— Я у тебя в долгу, Эмиль. В таком долгу, что вряд ли смогу когда-нибудь выплатить. И если тебе важна его благодарность… если тебе важно, чтобы он видел в тебе Сесила, не рассказывай про меня.

Эмиль опять хотел возразить, но ему помешала внезапно вспыхнувшая детская радость: как замечательно говорить с кем-то, кто знает тебя так же, а может, и лучше, чем ты сам! От кого у тебя нет секретов, а главное — нет причин что-либо утаивать.

Хедвиг отодвинулась и поднялась со скамьи. Отряхнула, поправила платье, отошла к воде и довольно долго смотрела на свинцовую воду Меларена, словно вспоминая что-то.

— Эмиль… — Она обернулась и опять подошла поближе. — Твоя болезнь… как ты ее заметил?

— Я видел вещи, которых не было.

— Как это?

— Помню… утром проснулся от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. У постели сидит отец, лицо совершенно серое. На коленях — пачка бумаг… все, что посылали профессора. Упреки, увещевания, попытки пристыдить, угрозы, жалобы. Отец был в ярости. Мне показалось — будь у него побольше сил, я получил бы такую взбучку, что запомнил бы на всю жизнь. «Что ты можешь сказать в свое оправдание? — Даже не кричал, а визжал он. — После всех усилий… как ты смел пустить псу под хвост все старания, которые я приложил, чтобы подготовить тебя к университету?»

Хедвиг невольно улыбнулась — настолько похоже Эмиль изобразил отцовские интонации.

— Через слово ставил мне в пример Сесила — смотри, негодяй! Значит, дело не в воспитании, которое ты получил дома, смотри, какие великолепные плоды оно, это воспитание, принесло! Посмотри на своего брата… И что мне было ему возразить? Я натянул на голову одеяло, чтобы он не видел моих слез. Так и лежал, пока он не утомился и не ушел…

— Ну и что?

— Что? Как — что? Прошло не меньше часа, прежде чем я вспомнил: отец уже несколько недель как мертв… Хоть я и не успел приехать на похороны…

Эмиль замолчал. Она тоже довольно долго не произнесла ни слова. Изучала серые камни брусчатки.

— А дальше? Что было дальше?

Эмиль горько засмеялся.

— Ты, наверное, решишь, что я тебя разыгрываю, дорогая сестрица, твое право… Но мое право досказать. Можешь смеяться — я иду на этот риск, смейся. Сесил когда-то подарил мне на день рождения книгу. Мне исполнилось семь лет… или, может, восемь. Представь себе — Плутарх.

В семь лет! История, как Тезей входит в построенный Дедалом лабиринт и встречает Минотавра. Сказка… Сесил и воспринимал ее как сказку. А может, как шутку… скорее всего, хотел посмеяться над отцовской страстью к игре в лабиринт. Господи, не понимал он, что ли: я был слишком мал, чтобы оценить эту… шутку! Сосчитать трудно, сколько раз я вскакивал, мокрый от пота… чуть не каждую ночь мне мерещился Минотавр, эта жуткая бычья голова на неправдоподобно огромном человеческом теле… ты же помнишь рисунок. Безжалостный людоед. И вскоре после мистической встречи с покойным отцом мне стал чуть не каждую ночь мерещиться этот Минотавр. Я слышал его тяжелые шаги за стеной, за тонкой стеной… что ж — стена; она вполне могла оказаться одной из бесчисленных перегородок лабиринта в Кноссе. И каждый раз шаги казались ближе, чем накануне…

— Эмиль… ты же не веришь в сказки?

— Днем — нет. Не верю. Днем я понимаю… даже почти уверен… моя так называемая болезнь — инквизиторская игра сознания, подсовывающая самые жуткие и самые неистребимые детские страхи, безошибочно выбирающая самые кошмарные картины. Подумай сама! Я слышал шаги чудовища по ночам, шаги, от которых тряслась земля. Уже потом, повзрослев, уговаривал себя: ничего страшного, ты слышишь собственный пульс, вот и вся загадка… Куда там… Тяжелые шаги за стеной, и помощи ждать неоткуда. Верю ли я в сказки? Конечно нет, но в эти ночные часы…

— Ты и сейчас…

— Да… Иногда, — поспешил он добавить и тут же сообразил: сестра очень умна и проницательна. Наверняка поняла — соврал.

