вздохом, – я не собирался тебе рассказывать, но, наверное, можно.

То была его обычная преамбула, когда он собирался проинформировать меня о моих урезанных правах.

– Расскажите, – предложил я.

– Хорошо. На этой неделе отец был в городе.

– Отец? Чей?

– Баттерфилдов.

– Хью приезжал?

– Именно так.

– И вы его видели?

– Нет. Он меня не интересует. Мой объект – ты, а не он. Ты.

– Откуда вам известно, что он здесь был, если вы его не видели? Он вам звонил?

– Ладно. Я тебе скажу. Не уверен, что стоит, но раз уж ты спрашиваешь. Баттерфилд тесно общается с Кевином Десото. Ну, его ты помнишь, он еще выдвигал против тебя обвинение. Десото увлекается тем странным видом медицины, на котором специализируется Баттерфилд. И вот Баттерфилд прилетает в город и…

– Откуда?

– Не знаю. Откуда-то. Какая разница? В любом случае, он является в кабинет Десото и заявляет, что у него имеется новая информация по делу против тебя.

– Какому еще делу? Мое дело закрыто. Меня не могут судить дважды.

– Баттерфилд хочет, чтобы твое досрочное освобождение отменили.


– И что он говорит? Какую причину называет?

– Кто знает? Десото не захотел уточнить. Но скорее всего, ерунда. – (Я кивнул.) – Но Баттерфилд на взводе, его возмущает, что ты не сидишь в тюрьме на хлебе и воде. Десото дает ему понять, что ты освобожден на весьма жестких условиях, а потом звонит моему шефу, рассказывает обо всем, и мой шеф встречается с Баттерфилдом. Этот Баттерфилд считает, что ты хочешь снова общаться с его родными. Он был чертовски взволнован, как мне сказали. Можно подумать, это случилось вчера, пожар, который ты устроил. Когда мой шеф объяснил, что мы не собираемся отменять твое условно-досрочное освобождение, Баттерфилд как будто спятил. Он сказал, что ты не понес наказания. Что больница, в которой ты был, все равно что сельский клуб. Сказал, ты был волен делать все, что тебе заблагорассудится. И знаешь, что он еще сказал? – (Я помотал головой, хотя и знал.) – Он сказал, ты написал письмо его сыну.

– Это совершеннейшая ложь, – произнес я быстро и с большим чувством.

– Разумеется. На самом деле именно так я и сказал шефу, когда он спросил мое мнение. Ложь. Я сказал, Баттерфилд недооценивает твой интеллект. Этот мужик, судя по тому, как он себя вел, просто спятил. Он стоял посреди кабинета моего шефа, отнимая его драгоценное время, бил себя в грудь и кричал, что, пока он жив, он сам гарантия того, что ты никогда не увидишь его дочь и никого из его родных. Мой шеф говорит: «Это же наша работа, мистер Баттерфилд, а не ваша». А Баттерфилд вопит, что мы не выполняем свою работу, отчего она становится его работой. – Эдди допил кофе и пожал плечами. – Фьють, – присвистнул он, покачивая головой. – Сама мысль о том, как он тебя ненавидит, пугает меня.

– Почему это вас так пугает?

– Сам не знаю. Просто пугает. А тебя нет? Разве тебя это не беспокоит? – (Я покачал головой.) – Что ж, хотел бы я сохранять такое же хладнокровие. У меня от этого мурашки по коже.



На следующий день была суббота, и я проснулся в слезах. Сон, от которого я обычно просыпался, был о том, как я встречаю Джейд. Она видит меня, разворачивается и убегает, а я бросаюсь за ней, иногда по Гайд-Парку, иногда по лесу. Скоро она отрывается от меня и исчезает, а я все бегу и бегу.

Однако на этот раз мне снилось, что я плачу в своей комнате в Роквилле. Было солнечно и тепло, я сидел за своим детским письменным столом, уронив голову на руки, и плакал. А потом мне приснилось, что в дверь постучали, и я сразу проснулся, конечно, один и в полной темноте, потому что моя спальня находилась в глубине квартиры, куда не проникал солнечный свет. Просыпаясь, я услышал свои рыдания, похожие на лай одинокого пса в деревне за милю отсюда.

