– Назад.
– Сразу назад? Долгий путь, господин. Пожелаете остановиться для ночевки?
– Никаких ночевок, никаких постоялых дворов. Назад. Кучер пробормотал что-то нечленораздельное и полез на козлы. Я услышал только звон передаваемых из рук в руки монет. Мой хозяин уселся напротив меня, кучер щелкнул языком, и дилижанс двинулся в путь. Я понял только, что мы миновали мост и едем по Корабельной набережной.
Я не спал, но и не бодрствовал. Мы проезжали места, казавшиеся мне знакомыми по странным видениям на холме. В канавах пенилась кровь, весь Стокгольм превратился в охотничьи угодья, где господа могут удовлетворить свои тайные желания, убивая все, к чему ни прикоснутся. Внезапно я увидел Рикарда Сильвана: он стоял, прислонившись к стене в квартале, куда приходят торговать своим телом мальчики и молодые мужчины. Он меня не заметил. Но в глазах его не было ничего из того, что я видел чуть не каждый день: ни лукавого блеска, ни радости жизни, ни бурлящего энтузиазма по случаю очередной хитроумной выдумки. Это были не его глаза. Все, что осталось, – два бездонных колодца отчаяния. Взгляд мертвого человека – человека, в котором давно погасла искра жизни, но не осознающее себя тело продолжает двигаться, не понимая, куда и зачем, сердце по заведенной привычке продолжает качать кровь, а меха легких – воздух, которым уже не нужен.
Я застонал от бессилия и тоски.
Через час мы подъехали к северной таможне. Извозчик остановился у будки, под перегороженным шлагбаумом сводчатым порталом, достаточно высоким, чтобы пропускать даже большие экипажи вроде нашего.
Подошел заспанный таможенник с фонарем.
– Доброй ночи, – сказал он невнятно и с трудом сдержал зевок. – Поздновато едете. Попрошу проездной паспорт.
Мой хозяин достал из внутреннего кармана документ. У меня, как ты сама понимаешь, дорогая сестра, никакого паспорта не было. У меня его никогда не было, даже когда я пришел в этот город. Наплел что-то и с тех пор даже близко к таможням подходить не решался. Поскольку я сидел молча и не делал никаких попыток предъявить какой-то документ, таможенник наверняка решил, что этот господин – мой опекун, и обратился не ко мне, а к нему:
– А молодой господин?
Мой хозяин посмотрел ему в глаза и тем же бесцветным голосом произнес:
– Назовите мне ваше имя. И, кстати, имя вашего начальника.
– Мое имя Юхан Улуф Карлссон, а начальника зовут Андерс Фрис.
– Неужели Юхан Улуф не видит, что я один в дилижансе? Здесь никого больше нет.
Таможенник не выдержал и отвел глаза. Побледнел, потом лицо его покрылось красными пятнами. Он искоса посмотрел на меня, и у меня заледенела кровь в жилах: столько сострадания и искренней жалости было в его взгляде. Не говоря ни слова, он вернул паспорт, поднял шлагбаум и постучал ладонью по кабине дилижанса – знак кучеру, что тот может продолжать путь.
Я не сразу понял, что поразило и испугало меня более всего, а когда сообразил, мне стало и вовсе нехорошо. В реплике моего повелителя не было и намека на ложь. Он и в самом деле был уверен, что никого, кроме него самого, в кабине дилижанса нет. Я для него – пустое место. Никто. И что он будет со мной делать? Эта загадка превосходила мои умственные способности, но дурные предчувствия охватили меня с такой силой, как никогда раньше. Даже в искалеченной войной Карлскруне смерть была не так страшна, потому что она узнаваема, потому что война – игра, и всегда есть надежда, что кости выпадут в благоприятной комбинации.
Дилижанс мерно покачивался в летней ночи, и меня, как я ни старался сохранить ясное сознание, начало клонить в сон. В конце концов я задремал, и один бог ведает, сколько времени прошло, прежде чем карету сильно тряхнуло и я проснулся. Ты, любимая моя сестра, никогда не покидала город, никогда не оказывалась ночью далее, чем в двух шагах от зажженной лучины и печи с раскаленными углями. Здесь, далеко от города, царит такой мрак, что ты даже и представить не можешь. Звезды на небе – единственный светлый пункт, но все остальное – аморфная, грозная масса. Иногда с трудом удается различить силуэты высоченных сосен и елей, выстроившихся вдоль дороги бесконечными рядами.
