— Встречаюсь с господами, а они делают мне подарки, потому что я очень ласковая. Эти господа, понимаешь ли, соскучились по ласке. А госпожа фон Плат предоставляет мне комнату, где я могла бы их как следует приласкать.
Внезапно Подстилка выпрямилась и вытянула шею. Схватила Клару за пояс, сделала страшные глаза и незаметно кивнула на стройного господина в тщательно, волосок к волоску расчесанном парике и увешанном орденами мундире. Лицо скрыто маской.
— Это он. Это же он, да? Фредрик Адольф? И никого рядом… Клара! Вот он, твой шанс.
Клара упорхнула очень быстро. Элиасу даже показалось, что у окружающих дам всколыхнулись платья от произведенного ею ветерка. Подстилка повернулась к Элиасу.
— Не хочу никаких неприятностей, боюсь, меня же и обвинят. Но если ты опять начнешь приставать ко мне или к Кларе, позову охранника, и тебя вместе с твоей поганкой выпрут отсюда коленом под зад.
И ушла вслед за Кларой, по ее неостывшим следам.
13
Элиас отвел девушку в угол. Никто не обратил на них внимания — охота в самом разгаре.
По залу незаметно снуют лакеи, убирают пустые бокалы, меняют свечи в канделябрах. За окнами все еще довольно светло, сизые летние сумерки никак не хотят уступать место ночному мраку. Музыканты в перерывах успевают приложиться к бутылке, и с каждым новым котильоном музыка звучит все громче и фальшивее. Ничего страшного, музыканты опытные, они знают: к этому часу до музыки никому и дела нет. Балом правят уже не менуэты и контрдансы — пары кружатся в водовороте похоти.
Постепенно ночь все же вступает в свои права. Кто-то из господ уходит, но оставшиеся только рады: освобождаются раскинутые для объятий руки. Кавалеры один за другим обнимают своих дам за талию и уводят в коридоры в надежде найти комнату с подходящей кушеткой или диваном. Постепенно таких комнат уже нет, вино делает свое дело, все запреты и ограничения теряют силу. Совокупляются прямо в зале, поначалу еще пытаются кое-как спрятаться за шторами и гобеленами, но постепенно азарт сладкого греха захватывает всех, и вскоре можно увидеть пары на полу, на постели из собственной одежды. Трепещущий свет оставшихся свечей выхватывает сплетенные, мокрые от пота тела, гротескные, кривляющиеся маски. Визг, стоны, выкрики… Элиасу стало очень страшно, ему показалось, он уже в аду. Ничего человеческого в происходящем не было. Схватил девушку за руку и потащил вниз по лестнице, страшно боясь, что кто-то вырвет ее у него и поволочет назад.
Осторожно посадил девушку у стены дворца, сам присел на корточки и подождал, пока высохнут слезы. Они здесь не одни: вдоль фасада расположились в ожидании своих хозяев слуги. Кто-то спит, свернувшись вокруг палки с фонарем, чтобы во сне не сперли, другие играют в карты. Светят по очереди: экономят масло. Внезапно пламя на всех фонарях заколебалось, некоторые погасли: дунул короткий беспокойный ветер, будто удравший в панике от зарождающегося где-то в архипелаге шторма. И в самом деле — небо над морем то и дело вспыхивает беззвучными и неяркими зарницами. Элиас заметил служанку Эльзу — та тоже спит и сильно вздрагивает во сне. Изуродованное французской болезнью лицо, как всегда, скрыто мешком с прорезями для глаз.
На востоке небо начало медленно наливаться синевой, бледнеют и гаснут звезды. Над морем появилась тревожная алая полоса — такого рода рассветы заставляют моряков поскорее задраивать трюмные люки. Зарницы в архипелаге все чаще, иногда слышится отдаленное ворчание грома. Гости начали понемногу расходиться — кто сам по себе, кто парами, кто маленькими группками. Элиас посадил девушку у стены и вскочил. В еще неверном утреннем свете он вглядывается в каждое лицо, боясь пропустить Подстилку. Наконец появилась и она. Глаза блуждают, шатается, но идет мелкими неверными шажками: инстинкт самосохранения все же срабатывает. На предательском стокгольмском булыжнике сломать ногу — пара пустяков. Даже трезвому.
