— Будешь валяться в грузовом отсеке! — прорычал он, схватил меня за мокрый ворот, но, увидев, что я не оказываю никакого сопротивления, смягчился и добавил: — Если такое повторится еще хоть раз!..

Юхан Аксель поднялся на ноги, вытер кровь рукавом рубахи и, положив мне руку на плечо, повел в трюм.

— Прости меня, Эрик, — сказал он так, что я понял: ему очень стыдно. — Я бы ни за что… но ведь твой отец заплатил за мое путешествие и велел следить, чтобы ты не делал глупостей. Думаешь, он не догадывается, что ты попытаешься писать своей возлюбленной? Мало того — я-то дурак, вообразил, что шпионю за тобой для твоей же пользы. Все-таки ты еще не совсем взрослый, а мы забрались в такую даль… Я понял, Эрик. Больше этого не повторится. Даю слово. А мои отчеты твоему отцу, если хочешь, будем писать вместе. Давай дружить… обещаю быть тебе таким верным оруженосцем, каким не мог похвалиться ни один рыцарь.

Он улыбнулся этому напоминанию о наших детских играх в крестовые походы и протянул мне руку. Я принял рукопожатие со смешанным чувством стыда и благодарности.

В конце февраля на горизонте появился Антигуа, а еще через несколько дней наш пакетбот, борясь с лобовым ветром, который моряки называют «мордотыком», подошел к входу в гавань и встал на рейд: при таком ветре заход в гавань невозможен.





7




Попробую описать Бартелеми таким, каким он предстал перед моими глазами.

Мы бросили якорь и двое суток стояли на рейде в ожидании ветра, который позволил бы безопасно войти в гавань. Я представлял Бартелеми, как цветущий зеленый рай в безбрежном голубом океане. Волшебные яркие птицы, невиданные деревья, плантации табака и сахарного тростника. А увидел рыжие охристые утесы, будто океан показывает нам огромный кулак. Вся растительность представлена зацепившимися за скалы чахлыми кустами. Мне почему-то вспомнились слова д’Аркура из трагедии де Беллуа[8]: «Чем больше я вижу чужие края, тем сильнее тоскую по своему». Оставалось надеяться, что такая хмурая и неприветливая картина открывается путешественнику только со стороны гавани. А стоит взобраться на эту корявую скалу — и уж там-то откроются райские кущи. На такую мысль наводило и множество скопившихся на рейде кораблей — как ни скудна на вид эта земля, первое впечатление обманчиво: поклонников хватает.

После долгого ожидания настала и наша очередь. Одномачтовый куттер[9] с лоцманом провел нас между прибрежными рифами в гавань, устроенную в естественном заливе, вход в который, как Сцилла и Харибда, охраняли две скалы. Вода в лагуне на удивление прозрачна. Кажется, до мелких гребешков песка на дне можно дотянуться рукой. Но это ощущение обманчиво — глубина достаточная, и все суда свободно входят в гавань, за исключением, может быть, тех, у которых осадка превышает допустимые двенадцать футов. Медленно следуя за куттером, мы миновали множество кораблей, на которых красовались флаги чуть не всех известных мне стран. Некоторые флаги я видел впервые.

В глубине залива — город Густавия, названный в честь основателя колонии, его величества короля Густава III. Его же имя носит и возвышающийся над городом форт на холме. Внушительные орудия форта направлены на узкий вход в гавань — на случай пиратских набегов. У пушек есть и другое назначение — каждое утро одна из них будит город орудийным залпом.

В нашу честь на флагштоке на причале подняли шведский вымпел, капитан приказал сделать то же самое. Затем капитан приказал бросить якорь, и наше «Согласие» остановилось точно на указанном лоцманом месте. Примерно через час Юхан Аксель и я спустились в присланную за нами шлюпку и еще через четверть часа ступили на берег — впервые за много месяцев.

