Винге кивнул:

– Оттает.

Кардель протянул руку и помог Дитеру Швальбе вылезти из могилы.

– Я так и думал, – сказал Швальбе, отряхиваясь. – Положил побольше дров в печку. Сейчас притащу санки, и отвезем его в тепло. Подбросьте сами еще несколько полешек. А я пойду на Слюссен, перекушу и пропущу пару рюмашек. Закончите – накройте полотном и уходите.

Карделю не понравилась странная покладистость Швальбе – почему, он и сам не мог бы объяснить.

– Дело в то, что мы… – начал он было, но Швальбе его остановил.

– Nein. Я кое о чем догадываюсь, но, пока вы держите язык за зубами, остается надежда, что я ошибаюсь.



Они положили завернутый труп на скамейку поближе к огню и растопили печь так, что начали потрескивать потолочные балки. Кардель, не отрываясь, смотрел на Винге и дивился произошедшим переменам. Еще несколько часов назад он не столько помогал, сколько нес Винге к коляске по замерзшему саду Роселиуса. Но сейчас тот был неузнаваем. Лицо порозовело, он нетерпеливо, без всякой поддержки, мерил шагами комнату, глаза блестели.

Кардель вытащил платок, приложил к носу и старался дышать ртом.

– Думаю, оттаял. Карл Юхан оттаял.

– Да. Пора приступать к работе.

Они засучили рукава. Винге разрезал полуразложившиеся мышцы живота и начал методично ощупывать рыхлый синюшный кишечник, выкладывая на стол петлю за петлей. Ожившие в тепле белесые могильные черви уползали в глубину, возмущенно фехтуя своими коротенькими тельцами.

Прошло не меньше получаса. Внезапно Винге напрягся, остро глянул на Карделя и разрезал тонкую кишку как раз в том месте, где она впадает в толстую. В темной красно-бурой жиже что-то блеснуло.

– Я так и думал. Илеоцекальное сочленение. Узкое место. Полейте-ка мне на руки, Жан Мишель.

Он тщательно вымыл руки и найденный перстень и поднес к огню. Момент показался Карделю таким важным, что он с трудом заставил себя сохранять хотя бы видимость спокойствия. Неужели настал решающий миг? Неужели они у цели? Сколько раз Карл Юхан выискивал это кольцо в собственных испражнениях и снова и снова глотал его – в надежде на вот эту минуту… Карл Юхан знал, что, когда она настанет, его уже давно не будет в живых, но у него не осталось других надежд. Кардель напряженно вглядывался в лицо Винге, хотел прочитать на нем понимание и торжество. Тот поворачивал перстень то так, то эдак, искал выгодное освещение.

Винге еще не успел сказать ни слова, но Кардель уже почувствовал, как в воздухе повисло тяжкое разочарование.

Наконец, не отрывая взгляда от перстня, Винге произнес:

– Я кое-что понимаю в геральдике, Жан Мишель. Разумеется, не помню наизусть все гербы, но могу представить, когда и как они созданы. Герб, который перед нами, не принадлежит дворянину. Разделенный пополам щит, три шестиконечных звезды с каждой стороны. Стоящие на задних лапах львы в лавровых венках, а над щитом – шлем с плюмажем. Герб почти смехотворный в своей дурацкой роскоши. Отражение плебейских представлений о рыцарстве и чести. И это не золото, как полагается, – посмотрите, металл весь изъеден пищеварительными соками. И камень – скорее всего, даже и не камень, а копченое стекло.

Он отложил перстень и потер глаза костяшкой указательного пальца – сначала правый, потом левый.

– Мы узнали гораздо меньше, чем надеялись, Жан Мишель. Очень странный перстень.

Плечи пальта, поднятые чуть не к ушам от нетерпения, опустились, будто перерезали удерживающий их шнурок.

– Когда кого-то посвящают в рыцари, гербы рисуют специалисты из Виттерхетской академии. Символы выбирают так, чтобы они имели какую-то связь с заслугами. Возьмите, к примеру, герб Улуфа аф Акреля, королевского медикуса: обвитый змеей скипетр, продетый сквозь корону: тут намек и на профессию, и на близость к королю. Но герб Карла Юхана… отнюдь не из академии.

– И что значит «отнюдь»? Опять мы в тупике?

– Не знаю. – Винге поднес перстень к свече и вновь начал его изучать. – Что-то это колечко мне напоминает… Что-то весьма знакомое.

