Лето 1794
1
В кабаках и на всех углах шепотки: конец близок. С опозданием дошла новость: Армфельт, сердечный друг покойного короля, не примирился с изгнанием и готовится к возмездию. Ездит из страны в страну, собирает армию. Ходят слухи: якобы побывал даже в России у самой Екатерины, и настолько проникновенно рассказывал, как оскверняют в его стране память почившего монарха, что императрица расплакалась и в расстроенных чувствах заявила: все обиды побоку. Прощаю своего кузена Густава за поражение в первом Роченсальмском сражении. Перешептываются: спасение близко. Со дня на день Армфельт обогнет Корабельный остров на своем фрегате, а за ним — русские паруса до самого горизонта. Только вообразите! Без всякого сопротивления, под восторженные крики сойдет опальный граф на берег, и герцог Карл, регент и опекун кронпринца, получит, что заслужил. Вообще-то надо отдать ему справедливость: ничего он не заслужил; человек он не злой, единственный недостаток — слабоволие. Он и к власти-то особенно не стремился. За эти два кошмарных года все видели, как он от этой власти открещивался: позволил барону Ройтерхольму творить все, что тому вздумается. От имени, разумеется, малолетнего кронпринца и регента. Чуть ли не в каждом кабаке шепотом и с надеждой пересказывают, кто из сильных мира сего кому, когда и что сказал…
А к вечеру, когда начинают дымить свечи и возбуждение спадает, звучат и иные голоса. Дескать, кто же станет отрицать? И голод был, и сыновей наших посылали на смерть, но ведь такое случалось и раньше. При Карле-то Двенадцатом, говорят, еще хуже было. Зато никогда тут, в нашей северной провинции, не играли столько на театре, не было таких умопомрачительных представлений, такой роскошной, поистине столичной оперы, никогда так свободно не говорили по-французски при дворе!
В окнах королевского дворца по ночам горит странный свет. Некоторые утверждают — огни иного мира, они уже здесь; другие настроены прозаически: горят обычные свечи, а объяснение самое простое: в окна дворца недавно вставили цветные стекла. Пажи пожимают плечами и делятся сплетнями: барон перепуган. Днем ничего не делает, а к вечеру зовет приближенных. Наряжаются, как павлины, усаживаются за круглый стол и советуются с умершими властителями: от живых, мол, ничего дельного не дождешься. Каждый вечер — спиритические сеансы. Месмеристы, спиритуалисты, ясновидящие, гадалки — только вечер наступает, они тут как тут.
Пожилые люди говорят: до добра не доведет. Чтобы страной управляли мертвецы — такого еще не было. Каждому известно: мертвые завидуют живым и ничего так не хотят, как чтобы те поскорее составили им компанию.
Приближается полночь, стало совсем тихо. Сторожу на башне надоело выкликать время каждые полчаса, хотя по ночам, кажется, это и не входит в его обязанности. Беспризорников у порога трактира набралось столько, что дверь не открыть. Трактирщик прекрасно понимает, что привлекло их именно в этот вечер. Вовсе не случайность. В Городе между мостами нет таких секретов, которые рано или поздно не стали бы известны этим пронырливым бесенятам. А теперь и его тайна открылась: сегодня трактир никто не защищает.
Поодиночке дети стараются не показываться на глаза, боятся взбучки. Но когда они собираются в стаи — о, тогда надо быть настороже. Сила — в количестве. Их много, им нечего терять. Они готовы на все. Когда они вместе, они отважны и возбуждены почище, чем от перегонного. Детки жадно высасывают последние капли из оставленных посетителями кружек. С жестом отчаяния он принимает у них с руганью наскрябанные по карманам рундстюкке и наливает большой кувшин пива. И при этом прекрасно знает: цена их сговорчивости определена не окончательно…
Летний жар в переулках немного смягчился ночью и бризом, рожденным остывающей землей. Но небо еще светло, и вряд ли успеет окончательно потемнеть до начала рассвета. Природа словно смаргивает, ночь — всего лишь мгновенная потеря сознания между двумя долгими, слишком долгими, почти бесконечными днями.
И гостей совсем немного. Все, кроме самых забубенных гуляк, разошлись по ночлежкам. А тех, что остался, ничего хорошего не ждет: на них уже хищно поглядывают беспризорники; мальки, конечно, но уже с повадками взрослых акул.
К стене прислонился огромный пальт[18] с изуродованной бугристой физиономией — всем хорошо известная фигура. Даже днем лучше не встречаться с ним взглядом. Когда-то он пил немеренно, но сейчас трезв. Впрочем, судя по выражению лица, воздержание вряд ли пошло ему на пользу. С зимы он заметно похудел, щеки впали, глаза погасли. В Городе между мостами, как всегда, гуляют сплетни. Все они противоречат друг другу, и дознаться, где истина, никакой возможности нет. Многие утверждают, что пальт по уши в долгах, берется за любое дело и работает чуть не сутки напролет. И при этом должен выплачивать каждый заработанный рундстюкке, иначе не избежать медвежьей хватки кредиторов или, что еще хуже, долговой тюрьмы. Кто-то строит иные предположения, но спросить напрямую никто не решается. Пальт водит дружбу с теми, на кого приличные люди стараются даже не смотреть. Короче — загадочное и опасное существо, лишенное настоящего и будущего. У него не осталось ничего, кроме прошлого, полного невосполнимыми потерями и мучительными воспоминаниями.
Драться-то он по-прежнему мастер — но не сегодня. Сегодня, похоже, дело до того не дойдет. Беспризорники подкрадываются поближе — пальт спит. Спит со скрещенными на груди руками, издавая на каждом вдохе болезненно вибрирующий, продолжительный храп. Дети знают, что это за храп: это даже не сон, это голодная спячка. Тело, неважно, холодно вокруг или жарко, начинает бить дрожь, и мышцы диафрагмы непроизвольно напрягаются — стараются внушить желудку, будто он полон.
Мальчишки бьются об заклад. Все знают про внушающий ужас деревянный протез пальта — кто решится его украсть? Самый маленький и оттого-то, по недостатку горького опыта, самый бесстрашный, подбирается и начинает осторожными, почти незаметными движениями надрывать рукав по шву. В конце концов обнажается бурая, шелушащаяся кожа верхней части предплечья, к которой грубыми кожаными ремнями кренится протез. Затаив дыхание от страха, мальчуган расстегивает ремни один за другим. Когда все пряжки освобождены, он хватается руками за пятнистый деревянный обрубок и, что есть сил отклонившись назад, тянет к себе. Борьба длится секунду, не больше, и протез соскакивает с культи. Еще несколько месяцев назад ничего бы из этой затеи не вышло, а сейчас культя похудела. Зазор между ней и углублением в протезе стал больше, и протез сидит неплотно.
Мальчуган с торжествующе вознесенным над головой трофеем пулей мчится к дверям. За ним с победными воплями улепетывает вся орава. Впрочем, могли бы и не убегать. Микель Кардель даже не пошевелился, не передернул плечами во сне. Он так и просидел в забытьи еще час или два, пока не закричал петух и не начались обычные для этого часа фантомные боли в отсутствующей руке. С трудом встал и побрел через лабиринт переулков домой, в каморку, за которую задолжал многонедельную плату.
Потерю он не заметил.
2
Лето с каждым днем становится все жарче. Солнце, которое так радовало весной, когда возрождало жизнь после лютых зимних морозов, постепенно сделалось проклятием и мукой. Каменные стены, всего-то пару месяцев назад ледяные, покрывающиеся за ночь инеем, терпеливо накапливали тепло. Теперь они прогрелись окончательно, и даже ночь не приносит спасения от духоты. Канавы загнивают, и окна стало опасно открывать из-за дурного воздуха, наверняка несущего с собой множество болезней. Из несущих столбов фахверков ушла влага, они то и дело жалобно поскрипывают в железных объятиях засухи. Почти никто не растапливает печи, кузнечные горны погасли — слишком велика опасность пожаров. Жара уже начала собирать жертвы среди легкомысленных жителей предместий, тех, кто не догадался, пока еще были силы, держаться поближе к колодцам. Умирают дети, умирают одинокие старики в своих раскаленных лачугах, и находят их только когда запах тления становится настолько невыносимым, что перекрывает вонь сточных канав и отхожих мест.
Кардель решил переспать это немилосердное лето. Он, конечно, так же страдал от жары, как и другие. Все тело покрыто липким потом — как его ни отирай, тут же выступает опять. Но силы еще оставались. Когда жажда становилась невыносимой, он отправлялся с коромыслом к колонке — предприятие, которое не каждому было по плечу. Нил и брал воду с собой в запас. Вода, слава Богу, бесплатная. И тут же пристраивался спать. Сон к тому же помогал преодолеть постоянный голод. Единственное, что спасало, — эти ежедневные походы. Выручал слабых и больных, а те делились с ним своими скудными запасами. В кабаках знали про его бедственное положение, но никто работы не предлагал. Было, было одно-единственное местечко, где он наверняка нашел бы сочувствие. Трактир «Мартышка». Но он туда не ходит. Эта девушка, Анна Стина, разумеется, сделает для него все что может и пока может, но тогда получается, что он требует плату за оказанную когда-то услугу. Нет. Достоинство важнее жратвы. Что ж, не удается вызвать сочувствие — и ладно. Можно удовлетвориться и питьем. Залить желудок водой, лечь на скамью, повернуться носом к стене и нянчить обрубок руки, пока не заснешь.
Он спит в льняной рубахе — из-за клопов, а когда просыпается, все тело залито потом. Смотрит в окно на шпиль Большой церкви. Кажется, даже часы бьет озноб, стрелки дрожат мелкой дрожью… чушь какая. Ничего они не дрожат. Дрожит воздух, нагретый раскаленной черепицей. Слава Богу, скоро вечер. Еще не совсем проснувшись, тянется за водой — и разражается длинным замысловатым ругательством. Фляжка пуста.
Надо одеваться и идти к колодцу.
На лестнице еще жарче, чем в его каморке. Разбитые окна заколочены досками и заткнуты ветошью. На площадках валяется мусор — полумертвые жильцы не в состоянии донести его до свалки. Кое-где лужи непросохшей мочи и вонючие, облепленные зелеными мухами кучки — у многих уже нет сил добежать до отхожего места. Кардель зажимает нос и закрывает глаза — и молит Бога: пусть провидение пощадит его подошвы, и он не вляпается в какую-нибудь дрянь. Но запах странный. Пахнет даже не испражнениями, а открытой могилой.
И очень скоро понимает, почему. Открывает глаза и видит перед собой привидение. Потрясение такое, что Кардель едва не потерял сознание. Бледное узкое лицо, такие же глаза, такой же платок прикрывает губы, чтобы скрыть кровь.
Его начала бить крупная дрожь.
— Жан Мишель Кардель?
— В-винге?
Тот же голос… нет, не совсем тот же. Похожий, но не тот же. Призрак отнял платок от лица, и Кардель сразу понял: нет, не призрак. Лицо похожее, но другое. Может, кто-то и мог бы обознаться — но уж никак не он. Не Микель Кардель.
Под долгим пристальным взглядом Карделя притворившийся призраком субъект немного смутился и машинально потрогал замахрившиеся рукава сюртука.
— Да… Винге. Но не тот, про кого вы подумали.
Кардель окончательно собрался с духом и предложил посетителю спуститься на улицу.
Они вышли в переулок.
— У меня чуть удар не случился. Какого черта торчать в подъезде? Можно ведь и в дверь постучать.
— Я слышал ваш храп, — с неуверенной улыбкой сказал двойник Винге. — Решил подождать в подъезде, пока не проснетесь.
— Вон оно как… Ну что ж… Если вы ищете Микеля Карделя, то вы его нашли.
— Мое имя Эмиль Винге. Сесил — мой брат… был моим братом.
Кардель не мог оторвать глаз от внезапно материализовавшегося покойного друга и наставника. Брат… Он о нем и не слышал, Сесил никогда не говорил, что у него есть брат.
Эмиль Винге заметно смутился под пристальном взглядом огромного пальта и смотрел себе под ноги, пока Кардель, наконец, не прервал тягостное молчание.
— Давайте поговорим в «Черной кошке». Единственная дыра, где меня еще считают клиентом. Погодите немного, умоюсь.
Винге молча кивнул. Кардель прошел во двор, где стояла большая деревянная бочка с водой для кур. Он набрал в горсть воды и попытался разглядеть свое отражение — ничего не вышло.
Никак не мог унять дрожь в руке.
3
Улицы почти пусты, редкие прохожие напоминают привидения. Сразу после Нового года вышел приказ Ройтерхольма, зачитанный с церковных кафедр: «О недопустимости роскоши». Только старики помнят нечто подобное. Кружева, вышивки, шелка, крашеные ткани — все запретить. Гордому шведскому риксдалеру не пристало уплывать из страны в карманах иностранных купцов. Переулки Города между мостами обесцветились.
Дураку ясно — у кого меньше всех, у того легче отобрать последнее. Яркие ленты, которыми служанки перевязывают волосы на свадьбу, их единственное приданое, исчезли; ленты заменили некрашеные льняные косынки с пятнами от щедро льющегося в это лето пота — такой орнамент роскошным уж никак не назовешь. Унаследованные несколькими поколениями ремесленников и подмастерьев парадные одежды, к несказанному удовольствию невиданно расплодившейся моли, лежат в сундуках. Записные франты, щеголявшие прежде яркими сюртуками и жилетами, не решаются надевать их при дневном свете, только в сумерках, — поговорка «ночью все кошки серы» оказалась вполне применима и для бледных северных ночей. Нарядные одежды носят только те, кто может себе позволить смотреть свысока на городских стражников. Город потерял всю свою хоть и не праздничную, но все же столичную роскошь — нынешние одеяния более всего напоминают серые тюремные робы.
В «Черной кошке» посетителей почти нет. Кардель уверенно показал воскресшему Винге стул со скамьями в углу. При этом преодолел некоторую заминку, вызванную недвусмысленным взглядом трактирщика: заплати-ка дружок, старые долги, прежде чем влезать в новые. Но, поразмыслив, тот все же принес по большой кружке разведенного до грани бесстыдства пива — лучше не связываться.
— Прошу прощения… — Винге выглядел смущенным. — Конечно, следовало постучать. Или, что еще более уместно, прийти попозже.
Он сделал несколько больших глотков, и Кардель сразу заметил, насколько благотворен эффект пива, пусть даже и разбавленного. Глаза Винге уже не блуждали, неестественно выпрямленная спина расслабилась, плечи опустились.
В кабаке не горела ни одна свеча. Яркий свет летнего дня еле пробивался через покрытые многомесячным слоем городской пыли окна.
— Хватит об этом… Но клянусь: при таком освещении… не отличить. Я даже думал…
Что именно думал Кардель, осталось неизвестным: он оборвал себя на полуслове, а Винге не обратил внимания. А может, и обратил, ио расспрашивать не стал.
— Мы не виделись с Сесилом много лет. Но я всю жизнь только и слышу: ах, как вы оба похожи на мать, — Винге сделал еще один глоток и продолжил: — Сесил двумя годами старше. Вы ведь, если я правильно понимаю, хорошо его знали. Служащий полиции послал меня в кофейню, сказал, там почти всегда можно застать некоего Блума. И оказался прав: Блума я нашел. Это именно Блум помог мне вас разыскать.
— Да… Брага вашего я хорошо знал. То есть… знал и знал. Не уверен, насколько хорошо вообще-то можно было его знать. Но да — мы часто встречались… одно время.
— Вы были на похоронах?
Похороны Сесила… Карделю вовсе не хотелось их вспоминать. Мрачная история. Пастор, сам Кардель и несколько случайных людей из полицейского управления. Тело Сесила довольно долго лежало в морге в ожидании, пока могильщик выдолбит могилу в промерзшей земле. И что ответить его брату? Кардель кивнул, допил пиво, посмотрел на трактирщика и молча повертел в воздухе ладонью: принеси еще.
Они дождались, пока хозяин принес еще пива, и, только ополовинив кружку, Кардель задал вопрос, уже долго вертевшийся на языке.
— Что я могу для вас сделать?
Очевидно, Винге нелегко было ответить.
— Я приехал в Стокгольм распорядиться наследством Сесила. Побывал, само собой, у канатчика Роселиуса. Все, совершенно все было на месте, кроме одной вещи — подаренных отцом карманных часов. Сесил их очень ценил и любил. Потерять их было бы для него трагедией. А продать — даже вообразить такое не могу.
— Помню. Очень хорошо помню эти часы.
— А вы не знаете, куда они подевались?
Кардель некоторое время обдумывал ответ.
— Ваш брат на закате жизни был замешан в довольно странные дела, и я имел честь быть рядом с ним. Деньги были нужны. Часы… заложил он их, вот что.
Эмиль Винге пожевал в задумчивости губу.
— Спасибо. Теперь я знаю, где искать. Еще раз спасибо.