– Мой посетитель был очень решителен, когда брал деньги, но от его решительности и следа не осталось, когда пришла пора возвращать деньги, которые я дал ему из сострадания. И тут меня осенило: я понял, что нашел новую профессию.

По лицу его пробежала тень. Он взял свечу и снова раскурил погасшую трубку.

– Не подумайте, я вовсе не обычный процентщик, Кристофер. Меня интересует другой товар. Когда тот молодой человек не смог отдать мне долг, я сообразил вот что: я им владею. Он сделает все что угодно, лишь бы не угодить в сырую яму долговой тюрьмы. Надолго, а может быть, и навсегда. Теперь я торгую человеческими жизнями.

Трубка опять погасла. Он несколько раз почмокал, пытался раскурить ее без огня, но отложил в сторону и достал из ящика кожаный портфель. Открыл и начал по одной вынимать оттуда бумаги и раскладывать на столе так ровно, будто стол был расчерчен на линейки. При этом не сводил с меня глаз.

– Вы узнаете эти бумаги, Бликс?

Да, дорогая сестричка, я узнал эти бумаги. Это были мои долговые расписки.

– Я купил ваши векселя, Бликс. Все до одного. Больше пятидесяти риксдалеров. И теперь я владею вами, вашим телом и вашей душой.

У меня перехватило дыхание, и несколько секунд я не мог произнести ни слова.

– И что вы собираетесь со мной делать? – спросил я наконец.

– А что вы можете делать? Что вы умеете, каковы ваши склонности? – спросил он с наигранным, как мне показалось, равнодушием. – Наш первый разговор мы посвятим именно этому. Я пока не знаю, представляете ли вы для меня какую-то ценность.

Я рассказал все. Что мне еще оставалось делать? Рассказал про годы в Карлскруне, перечислил все, чему научился, и все, чему могу и хочу научиться. Старался рассказывать как можно подробнее и надеялся, что рассказ мой его заинтересует. Что будет в противном случае, я даже думать не хотел.

Дюлитц время от времени делал какие-то пометки, обмакивая снежно-белое перо в изящную серебряную чернильницу со стеклянной вставкой. Мне показалось, что он записывал не все, а только то, что показалось ему интересным.

– Это все? – спросил Дюлитц, когда я закончил. – Слушайте внимательно. Каждый вечер в полночь вам вменяется в обязанность стоять на моем крыльце. Так будет продолжаться, пока я не решу, как вас использовать.

Как описать облегчение, которое я испытал, когда понял, что меня все-таки выпустят из этого наводящего ужас подземелья! Пусть даже временно, пусть я не свободен – но даже глоток свежего воздуха мне в тот момент казался недостижимым раем. Выйти отсюда, ощутить дуновение морского ветра, почувствовать, как смертная тоска уступает место пусть слабой, но надежде.

– Послушайте, Бликс. – Дюлитц усмехнулся. – Я знаю, что первая мысль, которая придет вам в голову, – мысль о побеге. Но позвольте заверить – я вас найду, и тогда… Оставим эту тему, пока вам все же удалось не испачкать постеленное вам одеяло. Раск! Будьте любезны показать господину Бликсу выход.

Меня схватили за ворот, подняли со стула, за что я, по совести говоря, был благодарен, потому что ноги меня не держали, и поволокли к двери. Но даже в таком состоянии я нашел в себе силы спросить:

– А что произошло с моим другом, Рикардом Сильваном?

– Его мы нашли намного раньше вас, Бликс. – Скучающее выражение так и не покинуло физиономию Дюлитца. – Он, как бы вам сказать… он соавтор многих из тех пятен, что вы наверняка заметили на одеяле. Наш разговор не особенно удался. В конце концов я решил, что его ценность намного меньше его долгов. Поэтому я дал ему двадцать дней, чтобы расплатиться, а потом я передам его в суд. И его на десять-двадцать лет прикуют к станку на фабрике, пока он не отправится к праотцам.

Спустившись по лестнице, я опустился на колени, и у меня началась неукротимая рвота. Под конец в желудке осталась только желчь.

Вслед за мной в канаву полетел мой саквояж.





7




Этот день я вспоминаю со стыдом, дорогая сестра. Медленно поднялся с вымощенной тесаным булыжником мостовой, вытер рукавом рот и осмотрелся. Оказывается, дом Дюлитца совсем рядом с Сёдермальмской площадью. Значит, его цепным псам не пришлось волочь меня далеко.