— Где она?
Подстилка еще пьянее, чем он думал.
— И сколько же ты ждал?
— Всю ночь.
Она захохотала:
— Похоже, ей повезло, твоей Кларе. — Огляделась — видно, подыскивала более благодарную публику. Не нашла, повернулась к Элиасу, нагнулась и обдала его кислым перегаром. — Принц Фредрик. Я видела, они вместе ушли. К себе повел. Девчонок разложили по соломенным матрасам, кого и на паркете драли, но уж извини… Сахарочек себе цену знает. Кровать с балдахином, шелковые простыни и соболье одеяло — это по ней.
Служанка Эльза догнала какого-то лакея с фонарем, попросила огня и вернулась посветить хозяйке.
Со стороны дворца донесся крик.
Клара. Босиком. Кушак разорван нетерпеливым любовником, обхватила себя левой рукой, чтобы не распахнулось платье, правая прижата к лобку, где на ткани расплывается кровавое пятно, кровь стекает и по голым ногам. Губа рассечена, под глазом темное пятно, щеки мокры от слез.
— Это был не он… не он… кто-то другой, в костюме принца. Он меня мучил… и друзья его стояли вокруг… Я притворялась, что мне нравится, а он… а он… снял маску, и они начали ржать… ржать над дурой-поблядушкой, мол, поглядите: на все готова ради денег. Они меня уничтожили… что мне теперь делать? Куда податься?
У Элиаса забилось сердце. Вот он, его шанс. На такое он даже надеяться не мог.
Он поднял девушку, которая так и продолжала смотреть перед собой невидящими глазами, и поставил рядом с собой.
— А теперь? Теперь захочешь поменяться?
— Что тебе в голову взбрело? — Подстилка поморгала и с трудом сфокусировала глаза.
Элиас вытер слезы грязным рукавом и показал на Клару:
— Она моя мать. Оставила меня в приюте… а что ей еще было делать?
Клара пошатнулась. Упала бы, если б Подстилка ее не подхватила и не удержала на вытянутой руке — боялась запачкать кровью собственное платье.
— Клара? Этот дьяволенок… это правда?
Та бессильно помотала головой:
— Не… в жизни не рожала.
— Ты другое имя назвала! Не свое! А экономка видела тебя, когда ты меня принесла в пеленках! И потом видела, у Камеристок Ящериц! У Подстилки! Это ты!
Эльза тихо всхлипнула и уронила фонарь. Прижала руки к холщовому мешку на голове и внезапно зарыдала.
— Это не она… — выговорила с трудом. — Это я…
Элиас обомлел. Подбежал к Эльзе, осторожно развел ее руки и приподнял край мешка. Лицо… то, что он увидел, трудно было назвать лицом. Проваленный нос, язвы на лбу и щеках.
— Элиас… мой Элиас.
Она потянулась, чтобы его обнять, а он чуть не потерял сознание от отвращения. Присел на корточки, спрятал лицо в колени.
Похоже, даже Подстилка поняла серьезность момента. Взяла Эльзу за руку. Не грубо, но настойчиво.
— Пошли, — сказала внезапно протрезвевшим голосом. — Нам пора. И тебе тоже, Клара.
Они вдвоем взяли под руки рыдающую Эльзу и увели. Элиас долго вслушивался во всхлипывания. Ни о чем не думая, смотрел, как догорает и начинает дымить фитиль в оставленном Эльзой фонаре.
Стало заметно холоднее. Он поднялся и обхватил девушку за талию. Надо возвращаться в город.
— Нам тоже пора, — прошептал он.
Небо над Городом между мостами затянули тучи. Начался мелкий колючий дождь.
