— Он тебя ждет! Настал твой час. Смотри, грудь Спасителя, твоего окровавленного жениха, открыта. Она открыта только для тебя. Это твое спасение, твое вечное блаженство.

Альбрехт на заплетающихся ногах подошел к кузену и не без труда, с помощью Сетона, втиснул разбухший орган во все еще кровоточащую рану.

Сетон сделал несколько шагов назад и замер, не решаясь даже моргнуть. Он вслушивается в чудовищные звуки, ему кажется, что он чувствует гнев самой природы, потрясающей небеса и раскалывающей землю на арбузные ломти ярости. Вильгельм зашелся в хриплом кашле, напоминающем лай собаки в подземелье. Из-под настила сцены сильно дует. Волосы на руках Сетона встали дыбом. Он не может оторвать взгляд от расползающейся лужи крови на досках. И вот он… последний вздох. Сердце остановилось, кровь больше не течет. Альбрехт то и дело поглядывает на кузена, видимо, действие шпанских мушек ослабевает, он начал осознавать: что-то не так.

Сетон впервые отвел глаза и внезапно увидел в зеркале собственное лицо, искаженное безмерным страхом. Как будто с другой планеты услышал он голос Болина:

— Антракт! Антракт! Час отдыха перед последним актом.

Сетон с удивлением обнаружил, что все еще держит в руке молоток. Подошел к своему отражению в зеркале, зажмурился и отвел руку для удара.





Часть третья

Облава

Весна и лето 1795




Облава




Великий Ройтерхольм! Хочу тебя восславить,

Причин для од торжественных накоплено давно —

Тому истории свидетель полотно,

Так продолжай во славу шведов править!



Карл Густаф ав Леопольд, 1795





1




Есть дороги, доступные лишь немногим. Элиас знает их наизусть, словно в голове у него карта.

Пододвинуть бочку к стене, встать, привычно упереться ногой в уступ от выпавшей штукатурки, оттолкнуться и зацепиться за косяк забранного решеткой подвального окна. Отодвинуть решетку и пролезть — нет ничего проще. Если, конечно, ты не толстяк какой-нибудь, но при чем тут толстяки? Элиаса толстым никак не назовешь. Двенадцати лет от роду, но на вид не больше десяти, сказалось нищее детство. И ростом мал, и талия — пальцами обхватить. Можно, конечно, приуныть, а можно посмотреть по-иному. В малости роста есть преимущества, надо ими пользоваться, пока не растерял. Притвориться, к примеру, ничего не понимающим дурачком. И ничего не надо объяснять, не надо оправдываться — дурак он и есть дурак. Тут ему равных нет. Три года придурковатость служила ему верой и правдой. Крыша над головой, ежедневная миска супа в обмен на простейшую работу, а главное — никому даже в голову не приходило отдать его, как других, на воспитание на какой-нибудь хутор. Было пару раз: уже собирались увозить, но тут он поддавал жару, изображал вовсе уж ненормального. В последний момент качали головой и высаживали. Кому нужен такой? Никакого прока. Элиас-придурок.

Единственный враг — скука. Никто с ним не заговаривал — о чем говорить с дурачком? — а выдать секрет нельзя. Проводил долгие часы в одиночестве, глядя на смену освещения за крошечным окошком, а когда ложился, придумывал, на что похожи ржавые протечки на потолке. Эта — на курицу без головы, а та — на собаку.

Две вещи остановить невозможно: время и движение небесных светил. Хотя, если подумать, это одно и то же. Время — худший враг. Придет время, и его наверняка отправят в исправительный дом. Там двери запирают, любую провинность наказывают затрещиной, а мальчишки заменяют узникам постарше оставленных на свободе женщин.

Ну нет. Это чересчур. Никогда не забудет он отвалившуюся челюсть Эббы. Она оставила калитку приоткрытой, и тут-то надо быть и в самом деле дурачком, чтобы упустить такой случай. Вытер слюну с подбородка, убрал вроде бы вываливающийся язык идиота, но тут же снова высунул.

— Шла бы ты к дьяволу, старая ведьма. Спасибо за супчик, сама его жри.

Дождался, пока она придет в себя, — и исчез, хохоча под градом ругательств.

Птичка выпорхнула из клетки. Бродяжничать в Городе между мостами и то лучше, чем сидеть в исправительном доме. Лучше, конечно, но тоже не сахар. Даже с его ловкостью и изобретательностью.