Я не имел ни малейшего представления, что делать. Скоро над Стокгольмом займется новое утро. Гадая, какую судьбу уготовил мне Дюлитц, я обнаружил себя идущим по Хорнсгатан к горе Ансгара. На улице никого не было, кроме редких гуляк и запуганных проституток, возвращающихся после ночных приключений в близлежащей роще. Я полез на гору, будто какая-то сила гнала меня прочь от человеческого жилья.

Отсюда был виден весь Стокгольм. Остров Святого Духа, Норрмальм, хлипкий мост на Кунгсхольмен, по которому я недавно шел, вцепившись в мокрый канат и читая молитвы, полный надежд и честолюбивых планов. И лазарет Серафимов… При виде его меня пронзило такое острое чувство стыда, что я застонал.

Не знаю, сколько я так просидел, уткнув голову в колени.

Всю неделю было на редкость тепло, но теперь, похоже, дело шло к непогоде. С моря надвигалась целая армада свинцовых туч, то и дело освещаемых изнутри вспышками неяркого, но почему-то грозного света.

В саквояже лежала украденная у Хагстрёма вещица. Я достал ее и рассмотрел. Стеклянная банка, а в прозрачной жидкости хвостом вниз плавает ящерица. У мастера Хофмана тоже были такие диковины. Он рассказывал: оказывается, единственный способ избежать разложения – залить чудище спиртом. А теперь это существо принадлежит мне. Очень странное создание – продолговатое мускулистое тельце, черно-зеленое, с загадочным желтым узором. Открытая пасть с высунутым раздвоенным языком и круглые глаза, черные, влажные и неподвижные, как морские камушки. Мне показалось, что рептилия смотрит на меня со злобою и осуждением.

«Ты негодяй, Кристофер. Зачем ты меня украл? Ты все равно не знаешь, что со мной делать».

Я раскрошил воск, которым была залита замотанная в тряпку пробка. Размотал ткань и открыл банку.

Знакомый острый запах спирта. Пахло чем-то еще, остро и сладковато.

Достал ящерицу, весьма неохотно покинувшую свое убежище, и вздрогнул от отвращения – настолько неприятна на ощупь ее скользкая чешуйчатая кожа. Размахнулся, выбросил ее подальше и большими глотками выпил содержимое банки. Все, до самого дна.



Опьянение пришло мгновенно. Я немало пил, сестра, особенно с тех пор, как пришел в нашу столицу, но такого не было ни разу. Я сказал «опьянение», потому что не нашел другого слова. Это было не обычное опьянение. Как будто впервые в жизни у меня открылись глаза, и я увидел другой мир, скрытый за нашими буднями. Я поначалу решил, что рептильный настой, ворчание грома и предгрозовое освещение сыграло со мной такую шутку, но кто его знает… Представь, я увидел город в потоках крови, низвергающейся из каждой двери, из каждого окна. Я видел, как поднимаются из-под земли мертвецы. Оказывается, нет клочка земли в этом городе, где когда-то не стояла бы виселица или плаха палача, нет канавы, куда не сваливали бы трупы умерших во время чумы… или изуродованные обрубки воинов, отдавших свою жизнь на алтарь отечества. Их изъеденные могильными червями руки со стонами поднимались, как сорняки из щелей в мостовой, и пытались хватать прохожих за ноги – но хватали только воздух.

В этот момент меня настигла непогода. Тяжелые капли дождя застучали по жестяным крышам, двойные ослепительные молнии то и дело вонзались в землю, как огромные многозубые вилки, прошивая сизо-розовое, какое бывает только в грозу, небо. Сухие продолжительные взрывы грома совершенно оглушили меня. Весь грозовой небосвод напоминал гигантского сизого жука, ощупывающего ногами-молниями бедные жилища людей. «Может быть, он ищет очередную жертву?» – мелькнула дикая мысль в моем затуманенном мозгу. Точно так же, как мы в девяностом году в Карлскруне шли от дома к дому, когда вступила в свои права весна, когда начали оттаивать в своих лачугах замерзшие трупы. Мы шли по запаху, подбирали раздутые тела, а на нас шипели переставшие бояться людей крысы. Они были недовольны, что мы лишаем их пиршества…


Я видел, как беременные женщины толпятся у стокгольмских кладбищ и рожают мертвых детей, падающих из материнского лона прямо в могилу; некоторые из этих женщин были настолько слабы, что необрезанная пуповина утягивала их в яму за ребенком.