Городу нет еще и десяти лет, но не было никаких сомнений: во-первых, он шведский, а во-вторых — один из самых крупных в королевстве. Мы довольно долго стояли на причале и наблюдали. Если раньше я не совсем точно осознавал значение выражения «жизнь кипит», то теперь понял, как оно выглядит, это кипение. По шатким мосткам на берег выкатывали бесконечной чередой какие-то бочки, сновали, как муравьи, баркасы с фруктами и рыбой — ни я, ни Юхан Аксель никогда не видели ни таких фруктов, ни такой рыбы. На сложенных из камней массивных и по виду очень надежных фундаментах стояли большие деревянные дома. Некоторые из их обитателей предпринимали тщеславные попытки развести сад, но, судя по результатам, неравная борьба с тропическим солнцем и недостатком воды обречена в этом месте на провал.

А мы обливались потом — надели наше лучшее платье, хотели произвести впечатление. И, конечно, изнемогали от жары.

Здесь, оказывается, почти все чернокожие — я таких видел только на картинках. Все они полуголые, а женщины если и были завернуты в какие-то цветные тряпки, то на грани, а может, и за гранью приличия. Белых тоже было немало, но те носили длинные белые брюки, легкие рубахи и шляпы — рассчитывали, наверное, что шляпа защитит от солнца по крайней мере лицо.

Мы очень быстро поняли, насколько одежда выдает в нас чужаков, и поспешили ретироваться. Шли по пыльным улицам и спрашивали, как пройти к дому губернатора. Все, кого мы останавливали, говорили по-французски, но с таким странным выговором, что мы понимали с большим трудом, а то и вовсе не понимали — холя и Юхан Аксель, и я были уверены, что владеем французским вполне прилично.

Чем дальше мы удалялись от Каренаген — так называется гавань, — тем скромнее и меньше становились дома, а вскоре мы оказались в районе, застроенном кое-как сколоченными из бросового горбыля хижинами с земляным полом. Убогие жилища, впрочем, нисколько не мешали их владельцам вести оживленную торговлю. Странное место — здесь не было даже намека на систематическую застройку. Сплошной лабиринт без какой-либо возможности сориентироваться. И самое главное — скрытая злоба, которую я почувствовал еще в гавани, здесь была уже не скрытой, а явной. Пьяные парни специально шли нам навстречу, и если мы не успевали посторониться, осыпали отборной руганью — чаще всего французской, но иногда и английской. Под пальмовыми навесами сидели сильно потрепанные женщины и выкрикивали сумму, которую нам предстояло бы заплатить за их услуги. Услышав отказ, они ругались и подвергали сомнению наши мужские достоинства. Мужчины предлагали ром, и наше нежелание купить его повергало их в ярость — ругались так, что уши вяли. Нам пришлось чуть не бежать, но за нами все время следовала стайка детей. Им почему-то казались очень смешными наши наряды: короткие брюки до колен, шелковые чулки и камзолы с золотым шитьем.

В конце концов нашелся прохожий, более или менее толково объяснивший, как найти дом губернатора.

Темнокожий лакей в ливрее принес по кружке теплого пива и попросил подождать. Салон был меблирован очень странно: грубые местные поделки соседствовали с изящной мебелью, наверняка привезенной из Швеции. Ждать пришлось недолго: тот же слуга с поклоном проводил нас в кабинет.

Губернатор Багге, несколько ожиревший пожилой мужчина лет сорока-пятидесяти, сидел за столом в рубашке с короткими рукавами и с большими, как блюдца, пятнами пота подмышками.

Мы поклонились. Он вытер носовым платком красную от жары физиономию, кивнул и, немного повозившись, извлек из кучи бумаг на столе письмо. Я сразу узнал почерк отца.

— Господа Тре Русур и Шильдт, — произнес он довольно торжественно, — мы ждали вас уже несколько недель назад. Но мореплавание, как известно, чревато опасностями… решили, что ваш корабль потерпел кораблекрушение. Вы, разумеется, обратили внимание: я принимаю вас в высшей степени неформально. Это значит, что и в дальнейшем не собираюсь требовать, чтобы вы ради меня одевались согласно правилам этикета, принятым в наших северных широтах. Так что постарайтесь как можно быстрее научиться следовать местным обычаям. Среда обитания, сами видите… Среда обитания требует практичности.