А сегодняшнее — вовсе и не испытание. Не в первый раз. Приставил доску, подпрыгнул, зацепился за край забора. Осторожно выглянул: не стоит ли кто у окна, пусто ли во дворе. Пригибаясь, перебежал к торцевой стене дома. Ветхая водосточная труба вряд ли выдержала бы, будь он хоть на пару фунтов тяжелее. Крыша на угловом доме из листовой меди, в отличие от соседних, крытых черепицей, зданий. Снял непарные башмаки, чтобы не скользить, поставил в желоб и босиком двинулся по крыше — она оказалась не такой скользкой, как можно предположить. Впрочем, это он знал и раньше: слой патины, как наждак. Мансардное окно приоткрыто, в салоне никого. От гардин пахнет пряностями, в вазах переплетенный камыш в ожидании первых весенних цветов.

Он устраивается поудобнее. Отсюда можно видеть все происходящее, оставаясь незамеченным.



Дверь рывком открывается, входит толстая женщина в тюлевом балахоне. Лицо и грудь щедро набелены, губы и щеки подкрашены циннобером[22]. Вместе с ней в салон врывается целая волна ароматов, среди которых, несомненно, выделяются запахи пота и розовой воды. Знакомая фигура. Когда-то ее звали Малышка Платен, Подстилка, ныне — госпожа фон Плат. Одно ее присутствие вызывает у мальчика изжогу ненависти. Она чувствует себя вполне удобно в своем наряде — почему бы нет? Изображает высокородную наследницу, неважно чью — отца, дядюшки или дедушки. В Городе между мостами ей, разумеется, никто не верит, а многие помнят ее настоящее прозвище. Но какое это имеет значение? Главное — доверчивость клиентов.


Элиас немного отодвинулся от окна — она начала взбивать подушки на шезлонгах. Мало ли что: вдруг поднимет голову посмотреть, как порхают в воздухе покинувшие свое убежище пушинки, а тут вот он. Так… теперь подкрутила пальцем стрелки настольных часов, остановившиеся в незапамятные времена, — пусть показывают время хотя бы приблизительно. И вздрогнула: часы неожиданно пробили два раза, каждый раз с таким жалким надтреснутым звуком, будто в их недрах развалился весь механизм.

Элиас ждал затаив дыхание, и ему повезло. В салоне появилась та, кого он и хотел увидеть. Теперь все его внимание поглощено ею, он даже позабыл про необходимую осторожность. Как же она красива! Сколько лет? Трудно сказать, он так и не научился определять возраст у взрослых. Наверняка около тридцати, но время обошлось с ней благосклонно. Талия как у девочки, даже мелкие морщинки у глаз к лицу. Собранные в узел волосы перевязаны голубой шелковой лентой, светло-красное, почти розовое муслиновое платье. В этом заведении все на широкую ногу. Особо почетным гостям даже рискуют подавать кофе в изящных чашках мейсенского фарфора. Малышка Платен прекрасно знает, кого подмазать.

Сахарок, Сахарница, Сахарная Клара — прозвищ много, но обязательно что-то сахарное. На самом деле — просто мамзель Клара. Вслед за Кларой появилась служанка с ведром и веником. На голове — мешок с прорезями для глаз, чтобы избавить окружающих от созерцания следов французской болезни. Руки заклеены черными пластырями, пальцы скрючены, как у старухи. Смела паутину с лепнины, вытерла пыль кое-где и исчезла.



Малышка Платен взяла Клару за плечи и повернула к себе. Послюнила палец, пригладила бровь и кивнула — видно, осталась довольна осмотром.

— Сойдет. Сейчас приведу. Подожди где-нибудь, я позвоню в колокольчик.

— А кто он такой?

По сравнению с вороньим карканьем хозяйки — соловьиная трель.

— Скорее всего, дебютант. Или почти дебютант. Вряд ли особо изысканный вкус. Но вкус — дело наживное. Если постараешься — кавалер у тебя за пазухой. Надолго хватит.

Лица Клары Элиасу не видно, но он почти уверен: особой радости не выказала.

— Слушай, Клара. Посмотри на Шарлотту Слотсберг! На Софи Хагман! Они начинали на улицах, ничем не лучше тебя, скорее наоборот. Но только глянь! В таких влюбляются принцы и герцоги, и вот они уже при дворе, их для виду выдают замуж за какого-нибудь нищего графа или барона, который ради приданого готов жениться хоть на ведьме. Шарлотта, конечно, дура, начала изображать из себя черт знает что, и ее возненавидели. А Софи? Софи прекрасно поняла: вежливость и скромность — главное оружие девушки. И назови мне хоть один салон, где ей не были бы рады. Летом — Дроттнигхольм, Рождество — в Королевском дворце. Правда, теперь ее разжаловали, и принц Фредрик спит один. Так что самое время для молодых дарований переезжать в Китайский павильон.

— И как я туда попаду, если ты подсовываешь мне бюргерских сынков, мечтающих поскорее потерять невинность?