На плацу у моста уже появились солдаты. Передают из рук в руки бутылку, поправляют мундиры. Время от времени оттуда доносятся взрывы хохота.
14
Капитан Леннартссон с неодобрением посмотрел на полицейских, собравшихся на плацу перед Королевскими конюшнями на острове Святого Духа. Никакого порядка. Главное — кроме его подчиненных, полно пальтов. Пальты… хотя не так уж редко встречал он среди них бывших однополчан, все равно смотрел с презрением. Немного стыдился, но с другой стороны — основания были: он-то прекрасно знал, что эти несчастные инвалиды и до ранения были с гнильцой. Иначе не взялись бы за работу, от которой все шарахались, как от черной оспы. Его команда малость получше, хотя и про них можно много чего сказать. Критически оглядел обмундирование, оценил выправку — дурная армейская привычка, пора бы давно от нее избавиться. Детали, детали… нечего обращать внимание на детали, надо стараться видеть все в целом. Желательно через закопченное стекло, если найдется под рукой. Белые манжеты грязные и к тому же не застегнуты, солдаты используют их как носовые платки, в лучшем случае как перчатки. Тульи шляп мятые, плюмажи сильно поредели, на мундирах сальные пятна. Кому и знать, как не Леннартссону, — солдаты плевать хотели на устав, запрещающий носить обмундирование в неслужебное время. Приходят в кабаки после десяти и пьют задарма, угрожая хозяину протоколами и штрафами. Уже не в первый раз усилием воли заставил себя отказаться от инспекции оружия — Леннартссон был почти уверен, что их грозные шпаги насмерть приржавели к ножнам. Что, с другой стороны, и неплохо: не исключено, что какой-нибудь болван заколет случайного прохожего с пьяных глаз.
Таково его войско. Ничего не сделаешь. Все, что хочешь увидеть чистым сегодня, надо выстирать вчера.
Физиономии заспанные. Если один начинает зевать, к нему тут же присоединяются остальные. Леннартссону даже показалось, что зевота передается в определенном порядке: через второго на третьего. Удушливое облако перегара не оставляет никаких сомнений, чем они занимались ночью. Почти все в той тяжкой фазе, когда опьянение переходит в похмелье. Капитана всегда удивляла причудливая солдатская логика: если перекличка рано утром, лучше вообще не ложиться.
Похоже, лето уже сдает свои позиции. Хотя Леннартссон сам не раз проклинал изрядно надоевшую жару, лучше бы осень с ее дождями и ветрами повременила еще немного. Хоть пару дней. Но нет — с моря приближается гроза. Хорошо бы, она там и осталась, обрушила свой гнев на острова… вряд ли: то и дело вспыхивают зарницы, уже слышно ворчание грома, порывы ветра с воем огибают углы пакгаузов в гавани. К будке сторожа с незапамятных времен прибита еловая ветка, которую время от времени меняют. Принцип простой — при высокой влажности ветка намокает и опускается. Солдаты приписывают ей свойства оракула. Да он и сам редко начинает день, не поглядев на примитивный влагомер. Сегодня ветка изогнулась дугой и смотрит вниз, словно указывает начинающемуся дождю, куда ему лить воду.
Пора. Капитан поискал глазами унтер-офицеров и многозначительно кивнул. Молчаливый приказ понят: те захлопали в ладоши — кончайте болтовню, пора строиться. Перекличка много времени не заняла — записали отсутствующих, и Леннартссон отдал команду.
— Надеюсь, все понимают задачу. Две недели репетировали. А нынче уже не учения. Двое на посту, остальные прочесывают квартал. Подъезд за подъездом. Под лестницами, на площадках — везде. Прошли квартал — собрались на углу, поставили задачу: кто направо, кто налево. Пошли дальше. Брать всех; думаю, каждый из вас давно научился отличать порядочных людей от сброда. Если есть сомнения, все равно брать; там разберемся. Всех задержанных отсылать назад, линию не ломать, чтобы никто не просочился. Начинаем прямо сейчас, день еще толком не занялся, никто не ожидает. Чем светлее, тем они ловчее от вас улизнут. Желаю удачи. Сбор у шлюза.
Он картинно повернулся к ораве пальтов — те даже не подумали строиться.
— А вы… помогайте, чем можете. На что способны — то и делайте. Только на дороге не попадайтесь, иначе сами угодите в кутузку. Если и есть такой умник, что отличит вас от пьяного сброда, его долго придется искать. Вы уже и так еле на ногах стоите. А когда до Слюссена доползете, вас уж и не отличишь от уличной нечисти.
Сосиски прекрасно поняли шутку начальника и дружно заржали. Леннартссон повысил голос:
— Пора разобрать эту навозную кучу раз и навсегда. Дело нелегкое, но имейте в виду: во всем виновата нечисть, наводнившая наш город. Я на всякий случай реквизировал несколько тачек, если кто-то из них уже и идти сам не может. Если шалава не может идти сама, пусть другие ее волокут на тачке. Построились! — Дождался, пока сосиски выстроятся в более или менее ровную линию и скомандовал: — Начали!
15
Стража идет цепью от Рыцарского моста на западе до цоколя обещанной, но так и не поставленной покойным королем бронзовой статуи на востоке. Синяя волна движется от Дворцового взвоза и Корабельной набережной и растекается в сумятице мало похожих на одноименные созвездия кварталов Фаэтон, Пигмалион, Цефей и Кассиопея, в тесных переулках между Новыми улицами, Большой и Малой. Не прошло и пяти минут — первый улов. Женщина с маленькой дочерью спит в подъезде. Сцена довольно драматичная: мать, понимая, что ей не уйти, умоляет дочку бежать со всех ног — беги! беги! Но та, мало что понимая, оказывается в крепких и вовсе не отцовских объятиях полицейского. Добычу отсылают назад: определять их судьбу будут другие, у солдат на передовой более важные задачи. Скорее всего, мать отправят в Прядильный дом, а девочку — в приют. В сеннике — целая стайка жмущихся друг к другу босоногих беспризорников. Этих-то поймать не так легко. Все, кроме двоих, улизнули. Но пока сеть почти пуста. Все разочарованы, хотя надежда не пропала: надо дождаться, когда петля сойдется у Слюссена. С другой стороны, из разочарования прорастает злость — так бывает почти всегда. Особенно бесит наглость мальчишек — те скрываются в проходных дворах, да еще успевают спустить штаны и показать славным воинам голый зад. Очищен Фаэтон, на очереди Пигмалион. Спящие в подъездах и на лестничных клетках пускаются в долгие объяснения: один уронил ключи в канаву и ждет рассвета, другой — кузен из деревни, не хотел будить городских родственников, третий якобы поссорился с женой, с той самой, которая недавно клялась в верности в горе и радости, а теперь эта сучка ищет повод выпроводить законного мужа и сойтись с хахалем. Но не дело полицейских разбираться с этим враньем. Конечно, может, и есть в нем крупица правды, но отличить бездомного бродягу от приличного горожанина — что-что, а тут-то у них глаз набит. К тому же не так-то легко врать правдоподобно, когда тебя держат за шиворот и ноги чуть не болтаются в воздухе. Никто и не разбирается. Беднягу толкают в объятия второго звена, это их дело — вытрясать правду.
Облава мало что дала: слухи обогнали строй полицейских. Попрошайки и бродяги предупреждены, большинство успели скрыться по другую сторону Слюссена, на Сёдермальме. Кто там их найдет среди домиков, прилепившихся к горе, как пчелиные соты?
Дождь не прекращается, по-прежнему мелкий и колючий. К тому же ветер заметно усилился, с органным воем огибает углы домов и врывается в переулки. Те, кто проснулся от шума облавы, с ужасом вглядываются в нависшую над морем свинцовую с розовым подбоем тьму. Похоже, надвигается шторм.