Произнеся эти загадочные слова, он потянулся за графином, налил полный стакан темной, резко пахнущей жидкости и залпом осушил.

— Дел у нас очень много, а людей мало, так что работу для вас найти проще простого. Но я должен присмотреться, определить ваши таланты и склонности и решить, какие должности подошли бы вам более иных. Но спешки нет. Нет… чего нет, того нет. А пока расскажу, что вас ждет в ближайшее время. Если вас удивит моя прямота, рекомендую привыкать. Начнем с того, что каждый прибывший на Бартелеми в самом скором времени заболевает лихорадкой. Вас это, возможно, удивит, но до сего времени никому не удалось избежать этой участи. Зараза таится в воздухе, которым вы дышите, в воде, которую вы пьете, в еде на вашем столе. Большинству, разумеется, удается выдержать этот приемный экзамен тропиков. Но не всем, не всем… те, кто послабее, умирают. Так что, надеюсь, вы не сочтете оскорбительным, если я не буду тратить на вас больше времени, чем необходимо. Поэтому вот мой первый приказ: возвращайтесь в Каренаген и найдите господина Алекса Дэвиса. Он поможет вам снять жилье Используйте время, которое вам отпущено, прежде свалитесь в лихорадке. Ознакомьтесь с Густавией, насколько успеете. Найдите также Фальберга, нашего медикуса. Он в колонии с первых дней, так же, впрочем, как и я. Фальберг знает о колонии все, что имеет смысл о ней знать. И еще вот что: скажите Дэвису, что я прошу позаботиться о вас в период конвалесценции. Если, вы, конечно, до этого периода доживете. Будет судьба к вам благосклонна, увидимся снова. Кстати… полезно знать еще вот что: мы живем, строго говоря, по законам шведского королевства… но сами понимаете: применять эти законы в полном объеме тут, знаете ли, не удается. Гарнизон ничтожно мал, а грешников — пруд пруди. Поэтому будьте настороже. Закон — законом, но в обыденной жизни действует право сильного. И если вы сами не наделены необходимой физической силою, лучше держаться подальше, и… — Он прервался на полуслове. Видно, пытался вспомнить, какие важные наставления упустил из вида, и с неожиданным энтузиазмом произнес: — Желаю счастья, господа!

И махнул рукой — дескать, аудиенция закончена, у меня еще дел — пруд пруди.

Мы, ошеломленные обрушившимися на нас сведениями, церемонно поклонились и пошли в гавань. Ноги слушались плохо. Частью из-за уже въевшейся в привычку и внезапно отмененной морской качки, но главным образом из-за грозных предупреждений и предсказаний.

Но дороге к морю мы увидели настолько странное зрелище, что замерли на месте. Навстречу шел чернокожий молодой мужчина. Мы уже немного привыкли к чернокожим туземцам, но этот передвигался так странно, что страннее и вообразить невозможно. Он шел с костылем, и я сначала подумал, что у него нет одной ноги, однако пригляделся и увидел, что обе ноги на месте, но на шее — железный ошейник с перекинутой за спину цепью. Цепь прикована к лодыжке и настолько коротка, что нога заломлена так, что пятка касается лопатки. И на шее, и на лодыжке — гноящиеся ссадины. При каждом шаге бедняга издавал тихий жалобный стон. Он прошел мимо, и я увидел, что спина его исполосована глубокими незажившими шрамами. Я был в полном недоумении — что с ним?

— Может, он пиетист? — спросил я, повернувшись к приятелю.

Юхан Аксель после случая на паруснике не особенно охотно делился со мной своими мыслями. Задумчиво покачал головой, но не промолвил ни слова.





8




Александр Дэвис, или Алекс, как его все называли, энергичный жилистый англичанин, зарабатывал на хлеб всеми доступными способами. Более чем скромные островные хлопковые плантации едва окупались, поэтому главный доход приносили кабак и постоялый двор. Эти заведения пользовались большой популярностью, хотя хозяин не особо заботился поддерживать их в пристойном виде. Кабак, который он называл на английский манер «паб», всегда был полон. Столами служили рассохшиеся бочки из-под пива, а у хозяина всегда хватало времени перекинуться парой слов с каждым из гостей, при этом не забывая записать на дощечке в углу, кто и сколько кружек выпил.