Он не шевелился, но и не спал. Смотрел в окно теми же пустыми глазами, и казалось, во всем мире нет ничего, что могло бы привлечь его внимание.
9
Должно быть, мы ехали всю ночь по той же колее, потому что, когда я проснулся, чуть не упав со скамьи при внезапной остановке, было уже светло. Светло, но пасмурно, вчерашней жары как ни бывало. Мой повелитель сидел напротив, прямо и неподвижно, точно усталость ему не знакома. Он молча открыл дверцу и выскочил на траву. Я последовал за ним.
– Есть здесь конюшня, где я бы мог вымыть своих жеребчиков? – спросил кучер. – И сеновал, чтобы вздремнуть немного?
– Здесь нет ничего ни для тебя, ни для твоих лошадей, – с прежним безразличием ответил хозяин, достал из кошелька монету и отдал кучеру.
Тот, судя по всему, остался доволен, развернул неуклюжий экипаж и исчез – по той же дороге, что приехал, потому что никакой другой не было.
Я осмотрелся. Мощеный двор, в середине фонтан, представляющий сидящую нагую женщину в окружении наяд и дельфинов. Но фонтан, судя по всему, давно не работал; скупые капли, сочащиеся из пастей дельфинов, радовали разве что бурно разросшийся мох. Казалось, плачет сам почерневший мрамор. Вода в бассейне была такая мутная, что не удавалось разглядеть дно и определить, глубок он или мелок. От дома к лесу шла липовая аллея, а сразу за воротами – лес; хотя я бы и лесом его не назвал: чахлые, полусгнившие ели. По другую сторону зеленое поле, но и оно заросло сорной травой.
Некогда роскошная, а ныне медленно умирающая усадьба. На фасаде кое-где отвалилась штукатурка, флигели, хозяйственные постройки пусты. Хлева и стойла не подают признаков жизни. Где-то, впрочем, лает собака.
Как могу я описать, дорогая сестра, охватившие меня страх и тоску? Что случилось с этим некогда богатым поместьем, ныне напоминающим пораженный гангреною орган? И я даже подумать ничего не успел, вопрос сам сорвался с моих губ:
– Куда мы приехали? Что здесь произошло?
Спросил и тут же закрылся в ожидании удара – решил, что за неуместный вопрос тут же последует наказание. Но, к моему удивлению, хозяин ответил, и впервые в голосе его прозвучало что-то похожее на грусть, хотя глаза оставались мертвыми.
– Это имение моего отца. Птицы здесь больше не поют.
Я не понял, что он хотел сказать, но спрашивать не стал.
Он знаком приказал мне следовать за ним, но не в большой дом, а в одно из небольших низких строений, за которым начинался луг. Выдернул из-за пояса палку и пропустил меня вперед. Глаза мои с трудом привыкали к темноте, но я сразу почувствовал чье-то присутствие, словно за мной кто-то наблюдает, причем ничего хорошего от этого ждать не стоит. Воздух в сарае был настолько затхлый, что я сделал шаг назад и в тот же миг услышал глухое рычание. Услышал и увидел: гротескно огромный пес. Холка на уровне моей груди, а весит наверняка намного больше, чем я. Под шерстью играют мускулы, могучие, как якорные цепи, из пасти течет слюна. Чудище молча уставилось на меня, и я увидел в его глазах свою смерть. Зверь прыгнул, и его челюсти щелкнули меньше чем в пяти дюймах от моей глотки. По металлическому звяканью я понял, что пес на цепи.
Я упал. Оскаленная морда циклопического пса была совсем рядом. Я видел ржавые звенья на его шее, чувствовал его зловонное дыхание.
– Это Магнус, – услышал я голос за спиной.
Хозяин сорвал с меня шляпу и бросил псу. Тот вцепился в нее зубами, прижал лапой и рванул.