Слезы, которые я проливал в то утро, лежа на неудобном ложе, какое соорудил себе сам (бугристый матрас, нестираные простыни, поролоновая подушка без наволочки с ледяной молнией), были единственным доступным мне выражением катастрофической тоски по Джейд.

С той ночи, когда я устроил пожар, жизнь непрерывно твердила мне, что не стоит и дальше хранить свою любовь. Я же старался держать при себе то, что считал только своим, опасаясь, что, когда потеряю это, от меня останется пустое место. Но теперь я чувствовал, что значительная доля моей решимости уже утрачена. И еще я чувствовал: какая-то часть меня вроде бы хочет, чтобы эта любовь наконец-то стала ослабевать. От нее на меня веяло невыносимым жаром, от нее мысли плавились, как в лихорадке, которая не желает проходить. Она была хуже траура, потому что горе подтачивает надежда, а я даже не мог превратить свою любовь в воспоминание.

Я не мог не тосковать по Джейд. Прикосновение ее маленьких твердых пальцев ног, когда я опускался перед ней на колени с потускневшими кусачками для ногтей. Родимое пятно оттенка дубовой коры на внутренней поверхности бедра. Нежный пушок вокруг пупка. «Доверься мне», – говорила она, когда мы занимались любовью. Она лежала сверху и сжимала руками мои плечи, двигаясь все медленнее и медленнее, как будто время потихоньку останавливалось, и не позволяла мне кончить, тогда как я дергался на матрасе, словно на электрическом стуле. Мое имя она произносила так, словно открывала некую тайну. Иногда в комнате, полной людей, только я и слышал ее – одна из тысячи особенностей, не поддающихся объяснению. Все эти образы я сберег, чтобы они по-прежнему были с нами, когда мы снова встретимся, но теперь они являлись по своей воле, они вили из меня веревки, они властвовали надо мной безгранично.





Часть вторая




Глава 9




Спустя шесть дней я махнул рукой на все свои детально разработанные планы и зарегистрировался на десятичасовой утренний рейс до Нью-Йорка в «Американ эрлайнс». Я ничего не сказал ни дома, ни на работе, ни в колледже. Не сообщил о поездке ни доктору, ни полицейскому надзирателю. И вот теперь, нисколько не таясь, вероятно, решив, что безумия, толкнувшего меня на это путешествие, все равно не скрыть, я прошел через огромный, внушающий трепет аэропорт, купил в дорогу журналы и почистил ботинки, ни разу не отважившись бросить лихорадочный взгляд через плечо. Я первым вошел в самолет и сел как можно ближе к носу, сразу за креслами первого класса. Где-то я вычитал, что чем ближе к кабине экипажа твое место, тем больше у тебя шансов выжить после крушения. И хотя мне удалось преодолеть страх быть арестованным в Чикаго, моя грядущая встреча с Энн все равно казалась такой странной и пугающей, что я вполне допускал вмешательство судьбы, которая в итоге сдернет серебристую птицу с небес и швырнет на какое-нибудь безлюдное поле в Огайо.

Уже скоро самолет наполнился пассажирами до Нью-Йорка. Я был упоен музыкой собственных переживаний и верил, что я не единственный, кто летит, подчиняясь безрассудным велениям сердца. Женщина средних лет, в зеленых очках от солнца, которая попросила коктейль еще до взлета; солдат, сжимающий скромный букет маргариток; небритый человек за тридцать, с пластиковым пакетом, набитым одеждой. Кто знает, какие жизненно важные связи зависят от этого рейса? Порой одно только тщеславие и уныние вынуждали меня ощущать себя единственным, у кого есть бесконечная любовь, однако сейчас, когда я пошел на риск, которого настоятельно требовала моя душа, я чувствовал, что не одинок. Если бесконечная любовь была сном, тогда этот сон снился всем нам, еще более явственный, чем наш общий сон о бессмертии или о путешествиях во времени, и если что-нибудь отличало меня от остальных, то не движущие мной причины, а упрямое желание вытащить этот сон за пределы отведенных ему границ, заявить, что этот сон не лихорадочный обман сознания, а иллюзия, на самом деле не менее реальная, чем та другая, скудная и горестная иллюзия, которую мы называем нормальной жизнью. В конце концов, признаки бесконечной любви остались такими же, как и тысячу лет назад, тогда как нормальная жизнь изменилась тысячу раз и тысячью разных способов. Что же в таком случае реальнее? В любви и в желании пожертвовать всем ради нее я чувствовал свою связь с эпохами, с рабами, рыдающими на аукционе, с музыкантами, играющими под залитыми лунным светом балконами, и с Джейд – хотела она меня или нет. И если бы я отвернулся от любви, если бы стал держаться от нее на расстоянии вытянутой руки и делать то, что от меня ожидали, кто были бы тогда мои товарищи? Дикторы телевидения, Роуз и шеф полиции.