Он принял нас довольно неприветливо. На странном островном диалекте, где шведские и английские слова приправлены простейшими французскими ругательствами, он объяснил, что свободных комнат нет. И лишь после долгих уговоров согласился поселить нас в маленькой каморке, но только за дополнительную плату. И наскоро объяснил, на какие услуги мы можем рассчитывать на случай неизбежной, по его мнению, лихорадки. Можете нанять служанку. Вода, жидкий суп, ром.

Последние слова он произнес с ухмылкой, достал бутылку рома и налил три стакана — обмыть сделку. Напиток поначалу показался мне отвратительным. Но, чтобы не выглядеть желторотым юнцом, я переборол себя и сделал несколько глотков. Почувствовал сладковатый привкус тростниковой патоки и араки — не так уж плохо, особенно если развести водой. А самое главное — беспричинная тревога, мучившая меня с первого шага на острове, растворилась и исчезла. Я даже не заметил, в какой момент. Впрочем, тревога была, скорее всего, не такой уж беспричинной — все, что я видел вокруг, казалось непривычным и угрожающим.

Рассвет и сумерки на этих широтах — понятия весьма относительные. А точнее сказать, они попросту отсутствуют. Ночной мрак падает за несколько секунд, будто кто-то набрасывает на остров покрывало. Темень непроглядная, даже не верится, что где-то есть солнечный свет. Но утром так же мгновенно, будто выпрыгивает из-за горизонта, появляется солнце и нещадно жарит весь день.

В первый же вечер, кое-как распаковав наши вещи, мы решили прогуляться, осмотреть Густавию поподробнее — но какое там! Едва открыли дверь, погрузились в такую тьму, что собственной руки не видно. Выйдешь — тут же заблудишься. Азарт первооткрывателей мгновенно прошел, и мы сообразили, что очень голодны.

В обеденном зале постоялого двора, если его позволено так называть, происходило нечто странное. В середине комнаты выгорожена посыпанная песком круглая площадка. К ней подходили и подходили люди с улицы, так что в конце концов площадку окружили так, что стало невозможно разглядеть, что там происходит. У некоторых в руках были большие клетки. Нам принесли вареное мясо и хлеб. Мы быстро поели, оглядываясь и пытаясь сообразить, что к чему. Тем временем то в одном, то в другом конце комнаты возникало оживленное движение, слышался звон монет. Люди отходили, сжимая в руке крошечные билетики, и проталкивались к площадке. Мы тоже подошли поближе. Не встав на цыпочки, разглядеть происходящее было невозможно.

На арену вынесли двух петухов. Их подтащили друг к другу намного ближе, чем они сами того хотели. — это было понятно, потому что красивые птицы отчаянно отбивались. Но деваться некуда, и петухи принялись, хлопая крыльями, наскакивать друг на друга. Я разглядел показавшуюся мне отвратительной подробность: к их шпорам нитками примотаны маленькие тускло поблескивающие лезвия. Буквально через минуту одному из петухов удалось распотрошить брюшко соперника так, что начали вываливаться внутренности. Побежденный, судорожно дергая лапами, упал на спину, а поставившие на победителя побежали получать выигрыш. На площадке появилась следующая пара, и так продолжалось довольно долго. По обе стороны входной калитки росли сугробы мертвых птиц.

В помещении стало очень тесно. Пробраться к выходу не было никакой возможности, так что мы предпочли стоять на месте и вскоре стали свидетелями нарастающей ссоры. Какой-то дядька, выпивший, очевидно, куда больше, чем позволял его организм, требовал назад деньги от букмекера, давшего ему неправильный совет. За обманщика заступился здоровенный детина, наверняка состоящий у жуликоватого букмекера в охранниках. Он был тоже изрядно пьян, но размеры его были таковы, что не оставляли сопернику никаких шансов. Скандалист получил несколько здоровенных затрещин, но не успокоился. Он вытащил из-за голенища нож, бросился на обидчика и полоснул. Очевидно, рана была не особенно серьезной, но гигант пришел в ярость. Для начала он ударил противника ногой в пах, затем последовал удар кулаком в висок, а когда тот, оглушенный, свалился на пол, сел на него верхом и продолжал молотить по физиономии.