– Может случиться, что ты устанешь от моего гостеприимства, – продолжил хозяин. – Устанешь и надумаешь покинуть эти пенаты по собственному желанию. Имей в виду, что в таком случае я спущу Магнуса с цепи. Он не забудет твой запах. Запах страха и мочи, которая стекает у тебя по ляжке. И он найдет тебя, где бы ты ни прятался. Где-нибудь в лесу, там, где некому будет его остановить. Он разорвет тебя на куски и оставит доклевывать воронам.
Хозяин развернулся и вышел из сарая. Я последовал за ним.
Как и снаружи, в доме царили запустение и разруха. Треснувшие стекла в окнах, ржавые пятна на потолке – я еще во дворе заметил, от черепицы на крыше мало что осталось. Обои пузырятся от влаги, пахнет плесенью и отсыревшей штукатуркой. Доски пола потемнели от влаги и при каждом моем шаге скрипели так, будто я причинял им невыносимую боль. Пустые темные залы, обивка на диванах и креслах местами сгнила, и из нее торчали лохмотья конского волоса.
– Завтра приступим к работе, – сказал хозяин и оставил меня одного.
Я слышал, как хлопнула дверь, слышал его шаги во дворе.
Он, как ты уже поняла, дорогая сестра, не озаботился указать мне место для спанья, поэтому пришлось искать самому. Многие двери в огромном доме оказались запертыми или заколоченными. Весь нижний этаж когда-то был предназначен для пиров. Большой зал для танцев, совершенно пустой, если не считать сложенных штабелем стульев в углу. В соседнем зале – огромный, человек на тридцать – сорок, обеденный стол с треснувшей столешницей. Над камином – портрет маслом, если это можно назвать портретом: изображен господин на фоне пшеничного поля, множество перстней на пальцах, орденская лента на шее. А головы нет – кто-то вырезал голову, очень неровно: либо торопливо, либо в припадке ярости. На месте лица зияет дыра с торчащими нитями холста по краям. Забегая вперед, скажу, что потом я нашел вырезанный кусок в камине, среди золы.
На втором этаже я нашел несколько спален, все пустые. Выбрал первую попавшуюся и обнаружил, что матрас сыр и вонюч, а рама кровати подгнила так, что вряд ли выдержит даже мой малозначительный вес. Поэтому я предпочел спать на полу, подложив вместо подушки свой саквояж.
Но спать я пока не собирался, а любопытства ради обследовал второй этаж. В торцевом конце я нашел спальню побольше, даже не побольше, а огромную. Там наверняка когда-то спали хозяева. На стене висел портрет, на этот раз женский. Очень старый – такие платья уже давно не носят. Руки подняты в приглашающем жесте, дама на портрете словно приглашает зрителя занять место рядом с ней. И у нее тоже голова отрезана, но куда аккуратнее, чем у мужчины внизу. Идеально круглое отверстие.
Мне не понадобилась много времени, чтобы отыскать недостающее. Я сразу заметил, что на широкой постели что-то лежит. Откинул одеяло и увидел тряпочную куклу в натуральную величину, изображающую женское тело. Лицо с портрета, аккуратно пришитое к голове куклы, улыбалось тепло и приветливо, но, как мне показалось, выражало и другие чувства. Прихоть ли это художника или гротеск самой композиции – знать мне не дано.
Матрас рядом с куклой был примят. Я был почти уверен, что мой хозяин именно здесь проводит ночи, положив руку на талию этой довольно уродливо сшитой куклы. И подозрение мое не замедлило подтвердиться в ближайшие ночи: я слышал, как он с ней разговаривает, всегда очень тихо, так, что слов не разобрать, но иногда слышались и другие звуки, тоже непонятные: то ли он смеялся, то ли плакал.
Я вернулся в свою комнатушку и забился в угол, поставив на всякий случай стул перед дверью. Подобрал колени к подбородку и лежал, трясясь от холода, но больше от тоски и страха, пока не заснул. Ночью огромный дом наполнился звуками, словно все, кто когда-то здесь жил, вновь явились в свои владения. Я не могу точно сказать, во сне ли, наяву ли, а скорее на зыбкой границе между сном и явью, мерещились мне вопли страсти и боли, мольбы о спасении, странное хихиканье, эхо давно отгремевших пиров; мне виделись также мужчины и женщины в платьях старинного покроя, играющие в жмурки в огромном бальном зале внизу.
Ночью пошел дождь и поднялся ветер, я слышал, как он воет за окном, как капли дождя со звоном падают на чердачный пол двумя этажами выше. Воздух насытился влагой, и стало еще холоднее.
10
Дорогая сестра, я проснулся от странной тяжести, наверняка и тебе знакомой, – тяжести недоброго взгляда.
– Время, – сказал он коротко, не успел я вскочить и протереть глаза.
Он сидел на постели, той самой, которой я побрезговал.
Я проследовал за ним во двор, к тому низкому сараю, откуда Магнус уже пожелал мне доброго утра злобным, пополам с рычанием, лаем. Мне очень не хотелось встречаться с этим чудищем, но оказалось, что и у хозяина не было такого намерения: мы прошли мимо, к небольшому каменному строению. Хозяин открыл замок большим железным ключом и пропустил меня вперед.
В большой комнате с закопченным камином стоял стол, а на столе лежал человек. Юноша, совсем молодой, вряд ли намного старше, чем я, если вообще старше. Руки и ноги его были привязаны стянутыми под столом ремнями так, что он не мог сделать даже малейшего движения. Между зубов втиснута палка, а под палкой виден кусок ткани – кляп. Глаза завязаны. Рядом со столом на полу стояли несколько бутылок и воронка. В комнате витал кислый запах – все ясно. В беднягу вливали вино, пока он не потерял сознание. Красивое, чистое лицо, волнистые волосы до плеч, точно такие, как у меня. Русые, с золотистым оттенком.
Я не успел прийти в себя от увиденного, как услышал за спиной тот же блеклый, без всякого выражения, голос:
– Мне сказали, ты учился у фельдшера. Скажи, сколько рук и ног ты отрезал ради спасения жизни раненых?
– Сам? Ни одной. Я подавал инструменты, – сказал я, и сердце мое сжали ледяные пальцы ужаса. – Но я много раз видел, как это делает мой учитель.
– Достаточно. Это твой пациент, Кристофер Бликс. Я хочу, чтобы все его конечности были отделены от тела, как при неизлечимых ранах картечью или штыком. Обе ноги, обе руки. Далее я хочу, чтобы ты его ослепил, вырезал язык и проткнул барабанные перепонки. Так ты отработаешь твой долг. Нить его жизни в твоих руках, и если ты оборвешь ее из сострадания или по неосторожности, то обещаю: ты будешь завидовать его судьбе. Все необходимые инструменты в твоем распоряжении. Надеюсь, ты хорошо понял мои слова.
Голова закружилась так, что я вынужден был схватиться за стену. Я не верил своим ушам. Неужели кошмарные видения продолжают меня преследовать? Потрясение было так велико, что я забыл про страх, внушаемый мне этим дьяволом в человеческом облике.
– Нет! – прошептал я, хотя мне показалось, что я кричу во весь голос. – Ни за что на свете! Даже ради моей свободы. Отправьте меня назад в Стокгольм, я охотнее проработаю двадцать лет на каторжных работах, прикованным к верстаку.
Он спокойно покачал головой:
– Такой возможности уже нет. Если ты откажешься, я отдам тебя Магнусу, он сожрет тебя живьем, начиная с ног.
Он смотрел на меня по-прежнему бесстрастно. Даже не на меня, а сквозь меня.
– Ну что ж… выбирай!
Я зарыдал, вслушиваясь в его спокойное дыхание. Он ждал ответа. Он мог бы и не ждать – и он, и я заранее знали, какой выбор я сделаю. Я вытер слезы рукавом рубахи, но это не помогло – я продолжал плакать.
– Сейчас он усыплен вином. До наступления сумерек ты должен вырезать ему язык. Дальше – в том порядке, какой ты выберешь сам. Как можно быстрее, но так, чтобы не было угрозы для жизни. Под столом – ящик с инструментами, в мешке – кетгут и корпия. Все инструменты заточены у лучшего стокгольмского точильщика. Если понадобится что-то еще, немедленно скажешь.
Я с ужасом вспоминаю, что, даже плача, я соображал, что мне может понадобиться. Вспомнил наставления Эмануеля Хофмана, которые он повторял постоянно. «Есть только один способ избежать заражения раны, – говорил он. – Нужны можжевеловые ветки, чтобы окуривать комнату, и еловая хвоя, чтобы посыпать пол. И, разумеется, уксус».