А из дворцов на Корабельной набережной и из богатых усадеб высыпали роскошно одетые смеющиеся господа. Зубы у них заточены до волчьей остроты, они охотятся за нищими, проститутками, беспризорными, перегрызают им глотки и пиршествуют, пока животы не лопаются, как перезревший нарыв.

Гроза миновала, над городом появилось солнце. Но нет, сестра, это было не солнце. Это было адское пламя. Из пламени появился Эмануель Хофман с огромной дырой в животе от русского ядра, и из этой дыры петлями свисали кишки. Голова его на сломанной шее завалилась набок, он водил вокруг себя руками, как слепой, и кричал: «Где мои щипцы, Кристофер? Где моя пила? Иди сюда, я поколочу тебя так, что ты всю жизнь будешь мочиться кровью! Ты меня не забудешь, Кристофер!»

Очнулся я в канаве. Насквозь промокший, в лихорадке. И услышал свой голос, будто он принадлежал кому-то другому.

Я повторял твое имя, сестра. Я повторял твое имя вновь и вновь.





8




На третью ночь меня позвали. Предыдущие два дня дверь приоткрывалась, оттуда высовывалась рука и отрицательно покачивалась – сегодня ты не нужен. Ищи сам, где ночевать и чем утолить голод. Последствия выпитой мною рептильной настойки все еще ощущались. Думаю, ящерица выделила какие-то неизвестные науке соки, способные воздействовать на сознание и даже изменять представление об окружающем мире. Например, когда я поднимал голову и смотрел на звезды, начинала кружиться голова, точно я глядел не на небо, а в пугающую бездну, где мерцают зловещие символы созвездий.

И вот произошло то, чего я боялся. Дверь отворилась, и один из костоломов махнул – входи. Я оказался в том же самом наводящем ужас подвале без окон. Ни стула, ни грязного, в пятнах одеяла там уже не было, но это почему-то меня не успокоило.

Дюлитц при моем появлении отложил толстый журнал, встал и вышел из-за стола. То ли свет так падал, то ли от страха – мне померещились странные, напоминающие рога выросты на лбу, клыки и острые когти на пальцах. Я протер глаза – видение исчезло.

– Юхан Бликс… Я вас жду.

– Что вы собираетесь со мной делать? – спросил я дрожащим голосом.

Дюлитц посмотрел на меня равнодушно.

– Ты продан, Бликс. – Он отбросил наконец это издевательское «выканье». – Все твои векселя перешли в собственность хозяина. Как и твоя жизнь.

– Кто меня купил? Кому я продан? И что он хочет со мной делать?

Дюлитц пожал плечами:

– А разве пекарь спрашивает, что хочет покупатель делать с купленным кренделем? Разве мясник интересуется будущим проданных колбас? И то и другое съедают, они выполняют свое предназначение. А кто-то, возможно, пожелает распорядиться по-иному. С купленным товаром покупатель волен делать все что захочет. Как и с тобой, Юхан Кристофер Бликс.

Он медленно сел и опять открыл свой журнал.

– Мы, скорее всего, видимся в последний раз. Не могу сказать, что сильно огорчен, нет. Подзаборная жизнь сделала твое присутствие серьезным испытанием как для зрения, так и для обоняния. Не знаю, что приготовила тебе судьба, но мой тебе совет: даже если ты когда-либо обретешь свободу, не показывайся мне на глаза.

В подвал спустился мой новый господин, и меня словно окатили ушатом ледяной воды. Волосы встали дыбом. Может быть, ящерица Хагстрёма сыграла со мной очередную злую шутку, но я даже не нахожу слов, чтобы описать этого человека. Ни высокий, ни низкий, ни молодой, ни старый. Одежды, когда-то наверняка дорогие, носили отпечаток полного отсутствия интереса. Замахрившиеся обшлага сюртука; из шитья, когда-то красивого, торчат оборванные нити. Жилет застегнут на шикарные перламутровые пуговицы, но половина из них оторвана. Без парика, волосы свисают неопрятными лохмами. И хотя в его поведении не было ничего угрожающего, страх пронизал меня так, что я едва мог дышать.