Полюбовавшись зрелищем, работодатель хлопнул детину по плечу — видимо, посчитал, что достаточно. Тот неохотно поднялся и ушел — должно быть, перевязать рану. Толпа неохотно расступилась — береженого Бог бережет. Только когда победитель встал, мы увидели лицо избитого — оно было неузнаваемо. Челюсть вывихнула, вместо глаз — кровавые лужи, нос — бесформенный комок с торчащими осколками кости. Дэвис протолкался к избитому, прислушался к неровному, булькающему дыханию и пожал плечами. После чего бросил на окружающих многозначительный взгляд. Те как по команде отвернулись, а он, не торопясь, закрыл широкой ладонью рот и нос. Несчастный начал было дергаться, но Дэвис терпеливо ждал, пока жертва не перестала сучить пятками по полу.

— Добро пожаловать в Бартелеми, ребятки, — Дэвис внимательно глянул на нас и неожиданно подмигнул. Его помощники взвалили труп на петушиные тушки. — Понравилось представление? Имейте в виду: каждую вторую неделю собачьи бои, а каждую третью — негритянские.

Наконец нам удалось протолкаться к выходу. Последнее, что мы заметили, — один из слуг Дэвиса кончиком ножа выкорчевывал изо рта покойника золотой зуб.

Никто не возражал.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Не только из-за жары и укусов неизвестных насекомых, в изобилии летающих и ползающих в нашей каморке. У этих тварей, казалось, и в мыслях не было ничего другого, чем цапнуть меня в незащищенное место.

Здесь, в этом диком и, честно говоря, страшноватом городе, тоска по Линнее Шарлотте была почти невыносимой.

На следующий утро мы пошли искать Сэмюеля Фальберга. Это оказалось делом нетрудным — мы застали его дома в превосходном настроении. Он только что позавтракал и любезно предложил нам остатки кофе.

Мы разговорились. Фальбергу на вид лет тридцать-сорок, но он совершенно не растерял юношескую живость. Оказалось, медицинская наука вовсе не исчерпывала его богатых и разнообразных знаний островной жизни. Он прибыл сюда одним из первых шведов-колонистов на «Спренгтпортене»[10] — почти сразу после покупки острова у французов, и даже принимал участие в строительстве и планировке города.

— Хвастаться особенно нечем, сами видите, — подытожил доктор короткое вступление. — Здесь в движении такие, знаете ли, силы… ни лотом, ни линейкой не измерить.

Я решился и рассказал про виденную накануне сцену в таверне.

— В пабе, — поправил меня Фальберг с усмешкой. — Ничего удивительного… Пойдемте, мне надо навестить кое-кого из пациентов. Вуду рассказывать по дороге.

Мы вышли на улицу, и он несколько раз помахал ладонью у лица, будто старался отогнать раскаленный воздух.

— Когда мы, пионеры, прибыли сюда, остров был почти необитаемым. Чтобы первая в шведской истории колония приносила хоть какой-то доход, ее нужно было заселять как можно быстрее. Объявили, что отныне остров принадлежит шведскому королевству и, само собой, подчиняется шведским и только шведским законам. И что же за этим последовало? А вот что: все, кто скрывался от карающей руки правосудия в других странах, получили шанс на новую сдачу из новой колоды. Воры, пираты и убийцы прибывали сюда en masse. Воры, пираты и убийцы — вот три кита, на которых покоится наш остров. Тому, кто хотя бы примерно знает, как перевязать рану и вправить вывих, работы здесь по горло. И кого мне за это благодарить? Дьявола?

Я с трудом улучил момент, чтобы вклиниться в его монолог, и рассказал, что слышал его имя еще дома, в Тре Русур, — от домашнего учителя. Ему это заметно польстило и послужило поводом для целой лекции. С его слов, остров представляет огромный научный интерес — как для геологов, так и для зоологов и ботаников.

Мимо прошла женщина с корзиной фруктов на голове. Я удивился — она даже не придерживала ее руками! Сравнительно светлокожая, намного светлее, чем все, попадавшиеся нам по дороге. Я проводил ее взглядом и посмотрел на нашего гида. Он понял мой немой вопрос и улыбнулся.

— Многие европейцы предпочитают цветных любовниц, — сказал Фальберг, как мне показалось, несколько смущенно, будто открывал какую-то не особо приличную тайну. — Конечно, шведскому Бартелеми всего десять лет, но до нас здесь бывали и англичане, и голландцы. Веками. Так что плодов их любвеобилия на острове довольно много. И у каждого свое название, — он начал загибать пальцы. — Потомки негритянки и белого мужчины называются мулаты. Если негритянка рожает от мулата, ребенок называется самбо, иногда кадре. А ребенок белого и мулатки, или наоборот, мулата и белой — это метис. Метиска с белым поскорее зачинает квартерона, или мамблу. А уж у отпрысков мамблу и белых негритянская кровь разведена настолько, что и не угадаешь.

— Скажите, господин Фальберг, — впервые нарушил молчание Юхан Аксель. — Мы, конечно, мало что успели повидать… но непохоже, чтобы остров отличался завидным плодородием. Солевые бассейны там, у моря, вряд ли приносят большой доход. Чем же живут здесь люди?

Странно — этот простой вопрос не то чтобы застал Фальберга врасплох, но заставил задуматься.

— Если Багге еще не просветил вас на этот счет, лучше спросите у него… в общем, наберитесь терпения.

И пообещал на прощание — если свалит лихорадка, он обязательно нас навестит.

Лихорадка настигла нас в тот же вечер. Юхана Акселя внезапно начал трясти озноб, да такой, что зуб на зуб не попадал. Несмотря на изрядную жару, он никак не мог согреться. Я нахлобучил на него всю нашу зимнюю одежду. А через пару часов пришла и моя очередь.





9




Я почти не помню следующие дни. Мы оба, Юхан Аксель и я, лежали пластом в постели, то задыхаясь от жара, то дергаясь в ознобе. Цветная служанка Дэвиса время от времени приносила кастрюлю бульона с плавающими в нем кусочками хлеба и кормила нас с ложки. Еда в организме не удерживалась: проглотив пару ложек, я сгибался в три погибели над ночным горшком в приступе мучительной рвоты. Иногда спазмы были так сильны, что я промахивался, часть рвотных масс попадала на пол, и вокруг лужицы тут же собирались на пир жуки и другие странные на вид насекомые — наверное, единственные на всей планете существа, кому моя болезнь шла на пользу Несколько дней я был как в тумане; смутно помню какие-то лица: служанка, Фальберг, кабатчик Дэвис, Юхан Аксель — то ли наяву, то ли нет.

Свирепые ознобы никак не удавалось унять, и я утешал себя мыслью, что скоро все кончится, ручеек моей жизни иссякнет и наступит вечный покой. На койке рядом, с трудом шевеля губами, бредил Юхан Аксель. То и дело возникали видения, и я уже не мог, да и не старался отличить их от реальности. Возникающие в мозгу картины сменяли друг друга в случайном порядке, как в волшебном фонаре; они не признавали ни географии, ни хронологии.

И каждый раз застревали на поцелуе Линнеи Шарлотты, главном событии моей еще очень короткой жизни. Все остальное блекло и выцветало, и я непрерывно клялся сделать все, чтобы повторить этот чарующий миг и призывал на помощь все тайные силы, управляющие миром. Помню, мне было совершенно все равно, что это за силы: добрые или злые.

Следующее воспоминание: яркий свет и неизвестно откуда взявшийся ветер. Я открыл глаза. У моей койки стоял Сэмюель Фальберг. Он довольно улыбался, придерживая рукой раму открытого окна.

— Ну что ж, Эрик, кризис миновал. Дело пошло к выздоровлению. Добро пожаловать в мир живых.