– Сразу назад? Долгий путь, господин. Пожелаете остановиться для ночевки?
– Никаких ночевок, никаких постоялых дворов. Назад. Кучер пробормотал что-то нечленораздельное и полез на козлы. Я услышал только звон передаваемых из рук в руки монет. Мой хозяин уселся напротив меня, кучер щелкнул языком, и дилижанс двинулся в путь. Я понял только, что мы миновали мост и едем по Корабельной набережной.
Я не спал, но и не бодрствовал. Мы проезжали места, казавшиеся мне знакомыми по странным видениям на холме. В канавах пенилась кровь, весь Стокгольм превратился в охотничьи угодья, где господа могут удовлетворить свои тайные желания, убивая все, к чему ни прикоснутся. Внезапно я увидел Рикарда Сильвана: он стоял, прислонившись к стене в квартале, куда приходят торговать своим телом мальчики и молодые мужчины. Он меня не заметил. Но в глазах его не было ничего из того, что я видел чуть не каждый день: ни лукавого блеска, ни радости жизни, ни бурлящего энтузиазма по случаю очередной хитроумной выдумки. Это были не его глаза. Все, что осталось, – два бездонных колодца отчаяния. Взгляд мертвого человека – человека, в котором давно погасла искра жизни, но не осознающее себя тело продолжает двигаться, не понимая, куда и зачем, сердце по заведенной привычке продолжает качать кровь, а меха легких – воздух, которым уже не нужен.
Я застонал от бессилия и тоски.
Через час мы подъехали к северной таможне. Извозчик остановился у будки, под перегороженным шлагбаумом сводчатым порталом, достаточно высоким, чтобы пропускать даже большие экипажи вроде нашего.
Подошел заспанный таможенник с фонарем.
– Доброй ночи, – сказал он невнятно и с трудом сдержал зевок. – Поздновато едете. Попрошу проездной паспорт.
Мой хозяин достал из внутреннего кармана документ. У меня, как ты сама понимаешь, дорогая сестра, никакого паспорта не было. У меня его никогда не было, даже когда я пришел в этот город. Наплел что-то и с тех пор даже близко к таможням подходить не решался. Поскольку я сидел молча и не делал никаких попыток предъявить какой-то документ, таможенник наверняка решил, что этот господин – мой опекун, и обратился не ко мне, а к нему:
– А молодой господин?
Мой хозяин посмотрел ему в глаза и тем же бесцветным голосом произнес:
– Назовите мне ваше имя. И, кстати, имя вашего начальника.
– Мое имя Юхан Улуф Карлссон, а начальника зовут Андерс Фрис.
– Неужели Юхан Улуф не видит, что я один в дилижансе? Здесь никого больше нет.
Таможенник не выдержал и отвел глаза. Побледнел, потом лицо его покрылось красными пятнами. Он искоса посмотрел на меня, и у меня заледенела кровь в жилах: столько сострадания и искренней жалости было в его взгляде. Не говоря ни слова, он вернул паспорт, поднял шлагбаум и постучал ладонью по кабине дилижанса – знак кучеру, что тот может продолжать путь.
Я не сразу понял, что поразило и испугало меня более всего, а когда сообразил, мне стало и вовсе нехорошо. В реплике моего повелителя не было и намека на ложь. Он и в самом деле был уверен, что никого, кроме него самого, в кабине дилижанса нет. Я для него – пустое место. Никто. И что он будет со мной делать? Эта загадка превосходила мои умственные способности, но дурные предчувствия охватили меня с такой силой, как никогда раньше. Даже в искалеченной войной Карлскруне смерть была не так страшна, потому что она узнаваема, потому что война – игра, и всегда есть надежда, что кости выпадут в благоприятной комбинации.
Дилижанс мерно покачивался в летней ночи, и меня, как я ни старался сохранить ясное сознание, начало клонить в сон. В конце концов я задремал, и один бог ведает, сколько времени прошло, прежде чем карету сильно тряхнуло и я проснулся. Ты, любимая моя сестра, никогда не покидала город, никогда не оказывалась ночью далее, чем в двух шагах от зажженной лучины и печи с раскаленными углями. Здесь, далеко от города, царит такой мрак, что ты даже и представить не можешь. Звезды на небе – единственный светлый пункт, но все остальное – аморфная, грозная масса. Иногда с трудом удается различить силуэты высоченных сосен и елей, выстроившихся вдоль дороги бесконечными рядами.