Что-то с ним было не так. Я почувствовал это всем свои существом: что-то с ним не так. Вокруг него в подвале сразу образовалась пустота, он был здесь – и словно его и не было, точно это и не человек вовсе, а призрак, мертвец, решивший по одному ему известным причинам восстать из мертвых. Жуткое создание, которому пришло в голову вырядиться человеком, но на наряде все и закончилось, шарада не удалась. Не скажу, что выражение лица его испугало меня; нет, меня испугало полное отсутствие выражения, точно кто-то обрезал все мышцы и сухожилия, призванные поднимать брови, хмуриться и улыбаться.

Дюлитц поприветствовал его сдержанным кивком и махнул рукой в мою сторону. Мой новый хозяин посмотрел на меня так, будто он меня и не видит вовсе – или, вернее, видит, но не замечает. Как мебель или пятно на обоях. Говорил он без всякого выражения, единственной особенностью было странного рода заикание. Некоторые звуки словно не желали слетать с его губ, застревали во рту, и он делал небольшой перерыв, чтобы подобрать другое слово, не содержащее коварных букв.

– Вся сумма в государственных облигациях, вы можете получить деньги в любом банке или где сочтете нужным. – Он протянул Дюлитцу конверт.

Дюлитц неторопливо сломал восковую печать и проверил содержимое. Очевидно, он остался доволен, потому что положил бумаги обратно, кивнул и вручил неизвестному мои просроченные векселя. Тот небрежно сунул их в карман и молча сделал мне знак подниматься по лестнице. Я поднялся на две ступеньки, обернулся и сказал;

– Мое имя – Юхан Кристофер Бликс, я…

Впервые он посмотрел мне в глаза, и этого хватило, чтобы заставить меня осечься на полуслове. В блеклых, слишком больших для лица, которому они достались, глазах не отразилось ровным счетом ничего: ни сострадания, ни даже простого интереса. Только ненависть. Но не пылающая огнем мести, нет, – ненависть такого свойства, которую я никогда ранее в людях не замечал. И ненависть ли это была? Так могла бы смотреть пустыня на путника, имевшего глупость нарушить покой ее бескрайних дюн: победительно, равнодушно и терпеливо, как сама вечность. Я опустил глаза, но знал, что он на меня смотрит.

Мой хозяин поднялся на одну ступеньку и после долгой паузы прервал молчание:

– Кто-то вывалил содержимое ночного горшка прямо перед дверью. Фонари, по обыкновению, светят скверно, и я по неосторожности наступил. Обнаружил свою ошибку, только когда почувствовал запах. Не будешь ли ты так любезен вычистить мой сапог?

Наступило тягостное молчание. Краем глаза я заметил, что Дюлитц и его слуга с интересом наблюдают эту сцену, но мой новый хозяин вовсе не обратил на них внимания. Я умоляюще посмотрел на него, но встретил все тот же мертвый взгляд. Он терпеливо выждал, пока я встану на колени, и поставил сапог перед моим носом. Я потянул вниз рукав рубахи и обмотал им ладонь, но он отрицательно покачал головой:

– Нет. Не так.

Я сначала не понял. Только после того, как он тем же, без всякого выражения произнесенным «нет, не так» отверг мою очередную попытку, я сообразил, чего он добивается. Возражений не последовало, только когда я приблизил лицо к его вонючему сапогу и высунул язык. Он не пошевелился, не поднял ногу даже на дюйм, чтобы облегчить мою работу, а я, с трудом удерживая рвоту и обливаясь слезами, ползал вокруг его ноги. Не могу сказать, чтобы он выказывал какие-то признаки злобной радости или удовольствия, глядя на мое унижение, на мои слезы и попытки удержать очередной позыв на рвоту. Я словно бы не существовал для него. Закончив, я с трудом встал. Голова моя так долго была внизу, что произошло отлитие крови, и я чуть не упал от внезапного головокружения.

– Я имел в виду другой сапог, – по-прежнему без всякого выражения произнес он.

И только когда я вылизал и второй сапог, он показал мне на дверь.

В переулке стоял большой дилижанс, запряженный привязанными к чугунному грибу коновязи четырьмя лошадьми. Окна задернуты кожаными занавесками. Кучер как раз вешал на шею лошади торбу с овсом.

Человек, скупивший мои векселя, знаком показал, чтобы я залез в экипаж и коротко бросил вознице: