Я принял душ, вымыл голову и побрился, потому что Роуз вечно раздражалась, если я не был безупречно чистым, и сегодня я не хотел выслушивать никаких упреков.

Фрагменты моего письма к Энн лежали на кухонном столе, нацарапанные на листах из блокнота, обрывках бумажного пакета и на папиросной бумаге, которая впитывала чернила, делая каждое слово расплывшимся и мягким, словно свет фонаря в тумане. Я уже получил от Энн второе письмо – в какой-то степени ответ на мое письмо к ней с мольбой рассказать, где живет Джейд.

Хью явился вчера. Одетый в униформу своего нового эго: джинсы, синяя рабочая рубаха с алым вышитым сердцем, коричневые ботинки с острыми носами. Я – Хью! От него за версту разило какими-то сумасшедшими земляничными духами, и он с готовностью признался, что это духи его новой девушки Ингрид. «Ты пользуешься ее духами?» – спросила я, нанося отличный хук слева. «Нет, – ответил Хью. – Они впитываются в меня». Он только что был у Кита. Они оба одержимы идеей Нового Дела против тебя. Нет, конечно, не нового расследования, просто новые аргументы, новая, более глубокая логика. Они все перетирают и перетирают это Новое Дело с той же пустой мечтательностью, с какой детишки с Блэкстоун обычно обсуждают покупку унции шмали, когда понятия не имеют, что с ней делать, да и денег у них нет.



Я прошел пешком несколько кварталов до Эллис-авеню. Подошел к дому матери и уже собирался нажать на кнопку, чтобы меня впустили в подъезд, но вспомнил, что у меня есть ключи, и к тому моменту, когда я подошел к этой до боли знакомой двери, я будто вновь почувствовал себя ребенком. Во рту стоял странный вкус, и этот вкус связывал меня с громадной мертвой сердцевиной моего детства. Я вошел сам, поднялся на три лестничных пролета, потом вошел в квартиру, негромко постучав, пока отворял дверь.

В воздухе витали ароматы кухни. Густой, ностальгический и вечный запах индейки и сладкого картофеля ошеломил меня своей жалкой насмешкой, словно дверной коврик на пороге разбомбленного дома. Я закрыл за собой дверь и прислушался, не звучат ли голоса. Я надеялся, что не приду первым. Прошел по длинному узкому коридору в гостиную.

Роуз сидела на диване, скрестив ноги, читала «Нэшнл гардиан» и слушала радио. У нее на носу были круглые очки в лакированной оправе, она была одета в зеленый брючный костюм и серую блузку. Комната, по обыкновению, была полна теней, и единственным источником света служила лампа, висевшая прямо за плечом Роуз.

– Привет, – привет я. – Кажется, я слишком рано.

– Это потому, что тебе не терпелось прийти.

Мать не отрывала взгляда от газеты, однако я видел, что она не читает. Ультракороткая волна, на которой работала радиостанция, то и дело исчезала, прерывая Третью симфонию Бетховена.

Я расстегнул куртку, купленную на распродаже военного имущества, и бросил ее на стул.

– Повесь, пожалуйста, – сказала Роуз.

– Сейчас повешу. Кто еще будет?

– Я решила никого не приглашать. – Роуз сложила газету.

– Как так? – Я сел рядом с ней на диван.

– Сомневаюсь, что в данный момент кому-нибудь захочется прийти в мой дом. И я не имею ни малейшего желания пахать в кухне как проклятая, чтобы другие могли как следует пообедать.

– Я думал, ты кого-то приглашала, – сказал я.

– Может быть, ты предпочел бы пообедать с отцом и его новой семьей? Уверена, у них будет полно народу. Иди, если тебя приглашали.

– Я хочу остаться здесь.

– Так что? Тебя приглашали?

Я покачал головой, и в глазах матери отразилось смутное, болезненное удовлетворение. Я понимал, отец не пригласил меня на обед, так как знал, что мать нуждается во мне гораздо сильнее. И меня раздражало, что приходится прилагать усилия, чтобы не сказать об этом вслух.

– Ну, ничего, не огорчайся, – усмехнулась она. – Твой отец сейчас очень занят. Ты не можешь винить его за то, что у него не хватает времени на тебя.

– А здорово устроить обед только для нас двоих, – заявил я.

Роуз кивнула и отвернулась, глядя в мягкую, бесформенную темноту гостиной.

– Мне надоело из года в год приглашать одних и тех же людей. Все ту же павшую духом команду. Мне осточертели эти старые… даже не знаю, как их назвать. Никто из них никогда не понимал наших с Артуром отношений, и я не собираюсь опускаться до объяснений. Не желаю видеть их глупые рожи, когда индейка окажется на столе, а Артура, чтобы разделать ее, не будет. А вдруг я не смогу вытащить пробку из бутылки? Это же делал Артур.