— Чтобы чего-то добиться, надо совершенствовать свое искусство. — Холодный, резкий тон.

Клара расхохоталась:

— Искусство! Лежать пять минут с закрытыми глазами и изображать страстные стоны? А еще лучше раскорячиться и задницу подставить, чтобы на слюнявую рожу не глядеть. Чему еще я могла научиться за годы, что у тебя работаю?

— Ты совсем дурочка? Искусство не в этом. Когда мужику надо опорожниться, кто угодно сгодится, любая уличная шалава. А вот остальное требует ума и много чего еще. Давать и протестовать, соглашаться и капризничать. Следить, чтобы по сторонам не зыркал, чтобы сучок не обвисал, а стоял, будто и вправду деревянный. Чем-чем, а этим искусством они владеют: и Слотсберг, и Хагман, а тебе еще учиться и учиться.

Не дав Кларе ответить, Подстилка подошла к двери:

— Хватит разговоров. Очередник уже на лестнице, — и вышла.

Клара пожала плечами и прошла в соседнюю комнату, спальню. Элиас осторожно, упираясь кончиками пальцев ног и локтями, переполз к соседнему мансардному окну. Девушка села за столик с необходимыми для ее профессии принадлежностями: пудреница, шпатели, штук пять кисточек и щеточек, крошечная ложечка для серных пробок в ушах, терка для языка. Лицо покраснело, стало некрасивым, на глазах появились слезы. Взяла пинцет, выдернула непокорный волос из брови, глубоко вздохнула, опустила голову и задумалась. Потом встряхнулась и начала рассматривать себя в зеркало — поворачивала голову так и эдак, несколько раз изобразила губами разнообразные улыбки. Провела пальцем по шее, под глазами и беспокойно нахмурилась.

Элиас замер, боясь нарушить очарование момента. Так редко удавалось побыть с ней вдвоем — только она и он. Больше никого.

Волшебство продолжалось недолго — из салона послышались голоса. Клара вздрогнула, очнулась и начала быстро пудриться.

Мальчик ужом проскользнул к окну в салон.

— Значит, господин Балтазар? Так и запишем?

— Почему бы нет.

Совсем молодой парень. Стесняется, крутит шляпу в руках.

— Я… понимаете ли… вообще-то… не посещаю такие места. Но вот уже второе оглашение, я уже, можно сказать, жених. И друзья посоветовали мне сначала попробовать… э-э-э… набраться опыта в искусстве Фрейи.

— То есть, если я вас правильно поняла, вы боитесь разочаровать вашу невесту?

— Вот именно! Именно так!

— Разумно. Я бы даже сказала, более чем разумно. У вас хорошие друзья, они дали очень дельный совет. Присядьте, пожалуйста. Ваша невеста сделала прекрасный выбор, она будет счастлива с вами. И не только в постели. — Она доверительно положила руку ему на запястье. — Сейчас я позвоню, и придет замечательная девушка. Мамзель Клара. Если она вам понравится, достаточно кивнуть, и я оставлю вас наедине. Вы хотели спросить что-то еще?

Юноша нервно помотал головой:

— Не… — Звучно проглотил слюну и повторил: — Нет, не хотел.

— Вот и прекрасно.

Подстилка дернула за шнурок колокольчика. Тихий мелодичный звон — и почти мгновенно появилась Клара. Элиас, как всегда, поразился произошедшим в ней переменам. Она улыбнулась гостю — скромно, даже застенчиво. Застенчивость особого рода, она будто стеснялась своего желания узнать его поближе. Желающий обучиться любовному искусству будущий муж уставился на нее чуть ли не с восхищением и смотрел довольно долго, пока не вспомнил про условие и кивнул. Потом кивнул опять, еще выразительнее, будто подтвердил — все замечательно, она мне понравилась.

Хозяйка неслышно исчезла.

Он словно глина в ее руках. Как бычок — покорно идет на привязи и не задумывается, куда его ведут — на пастбище или на бойню. Элиас уже не раз видел подобную сцену. Клара говорит с ним просто и в то же время двусмысленно, волнует и успокаивает, плетет призрачную сеть естественности и непринужденности. Ласково укладывает на канапе, словно играя, спускает панталоны и шепчет какие-то глупости — помогает унять волнение и стеснительность. Ложится спиной к гостю. Он судорожно вздыхает и зажмуривается. Клара выливает на ладонь несколько капель масла, смазывает его напрягшийся орган, вставляет меж бедер и начинает осторожно двигаться вперед и назад. Юноша настолько взволнован, что не замечает или не понимает обмана, стонет все громче и громче на пути к сладкой имитации смерти.

Хватит. Элиас отползает к краю крыши и зажимает уши. Он не хочет это слышать.

Когда отнимает ладони, все уже позади.