На самом деле — каждую ночь. Каждую ночь он слышит эти шаги. Иногда сильнее, иногда слабее — но каждую, каждую проклятую ночь.

Конечно — разве она, с ее-то деликатностью, даст понять, что его раскусила?

— Мания… так определил доктор. Галлюцинации, которые со временем могут становиться все навязчивей и навязчивей. Сказал — бывает не так редко. Он якобы уже сталкивался с подобными случаями. Неспособность отличить фантазии от реальности. Да… не просто мания, сказал он. Паранойя. Мания преследования. Может проявляться очень по-разному, трудно вывести убедительные закономерности. Но что важно: он, дескать, ни разу не сталкивался со случаями выздоровления. Утешил, называется… После сумасшедшего дома, куда… ты лучше меня знаешь, как я туда попал… после сумасшедшего дома я понял: облегчение приносит только вино.

Эмиль произнес последние слова с закрытыми глазами и внезапно почувствовал тепло на своем плече… удивительно, успел он подумать, на дворе холодно, а рука теплая… и попытался вспомнить: когда она в последний раз до него дотрагивалась? И голос… мягкий, ласковый, как в детстве, когда она его убаюкивала.

— Если понадобится мой совет, прилепи записку на фонарь на углу Большой Западной и Скорняжного переулка… там три фонаря, прилепи на тот, что ближе к Большой церкви. Я гам прохожу каждый полдень.

Сняла руку с плеча и ласково потрепала по щеке.

— Если ты помнишь, Тезей победил Минотавра. А что помогло ему выбраться из лабиринта? Правильно. Нить Ариадны. Тебе, наверное, тоже стоит посмотреть своим фобиям прямо в глаза. Может, и избавишься.

— Вот оно что… тогда позволь спросить: кто из нас верит сказкам?





18




Кардель продолжал поиски до самого вечера. Несколько раз казалось — нашел, видит. В тех самых переулках, где видел ее и раньше. Тогда он смотрел, затаившись, как она спешит на базар или с базара. А сейчас… раз за разом бросался вдогонку девушке-служанке с большой корзиной, с такими же, как у Анны Стины, прямыми прядями волос под платком. Догонял, хватал за плечо и поворачивал к себе с несоразмерной, до смерти пугавшей несчастную силой. И бормотал бессвязные извинения. Она была и там, и тут… но то была не она.

Приближается ночь. Уже зажгли фонари. Запах горящего рапсового масла силен и неприятен. Жители шутят: света от фонарей мало, зато можно найти дорогу по вони: от одного фонаря к другому.

Впрочем, в Городе между мостами Карделю не нужен ни свет, ни запах. Он знает назубок каждый переулочек, каждый проходной двор, может пройти весь остров с закрытыми глазами и ни разу не заплутать. За каждой дверью — пьяные выкрики. Не успеваешь приоткрыть дверь очередного кабака, на тебя с руганью набрасываются посетители — закрой, мать твою, дверь, тут и так зуб на зуб не попадает.

Над ним смеются.

— Ты ведь только что искал какого-то пришившего жену юнца, или как? Теперь за ночной бабочкой охотишься. А завтра кто на очереди?


И даже те, кого он весьма убедительно заставляет раскаяться в своих шуточках, не могут дать внятного ответа.