Кардель, уже не в силах сдерживать разочарование, шарахнул протезом по дубовому столу так, что на столе осталась метка, и вскрикнул от отозвавшейся в культе острой боли.

– Жан Мишель, могу ли я надеяться, что вы в здравом уме и твердой памяти?

– Если учесть, чем мы с вами занимаемся… не знаю, кто бы мог ответить на такой вопрос утвердительно… Наедине с полусгнившим трупом.

– Такое рассуждение доказывает, что рассудок вам удалось более или менее сохранить. Скажите-ка, Жан Мишель, есть ли у вас любимое блюдо?

Если бы Кардель не знал Винге, он решил бы, что тот издевается. Но во взгляде Винге, как и в его интонации, не было ни малейшего намека на шутку. И никогда не было.

– Голубцы.

– А самое нелюбимое?

– Нелюбимое? Как вам сказать… Когда флот зимовал в Свенсксунде, нас кормили супом, и самым большим развлечением было угадывать, усы какого зверя в нем постоянно попадались. Я старался себя уговорить, что кошачьи…

– Вибриссы… – бледно улыбнувшись, закончил за него Винге. – У грызунов они даже более чувствительны, чем у кошек. Но! Если бы вам пришлось выбирать между этим супом и содержимым вашего ночного горшка, выбор, я думаю, ясен. Я хочу этим сказать, Жан Мишель, что Карл Юхан неделями поедал собственные испражнения не для развлечения. Он надеялся, что перстень наведет нас на его след, даже если для этого придется немало потрудиться.





4





Микелю Карделю удалось наконец снять комнату. Повезло – в том же квартале. Новое жилье мало чем отличалось от предыдущего: можно дотянуться до всех четырех стен, не вставая с постели. Усилиями десятков предыдущих съемщиков матрас превращен в лепешку и тонок как раз в тех местах, где можно было бы ожидать мягкой и удобной толщины. Но! Тепло – это раз. Дешево – это два. Сгодится. Перегонное помогает заснуть, и оно же избавляет от ломоты по утрам.

Но Кардель еще не готов отойти ко сну – не дают покоя ночные картины в хижине Швальбе. Дело идет к вечеру, а Винге не дает о себе знать. Не находя себе места, он идет не домой, чтобы выспаться, а в кабак. В «Гиблое место» больше ни ногой, тем более что трактиры на каждом углу. Он сворачивает в первый попавшийся переулок от Восточной улицы к Корабельной набережной. Вывеска: «Терра Нова». Новая земля. Новый мир. Что может быть лучше? Перешагнуть порог – и оказаться в другом, непохожем на этот, не таком поганом мире.

В трактире неожиданно много народу. Странно – не праздник, не воскресенье. Необычное возбуждение, то тут, то там вспыхивают споры.

– А ты не знаешь? – пожал плечами бритый драбант34 в ответ на его вопрос. – Интересно… каждая собака знает. Ни о чем другом не говорят.

– Да о чем не говорят-то?

На лицо драбанта набежала тень.

– Она мертва! Они отрубили ей голову!

– Кто – она? Какую голову? Скажи, наконец, черт бы тебя подрал!

– Королева!

Кардель не поверил своим ушам. Белая горячка у него, что ли?

– София Магдалена? Вдова Густава? Что, двору поднадоели музыкальные вечера во дворце?

– Королева Франции, балда! Мария Антуанетта! Отрубили голову, а тело бросили в яму в неизвестном месте. Варвары… – Драбант наклонился к уху Карделя и добавил доверительным шепотом: – А есть и такие, которые считают, что чернь правильно сделала. Даже здесь, в этом дерьмовом кабаке.

Он плюнул на пол и стал проталкиваться к выходу.



После нескольких кружек пива Кардель убедился, что драбант прав – город гудел. Только о казни королевы и говорили, и чуть ли не каждый подходил к Карделю поделиться новостью, хотя он никого не расспрашивал. Кто-то рассказывал, что на плахе Мария Антуанетта издевательски смеялась в лицо собравшимся. Кто-то был уверен, что своей жизнью в распутстве и расточительстве она заслужила не одну гильотину, а сто. Другие, наоборот, сочувствовали – королева, оказывается, тихо плакала перед казнью. Третий подошел с душещипательным рассказом: дескать, последние слова в ее жизни были обращены к палачу. Извините, что наступила вам на ногу.

Сплетни быстро надоели Карделю, и он старался пропускать разговоры мимо ушей. Поначалу показалось, что с каждым стаканчиком ему это удается все лучше. Но успех оказался кажущимся: другие пили не меньше и по мере выпитого кричали все громче и громче, и все заметнее становились революционные настроения. Громко осуждали герцога Карла, который якобы контрабандой провез в страну дорогие произведения искусства.

– Закон один для всех, – кричал какой-то парень, – и для аристократов, и для нашего сословия.

Его дружно поддержали те, кто не скрывал своей радости по поводу страшной судьбы французской королевы.

И тут Кардель увидел перстень. Вначале решил, что привиделось по пьяному делу, потряс головой, зажмурился и потер глаза. Но нет. Вот оно, на мизинце молодого человека в узких панталонах и жилете из тафты. Золотой перстень, герб на овальной печатке. Кардель незаметно придвинулся поближе. Рисунок на камне рассмотреть на удалось, слишком мелко, но чем дольше он смотрел, тем сильнее становилась уверенность: этот перстень отлит тем же мастером и в той же самой форме, что и перстень Карла Юхана.

Глаза начали слезиться – то ли от табачного дыма, то ли от напряжения, – слишком уж пристально он всматривался в перстень. Кардель опять глянул на владельца. Лет двадцати, не больше. Дорого и безвкусно одет. Белый шелковый шарф, до смешного яркий красный зимний камзол. Кардель сообразил, что пристальное разглядывание привлекает внимание, и отвел глаза, стараясь не упускать из виду юношу и проклиная каждую выпитую кружку.

Надо срочно трезветь. Он напрягся и нетерпеливо ждал, когда же к нему вернется способность соображать.



Через час молодые люди расплатились и встали из-за стола. Все похожи друг на друга – крикливо одетые, с преувеличенно аристократическими манерами. Каждое третье слово по-французски или по-английски. Непременный поцелуйчик при расставании.

Густая пелена опьянения понемногу рассеялась, и Кардель поспешил к выходу. В переулке он встал у стены и сделал вид, что мочится. Ага, у парня с перстнем трость – это хорошо. Вот он свернул за угол, но мерное постукивание трости все еще слышалось.

Нет, все же он не так трезв, как показалось поначалу. Был бы трезв, не зацепил бы льдинку, и она с легкомысленным звоном запрыгала по булыжной мостовой. Кардель сжал зубы и замер, но было уже поздно. Щеголь оглянулся, заметил его и пустился бежать.

Кардель скрипнул зубами, чертыхнулся и бросился вдогонку. Но куда там… У парня два преимущества: он моложе и трезвее. Расстояние между ними все увеличивалось, и, когда тот свернул на Купеческую, Кардель потерял его из виду.

Он остановился, нагнулся, оперся рукой о колено и перевел дух. Сплюнул, подождал, пока пройдет жжение в легких. У слюны был привкус железа.

Кто знает, может, еще не все потеряно. Мало кому известны переулки в Городе между мостами так, как ему. Если франт свернул в безымянный переулок направо, он упрется в огромный сугроб: туда свозят весь снег с площади. Кардель осторожно заглянул за угол и поначалу ничего не увидел. Но более внимательный взгляд заставил его крякнуть от удовольствия.

– Ты стараешься не дышать, паренек, но пар от тебя валит, как из дымовой трубы. Выходи, поговорим спокойно.

Клубы пара внезапно исчезли. Парень попытался задержать дыхание, но быстро понял, что надолго его не хватит, вышел из-за сугроба и медленно двинулся к Карделю. В руке его блеснул нож. Кардель мысленно оценил длину лезвия – около семи дюймов.

– С чего бы мне вздумалось от тебя бегать, старик? – вызывающе прошипел парень. – Ты толст и неповоротлив.

– И опытен, – кивнул Кардель, не сводя глаз с ножа.

Он знал, что предпринять. Риск велик, но это его единственный шанс.

– Если позволишь… – буркнул он, напрягся и прыгнул.

Кардель весил намного больше своего противника. Он впечатал его в стену дома с такой силой, что у того перехватило дыхание, а рукоятка ножа ушла в солнечное сплетение чуть не до позвоночника.

Кардель с довольным видом поднял деревянную руку с воткнутым не меньше, чем на два пальца ножом.

– Так-то лучше, – буркнул он.