Я наблюдал за наземной командой, которая проверяла крыло самолета. Рабочие, кивая друг другу, несколько мгновений рассматривали что-то, а потом пошли прочь. Один из них слегка похлопал по крылу, словно лаская гигантского серебристого зверя. Его жест поразил меня своей безотчетной нежностью, и мне захотелось познакомиться с этим человеком. Я отвернулся от иллюминатора. Кто-то сел со мной рядом. Я кивнул в знак приветствия, заметив, что это парень моего возраста, который широко улыбался, глядя мне в лицо.

– Я так и подумал, что это ты, – сказал он. – Дэвид Аксельрод, верно?

Я ощутил, как мне показалось, естественное желание ответить отрицательно, однако сила привычки вынудила меня кивнуть.

– Не узнаешь? – спросил он, трогая свои темные усы, словно собираясь их снять. – Старшие классы в школе «Гайд-Парк». Я Стью.

Ну конечно же, это он. Стью Нейхард. Лоб высокий и такой же гладкий, как кожа на внутренней стороне предплечья. Волосы темно-каштановые, кудрявые, глаза весело щурятся за толстыми стеклами очков. Для меня он был один из тех, кого знаешь по школе, но никогда не вспоминаешь о них. До сего момента его не существовало в реальности за пределами школьных уроков, где мы вместе сидели на краю блестящего от хлорки бассейна, разбирали предложение на доске, лупили подносами по столу в столовой в тот день, когда вся школа протестовала против занятий по гражданской обороне.

– Не верю своим глазам! – воскликнул Стью, беря меня за локоть и несколько раз встряхивая его.

– Мир тесен, а самолет еще теснее, – отозвался я.

– Летишь в Нью-Йорк?

– В Нью-Йорк?! – изумился я. – Я должен был лететь в Денвер! – И я сделал вид, будто хочу встать.

Стью широко улыбнулся, спеша выразить свои чувства и свою полную готовность посмеяться шутке:

– А ты нисколько не изменился, Аксельрод.

Даже когда этой фразой люди хотят тебе польстить, в ней неизбежно звучат цензорские нотки. Однако куда больше заключенного в ней предположения, что я так и не смог достаточно повзрослеть, меня взволновала мысль, уж не намекает ли он, что знает, где я был и чего успел натворить с тех пор, как мы виделись в последний раз. Выпуск у нас был просто огромный, разделенный по меньшей мере на две дюжины групп. Я не знал друзей Стью, а Стью не был знаком с теми немногими учениками, которые считали другом меня. Если удача на моей стороне, то он знает лишь то, что я собирался поступать в Калифорнийский университет. Я не помнил, где хотел учиться Стью, но почему-то в голове вертелся Бейтс-колледж.

– Ну, – начал Стью, пристегивая ремень и сминая окурок, – что поделываешь?

– Работаю на профсоюз. Занимаюсь историческими исследованиями для Объединенного профсоюза рабочих швейной и текстильной промышленности.

– Все тот же старый добрый Аксельрод, – кивнул Стью с явным (если не с горячим) одобрением.

Он сунул новую сигарету в пересохший рот, заметил, что над нашими сиденьями горит надпись «Не курить!», вынул сигарету и аккуратно убрал ее обратно в пачку.

– Ты всегда был при деле, – сказал Стью. – Еще в те времена.