Иногда он просыпается затемно. Еще не дунул стражник в свою поганую дудку, еще не выбил долгую барабанную дробь — хватит спать, пора на работу. Обычно он поворачивается на другой бок и засыпает, но не сегодня. Сегодня встал, встряхнулся — и начал приготовления. Направил нож, проведя несколько раз туда-сюда но кожаной подметке, и приступил к бритью — тяжелая работа, которую он выполнял редко, неохотно и почти никогда тщательно. Подбородок и щеки изрыты буграми и вмятинами, борода растет, как ей вздумается. Надо каждый раз долго искать угол атаки, чтобы добраться до очередного островка отросшей щетины. Никогда не угадаешь, как вести нож — сверху вниз, снизу вверх, спереди назад или, наоборот, сзади наперед? И главное, всегда по-разному. Начинаешь бриться — а ведь в тот раз волосы в этом месте росли по-другому… или только кажется? Опять надо примеряться. Вода ледяная, мыло почти не пенится, и нож, само собой, мог бы быть поострее — но он, сжав зубы и борясь с нетерпением, доводит дело до конца. Исцарапанные тупым ножом щеки горят, но кожа совершенно гладкая, если не считать бесчисленных шрамов. Потом, кряхтя, выволок из-под койки сундучок и достал предметы обмундирования: гетры, лосины и даже подвески. Почистил щеткой камзол, обратив в бегство вечных обитателей — жучков-кожеедов.

И во всем облачении спустился на улицу. Еле увернулся от телеги ассенизаторов: из бочек щедро выплескивалось содержимое. Услышал хохот за спиной, но решил не связываться. Никакого вреда они ему не причинили. Через старый мост у шлюза Польхема перешел на Сёдермальм и двинулся по Хорнгатан к горе Ансгара.

Еще не видя Прядильный дом, он уже почувствовал его близость. Фасад — как гнойный нарыв в самом центре неприветливого, скалистого Лонгхольмена. Иногда ему даже казалось, что он чувствует тонкую, но неистребимую вонь гниения, которую распространяет это омерзительное заведение. Даже во времена активной службы в полиции нравов Кардель старался здесь не бывать. Закопченные окна, недоступные пыльной тряпке: изнутри их закрывают ржавые железные решетки. А за ними в холодных огромных залах в молчаливом отчаянии согнулись над прядильными станками несчастные женщины, и жужжание станков похоже на шум насоса, выкачивающего из них жизнь. Он тряхнул головой, попытался отделаться от мрачных мыслей, подошел к воротам и представился.

— Кардель. Двадцать четвертый номер. Ищу дежурного охранника.

— Хюбинетт валяется с насморком… — Дежурный прищурился, словно оценивая, стоит ли пришедший каких-либо усилий. — Петтерссона попробую найти. Если повезет.

Не так часто приходится Карделю видеть людей, не уступающих ему в размерах, но Петтер Петтерссон, пожалуй, даст ему фору. Настоящий бык, что ростом, что в ширину.

Мундир явно перешит: вставлены отличающиеся по цвету клинья. Но даже и эти меры мало что дали: при каждом резком повороте нитки издают предсмертный треск. От Петтерссона несет вчерашним перегаром — еще не успел выветриться.

Он выслушал Карделя, подозрительно и чуть ли не с насмешкой глядя на него налитыми кровью глазами на бледной с похмелья, отечной, будто непропеченной физиономии. Откинул голову и пожевал губами, точно попробовал произвести названное Карделем имя.

— Значит, хочешь узнать насчет Анны Стины Кнапп? Мол, зачем искать, если она и так у нас?

Петтерссон поднес ко рту бутыль, зубами выдернул пробку и выплюнул на пол. Сделал несколько больших глотков, одобрительно поднял брови и протянул Карделю. Кардель покачал головой.

— Знаю, знаю такую, — Петтерссон наклонился к Карделю через стол. — Имя знакомое. И Карделя тоже знаю… знаю, что ты за птица.

Он продолжил не сразу. Сначала допил бутылку до конца и швырнул в угол.

— Кардель… говорят, не из наших он, Кардель. Слишком гордый для такой работы. Хотя от жалованья не отказывается. И только гадать… С чего бы это Кардель вырядился в мундир, начистил перышки — и все для того, чтобы спросить про сбежавшую шлюху? А я-то думал, только я и помню ее по имени.

Петтерссон поднял ладонь такой величины, что вполне могла бы ухватить полбочонка. Кардель не ответил — он и так знал, что его ложь легко разоблачить. Зря понадеялся на вошедшую в поговорки тупость своих коллег по профессии. Что делать… образцовую тупость проявил не коллега, а он сам.