Он не шевелился, но и не спал. Смотрел в окно теми же пустыми глазами, и казалось, во всем мире нет ничего, что могло бы привлечь его внимание.
9
Должно быть, мы ехали всю ночь по той же колее, потому что, когда я проснулся, чуть не упав со скамьи при внезапной остановке, было уже светло. Светло, но пасмурно, вчерашней жары как ни бывало. Мой повелитель сидел напротив, прямо и неподвижно, точно усталость ему не знакома. Он молча открыл дверцу и выскочил на траву. Я последовал за ним.
– Есть здесь конюшня, где я бы мог вымыть своих жеребчиков? – спросил кучер. – И сеновал, чтобы вздремнуть немного?
– Здесь нет ничего ни для тебя, ни для твоих лошадей, – с прежним безразличием ответил хозяин, достал из кошелька монету и отдал кучеру.
Тот, судя по всему, остался доволен, развернул неуклюжий экипаж и исчез – по той же дороге, что приехал, потому что никакой другой не было.
Я осмотрелся. Мощеный двор, в середине фонтан, представляющий сидящую нагую женщину в окружении наяд и дельфинов. Но фонтан, судя по всему, давно не работал; скупые капли, сочащиеся из пастей дельфинов, радовали разве что бурно разросшийся мох. Казалось, плачет сам почерневший мрамор. Вода в бассейне была такая мутная, что не удавалось разглядеть дно и определить, глубок он или мелок. От дома к лесу шла липовая аллея, а сразу за воротами – лес; хотя я бы и лесом его не назвал: чахлые, полусгнившие ели. По другую сторону зеленое поле, но и оно заросло сорной травой.
Некогда роскошная, а ныне медленно умирающая усадьба. На фасаде кое-где отвалилась штукатурка, флигели, хозяйственные постройки пусты. Хлева и стойла не подают признаков жизни. Где-то, впрочем, лает собака.
Как могу я описать, дорогая сестра, охватившие меня страх и тоску? Что случилось с этим некогда богатым поместьем, ныне напоминающим пораженный гангреною орган? И я даже подумать ничего не успел, вопрос сам сорвался с моих губ:
– Куда мы приехали? Что здесь произошло?
Спросил и тут же закрылся в ожидании удара – решил, что за неуместный вопрос тут же последует наказание. Но, к моему удивлению, хозяин ответил, и впервые в голосе его прозвучало что-то похожее на грусть, хотя глаза оставались мертвыми.
– Это имение моего отца. Птицы здесь больше не поют.
Я не понял, что он хотел сказать, но спрашивать не стал.
Он знаком приказал мне следовать за ним, но не в большой дом, а в одно из небольших низких строений, за которым начинался луг. Выдернул из-за пояса палку и пропустил меня вперед. Глаза мои с трудом привыкали к темноте, но я сразу почувствовал чье-то присутствие, словно за мной кто-то наблюдает, причем ничего хорошего от этого ждать не стоит. Воздух в сарае был настолько затхлый, что я сделал шаг назад и в тот же миг услышал глухое рычание. Услышал и увидел: гротескно огромный пес. Холка на уровне моей груди, а весит наверняка намного больше, чем я. Под шерстью играют мускулы, могучие, как якорные цепи, из пасти течет слюна. Чудище молча уставилось на меня, и я увидел в его глазах свою смерть. Зверь прыгнул, и его челюсти щелкнули меньше чем в пяти дюймах от моей глотки. По металлическому звяканью я понял, что пес на цепи.
Я упал. Оскаленная морда циклопического пса была совсем рядом. Я видел ржавые звенья на его шее, чувствовал его зловонное дыхание.
– Это Магнус, – услышал я голос за спиной.
Хозяин сорвал с меня шляпу и бросил псу. Тот вцепился в нее зубами, прижал лапой и рванул.
– Может случиться, что ты устанешь от моего гостеприимства, – продолжил хозяин. – Устанешь и надумаешь покинуть эти пенаты по собственному желанию. Имей в виду, что в таком случае я спущу Магнуса с цепи. Он не забудет твой запах. Запах страха и мочи, которая стекает у тебя по ляжке. И он найдет тебя, где бы ты ни прятался. Где-нибудь в лесу, там, где некому будет его остановить. Он разорвет тебя на куски и оставит доклевывать воронам.
Хозяин развернулся и вышел из сарая. Я последовал за ним.
Как и снаружи, в доме царили запустение и разруха. Треснувшие стекла в окнах, ржавые пятна на потолке – я еще во дворе заметил, от черепицы на крыше мало что осталось. Обои пузырятся от влаги, пахнет плесенью и отсыревшей штукатуркой. Доски пола потемнели от влаги и при каждом моем шаге скрипели так, будто я причинял им невыносимую боль. Пустые темные залы, обивка на диванах и креслах местами сгнила, и из нее торчали лохмотья конского волоса.
– Завтра приступим к работе, – сказал хозяин и оставил меня одного.
Я слышал, как хлопнула дверь, слышал его шаги во дворе.
Он, как ты уже поняла, дорогая сестра, не озаботился указать мне место для спанья, поэтому пришлось искать самому. Многие двери в огромном доме оказались запертыми или заколоченными. Весь нижний этаж когда-то был предназначен для пиров. Большой зал для танцев, совершенно пустой, если не считать сложенных штабелем стульев в углу. В соседнем зале – огромный, человек на тридцать – сорок, обеденный стол с треснувшей столешницей. Над камином – портрет маслом, если это можно назвать портретом: изображен господин на фоне пшеничного поля, множество перстней на пальцах, орденская лента на шее. А головы нет – кто-то вырезал голову, очень неровно: либо торопливо, либо в припадке ярости. На месте лица зияет дыра с торчащими нитями холста по краям. Забегая вперед, скажу, что потом я нашел вырезанный кусок в камине, среди золы.
На втором этаже я нашел несколько спален, все пустые. Выбрал первую попавшуюся и обнаружил, что матрас сыр и вонюч, а рама кровати подгнила так, что вряд ли выдержит даже мой малозначительный вес. Поэтому я предпочел спать на полу, подложив вместо подушки свой саквояж.
Но спать я пока не собирался, а любопытства ради обследовал второй этаж. В торцевом конце я нашел спальню побольше, даже не побольше, а огромную. Там наверняка когда-то спали хозяева. На стене висел портрет, на этот раз женский. Очень старый – такие платья уже давно не носят. Руки подняты в приглашающем жесте, дама на портрете словно приглашает зрителя занять место рядом с ней. И у нее тоже голова отрезана, но куда аккуратнее, чем у мужчины внизу. Идеально круглое отверстие.
Мне не понадобилась много времени, чтобы отыскать недостающее. Я сразу заметил, что на широкой постели что-то лежит. Откинул одеяло и увидел тряпочную куклу в натуральную величину, изображающую женское тело. Лицо с портрета, аккуратно пришитое к голове куклы, улыбалось тепло и приветливо, но, как мне показалось, выражало и другие чувства. Прихоть ли это художника или гротеск самой композиции – знать мне не дано.
Матрас рядом с куклой был примят. Я был почти уверен, что мой хозяин именно здесь проводит ночи, положив руку на талию этой довольно уродливо сшитой куклы. И подозрение мое не замедлило подтвердиться в ближайшие ночи: я слышал, как он с ней разговаривает, всегда очень тихо, так, что слов не разобрать, но иногда слышались и другие звуки, тоже непонятные: то ли он смеялся, то ли плакал.
Я вернулся в свою комнатушку и забился в угол, поставив на всякий случай стул перед дверью. Подобрал колени к подбородку и лежал, трясясь от холода, но больше от тоски и страха, пока не заснул. Ночью огромный дом наполнился звуками, словно все, кто когда-то здесь жил, вновь явились в свои владения. Я не могу точно сказать, во сне ли, наяву ли, а скорее на зыбкой границе между сном и явью, мерещились мне вопли страсти и боли, мольбы о спасении, странное хихиканье, эхо давно отгремевших пиров; мне виделись также мужчины и женщины в платьях старинного покроя, играющие в жмурки в огромном бальном зале внизу.
Ночью пошел дождь и поднялся ветер, я слышал, как он воет за окном, как капли дождя со звоном падают на чердачный пол двумя этажами выше. Воздух насытился влагой, и стало еще холоднее.
10
Дорогая сестра, я проснулся от странной тяжести, наверняка и тебе знакомой, – тяжести недоброго взгляда.
– Время, – сказал он коротко, не успел я вскочить и протереть глаза.
Он сидел на постели, той самой, которой я побрезговал.
Я проследовал за ним во двор, к тому низкому сараю, откуда Магнус уже пожелал мне доброго утра злобным, пополам с рычанием, лаем. Мне очень не хотелось встречаться с этим чудищем, но оказалось, что и у хозяина не было такого намерения: мы прошли мимо, к небольшому каменному строению. Хозяин открыл замок большим железным ключом и пропустил меня вперед.
В большой комнате с закопченным камином стоял стол, а на столе лежал человек. Юноша, совсем молодой, вряд ли намного старше, чем я, если вообще старше. Руки и ноги его были привязаны стянутыми под столом ремнями так, что он не мог сделать даже малейшего движения. Между зубов втиснута палка, а под палкой виден кусок ткани – кляп. Глаза завязаны. Рядом со столом на полу стояли несколько бутылок и воронка. В комнате витал кислый запах – все ясно. В беднягу вливали вино, пока он не потерял сознание. Красивое, чистое лицо, волнистые волосы до плеч, точно такие, как у меня. Русые, с золотистым оттенком.
Я не успел прийти в себя от увиденного, как услышал за спиной тот же блеклый, без всякого выражения, голос:
– Мне сказали, ты учился у фельдшера. Скажи, сколько рук и ног ты отрезал ради спасения жизни раненых?
– Сам? Ни одной. Я подавал инструменты, – сказал я, и сердце мое сжали ледяные пальцы ужаса. – Но я много раз видел, как это делает мой учитель.
– Достаточно. Это твой пациент, Кристофер Бликс. Я хочу, чтобы все его конечности были отделены от тела, как при неизлечимых ранах картечью или штыком. Обе ноги, обе руки. Далее я хочу, чтобы ты его ослепил, вырезал язык и проткнул барабанные перепонки. Так ты отработаешь твой долг. Нить его жизни в твоих руках, и если ты оборвешь ее из сострадания или по неосторожности, то обещаю: ты будешь завидовать его судьбе. Все необходимые инструменты в твоем распоряжении. Надеюсь, ты хорошо понял мои слова.
Голова закружилась так, что я вынужден был схватиться за стену. Я не верил своим ушам. Неужели кошмарные видения продолжают меня преследовать? Потрясение было так велико, что я забыл про страх, внушаемый мне этим дьяволом в человеческом облике.
– Нет! – прошептал я, хотя мне показалось, что я кричу во весь голос. – Ни за что на свете! Даже ради моей свободы. Отправьте меня назад в Стокгольм, я охотнее проработаю двадцать лет на каторжных работах, прикованным к верстаку.
Он спокойно покачал головой:
– Такой возможности уже нет. Если ты откажешься, я отдам тебя Магнусу, он сожрет тебя живьем, начиная с ног.
Он смотрел на меня по-прежнему бесстрастно. Даже не на меня, а сквозь меня.
– Ну что ж… выбирай!
Я зарыдал, вслушиваясь в его спокойное дыхание. Он ждал ответа. Он мог бы и не ждать – и он, и я заранее знали, какой выбор я сделаю. Я вытер слезы рукавом рубахи, но это не помогло – я продолжал плакать.
– Сейчас он усыплен вином. До наступления сумерек ты должен вырезать ему язык. Дальше – в том порядке, какой ты выберешь сам. Как можно быстрее, но так, чтобы не было угрозы для жизни. Под столом – ящик с инструментами, в мешке – кетгут и корпия. Все инструменты заточены у лучшего стокгольмского точильщика. Если понадобится что-то еще, немедленно скажешь.
Я с ужасом вспоминаю, что, даже плача, я соображал, что мне может понадобиться. Вспомнил наставления Эмануеля Хофмана, которые он повторял постоянно. «Есть только один способ избежать заражения раны, – говорил он. – Нужны можжевеловые ветки, чтобы окуривать комнату, и еловая хвоя, чтобы посыпать пол. И, разумеется, уксус».