– Я тоже могу, – сказал я.

– Нет. Суть не в этом.

Я медленно обошел квартиру, повсюду включая свет. Мать предлагала пообедать в кухне, однако я накрыл скатертью стол в гостиной и достал парадные тарелки. Я зажег свечи, взял горшок с папоротником, который рос на самом светлом окне в доме, и поставил его в центре. Роуз крикнула, что индейка готова, и я помог ей вынуть гигантскую птицу из духовки – таким индюком можно было бы накормить дюжину умирающих с голоду гостей. Овощи еще готовились в большой эмалированной кастрюле: горошек и мелкие луковицы булькали и всплывали в темной воде. Тут же стояла корзинка, полная теплых булочек, хлеб с изюмом и пюре из сладкого картофеля с запекшейся корочкой из маленьких разноцветных зефирин. Рядом с плитой стояли пять бутылок «Кот дю Рон», с одной уже была снята фольга, и штопор, ввернутый в пробку, дожидался тех рук, которые вынут ее.

– Боже, мама, сколько ты наготовила!

– Я свое дело знаю. Так что угощайся от души, а об остальном не беспокойся.

Нам потребовалось немало времени, чтобы перенести все блюда на стол. Свечи горели как-то слишком быстро. Перед нами стояла индейка, недра которой были набиты каштанами, и мы накладывали пока все остальное, дожидаясь, кто же возьмет на себя ответственность разделать птицу. Мне было неловко в точности повторять роль, от которой отказался отец, и я стеснялся взяться за сверкающий нож. Однако в конце концов Роуз сказала:

– Разве тебе не хочется мяса?

И я выдернул себя из кресла и начал разрезать птицу. Я никогда в жизни не разделывал индейку. Мелких цыплят, которых время от времени готовил себе – или покупал готовыми в супермаркете, – я разрезал и разламывал в одиночестве у себя дома. Я ощущал сомнение, почти граничившее с отчаянием, представляя, как порчу нам весь праздник. Но нож оказался изумительно острый, на грудке птицы было достаточно мягкого белого мяса, чтобы мне не пришлось разделять кости.

– Очень мило, – произнесла Роуз.

Я положил пару кусочков индейки сначала ей на тарелку, а потом себе. И наконец вынул пробку из вина. Мы сосредоточились на еде.

Ближе к концу обеда Роуз отложила нож и вилку, и они пронзительно звякнули, подчеркивая, в какой тишине мы сидим.

– Понятия не имела, что столько приготовила, – сказала она.

– Это ничего. Зато можно будет потом доедать.


– Невозможно найти маленькую индейку. Вот в чем проблема. Их растят для больших семей. Какое напрасное расточительство…

– Мы наделаем сэндвичей. Мне это было бы весьма кстати. Можно несколько дней вообще не готовить.

– Если бы еще не было нужды думать о деньгах. Всю свою жизнь… – Она оборвала себя и посмотрела на меня суровым, гордым взглядом. – Давай-ка кое-что проясним, Дэвид.

Я кивнул, ощущая давящую тяжесть огромной, неуемной тревоги – тревоги, которая внезапно показалась такой же неотъемлемой составляющей моей эмоциональной вселенной, как гравитация – составляющей Вселенной вообще.

– Знаю, отец рассказал тебе, что я была замужем до того, как вышла за него. И еще я знаю, как он обрисовал мою ситуацию. Бедная, наивная, задавленная нищетой маленькая Роуз выходит замуж за богатого плейбоя, который затаскивает ее в грязь и делает из нее дуру. Надеюсь, ты достаточно хорошо знаешь своего отца, чтобы понимать… не знаю что – его эго! Это эго заставляет его верить или, по крайней мере, говорить вслух, что между мной и Карлом Кортни все обстояло именно так. Ему необходимо считать меня такой. Беззащитной. Печальной. И может быть, глуповатой? Может быть. Но на самом деле все было совсем не так, и мне кажется, я в состоянии судить сама. Карл был богатым и избалованным. Вероятно, он не отличался кристальной честностью, зато обожал меня. Он боготворил землю, по которой я ходила. Некоторые утверждали, что он самый красивый мужчина в Филадельфии. Знаешь, сколько мы были знакомы, прежде чем поехали в округ Бакс и поженились? Двадцать пять дней. Могу поспорить, об этом твой отец тебе не сказал. Могу поспорить, он не сказал тебе, что Карл был без ума от меня. И я его любила. В действительности Карл был поэтом, однако он был слишком богат, потому и выставил себя в итоге настоящим дураком. Он пытался работать репортером в газете, только это было несерьезно. Все было несерьезно. В том и была беда. А не в том, во что предпочитает верить твой отец, не в том, что Карл изменял мне. Измены придумали мы сами, чтобы добиться развода, а Карл был слишком джентльмен, чтобы спорить. Мне пришлось бросить его.

– Папа помог тебе получить развод?

– Он добился того, чтобы мне не досталось ни пенни из денег Карла. Никаких отступных. Никаких алиментов. Ничего. Все Кортни были бы счастливы откупиться, чтобы избавиться от меня. Они, как говорится, с радостью побежали бы в банк. Не то чтобы я хотела их денег. Но Артур! Артур не имел права обговаривать подобные условия. У брата Карла, Денниса, жена была наркоманка, так семья обеспечила ее пожизненным содержанием, чтобы Деннис мог развестись!

– Папа хотел, чтобы ты полностью принадлежала ему. Он не желал, чтобы в ваши отношения были замешаны чужие деньги. И вы же, в конце концов, были коммунистами. Откуда Кортни взяли свои деньги?

– Причина была не в этом!

– Может, папа боялся, что если ты получишь алименты, то не захочешь выйти за него.

– Нет. Причина была не в этом.

– Тогда в чем же?

– Никто не понимает. Я любила Карла. Он был красавец. Никогда я не видела таких красивых мужчин. Ни разу в жизни! И никогда я не испытывала к Артуру тех чувств, какие испытывала к Карлу. Дело было не только в физическом влечении, хотя не стоит притворяться, будто это неважно. Никто никогда не узнает, какой красивой я становилась, когда была с Карлом. Все вокруг влюблялись в меня.

Я испугался. Испугался, вдруг Роуз сейчас скажет, что вовсе никогда не любила отца, что его толстое, основательное тело никогда не доставляло ей удовольствия. Я не хотел этого слышать. В Роквилле был один парень по имени Пол Шульц, которому мать сказала, что никогда не испытывала оргазма. «Инструмент у твоего отца необычайно мал», – сказала она ему, и эта мысль преследовала Пола. Он часто грозился, что кастрирует себя и отошлет член матери, чтобы она убедилась: у него не больше, чем у отца; и, насколько мне известно, он осуществил свою угрозу. Когда я выписывался, он по-прежнему оставался в Роквилле. Конечно, было бы несправедливо обвинять в его мании мать, высказавшую то замечание, однако случай с Полом постоянно напоминал мне, что это не пустяки. Сыновья приходят в ужас, когда слишком отчетливо сознают, насколько несчастны их матери. Я мог бы пережить намеки, мог бы пережить собственные догадки, однако, если бы Роуз продолжила мысль и сказала, что мой отец никуда не годный любовник, боюсь, это знание уязвило бы нечто глубинное и беззащитное во мне, изменило бы меня настолько, что я не смог бы справиться с собой.

Я покорно поднялся, чтобы положить нам добавки, когда зазвонил телефон. Обычно Роуз бросалась к телефону с необычайной поспешностью. Она бежала бегом, даже если стояла в паре шагов, когда он начинал звонить. Но сейчас телефон прозвонил три, четыре, пять раз, а она даже не пыталась подняться, и я, чувствуя, что она ждет этого от меня, отложил нож и вышел на кухню, чтобы взять трубку.

Звонил Альберто Николози, один из старинных друзей матери. Вместе с Ринцлерами, Штернами и Дэвисами Николози были неизменными гостями у нас на День благодарения.

– Алло, – сказал Альберто, – это ты, Дэвид?

– Да. Альберто?

– Привет, Дэвид. Я с трудом узнал тебя по телефону. Извини.

– Ничего страшного. Как поживаете?

– Все отлично. А ты у мамы?

– Да.

– Прекрасно. А остальные? Есть кто-нибудь еще?

– В этом году нет. Мы вдвоем.

– Я так и подозревал. Ты ведь знаешь, что каждый год Роуз готовила для всех нас обед в День благодарения. Мы только что покончили с нашим, боюсь, не совсем традиционным обедом и подумали о твоей маме…

– Да?

– Скажи мне, как по-твоему, будет прилично, если мы зайдем в гости? У нас есть пирог. Мы возьмем его с собой, а Роуз могла бы сварить кофе.

– Мне кажется, это чудесная мысль, Альберто.

– Ты уверен? Мы собирались пойти в оперу. У нас гостит мой брат. Но так непривычно отмечать День благодарения без Роуз.

– Приезжайте прямо сейчас. Я скажу маме, что вы уже в пути.

Роуз прибирала со стола, когда я вернулся. Она сложила только что отрезанные мной кусочки индейки обратно на блюдо и перелила остатки вина из своего бокала в мой.

– Это был Альберто, – сообщил я. – Они с Ирэн сейчас приедут.

– Но мы уже пообедали.

– И они тоже. Они привезут пирог, и мы вместе будем пить кофе. – (Роуз молчала.) – У них гостит брат Альберто. Он тоже приедет.

Она быстро вышла в кухню со стопкой тарелок. Вернувшись, она спросила:

– Так они уже едут?

– Да.