— И то, что ты наплел, — чушь собачья. Начальство порешило зачислить ее в умершие, хотя все прекрасно знают, что осклизлый труп, что нашли там, в подвале, — не ее. Ну и что? Им-то важно, чтобы сумма сходилась. Сколько было — сколько стало. Но я-то знаю… и, похоже, ты тоже знаешь, Кардель. Знаешь, знаешь, и у тебя есть свой интерес. А вот какой — тут только гадать.

Петтерссон прищурился и испытующе уставился на собеседника.

— Пусть Кардель меня простит, но, кажется, размышлять вслух никто пока не запрещал. Особенно с похмелья… Пока эта поблядушка, девица Кнапп, была у нас, ты ею не особо интересовался. Я, во всяком случае, не помню. И что это значит? А вот что: ты познакомился с ней после того, как она ускользнула. То есть она где-то в городе. Так и отсасывает прохожим по дворам. Или раком, но это подороже. Тебе что, понравилось? Опять захотелось?

Внезапно на уродливой физиономии Петтерссона расплылась мечтательная мина.

Кардель прекрасно понимал — сделать он ничего не может. С трудом сдержал закипающую ярость. Петтерcсон, должно быть, заметил, что слова его достигли цели, и издевательски ухмыльнулся.

— Я-то, конечно, уже и не надеялся с ней повстречаться. Наверняка уехала из столицы. А тут приходишь ты — и глянь: еще есть о чем помечтать! Вот спасибо так спасибо, Кардель-двадцать четыре! Смотри-ка, как вчера это было: стоит, глядит на мою плеточку и дрожит, как осиновый лист. Ты вернул мне надежду, двадцать четвертый! Если только она на Стадсхольмене, уж будь уверен… возобновляю розыск. И найду. Вопрос времени. А если сам увидишь ее раньше — попользуйся и приводи сюда. Хоть и скромное, но все же вознаграждение.

Петтерссон приподнял зад и со стоном наслаждения шумно пустил ветры.

— А теперь будь любезен, убирайся к чертовой матери. Тебе здесь делать больше нечего.

И в самом деле — что еще оставалось делать? Он встал и пошел к выходу, провожаемый хихиканьем петтерссоновских прихлебателей.

Дошел до предместья Мария. Машинально заглядывал за покосившиеся заборы и чуть не стонал от стыда: то, что и без того было скверно, он умудрился сделать еще хуже.

Теперь он должен найти Анну Стину. Это самое главное, все остальное подождет.





19




Ответ от Свеннинга пришел очень быстро. Эмиль Винге отправился по указанному адресу. Спустился на Корабельную набережную. Навстречу ему могучий парень пытался вкатить тяжелую тачку с дровами вверх по довольно крутому склону Купеческой, но раз за разом терпел неудачу: булыжник был настолько щедро смазан жидкой грязью, что колеса тачки скользили.

Вниз идти легче, но надо соблюдать осторожность. Он нашел нужный дом и поднялся на второй этаж. Ему показали дверь. Маленькая, но очень опрятная канцелярия. В изразцовой печи с веселым треском догорает ворох сучьев. Человека, открывшего дверь и тут же торопливо занявшего место за письменным столом, зовут Паллиндер. Лыс, как колено. Парик из овечьей шерсти небрежно повешен на спинку стула. На столе письменный прибор, хрустальный графин и два бокала с затейливыми монограммами. Сам Паллиндер маленький, розовощекий, излишне полный. Неудивительно при сидячем роде деятельности, которой он посвятил жизнь. Кончик носа оседлали очки — скорее всего, необходимые только для чтения, потому что он смотрел на Винге не сквозь все больше входящее в моду оптическое усовершенствование, а поверх.

— Итак, господин Винге? — спросил он чуть ли не извиняющимся тоном.

Винге насторожился. Почему Паллиндер назвал его но фамилии? Он же даже не успел представиться.

— Вы меня ждали? — спросил он настороженно, но загадка тут же разрешилась.

— Разумеется! Само собой! Думаю, и вы, и я получили письма от Свеннинга одновременно. Только… прошу меня извинить, я ждал, что вас будет двое.

Накануне Винге дважды заходил к Карделю, и оба раза натыкался на запертую дверь. На стук никто не откликнулся.