Смитбек провел здесь уже два дня, два полных дня. Он знал это только потому, что высокое зарешеченное окно на стене под потолком пропускало солнечные лучи. Когда он впервые пришел в себя после того жуткого удара, здесь стояла темнота. Несколько часов спустя встало солнце, потом, после бесконечного ожидания, оно ушло, и для Смитбека началась вторая бесконечная ночь. Солнце снова встало и зашло — во второй раз.
Два дня. Единственной его едой были пакетики банановых чипсов, единственным питьем — банки финикового лимонада со стоявшего в углу поддона. Чипсы ему приносили каждый день, каждый раз это сопровождалось предупредительным криком, и дверь приоткрывалась ровно настолько, чтобы под дулом дробовика швырнуть внутрь несколько пакетиков. Туалет представлял собой старое оцинкованное ведро. Его еще предстояло вынести.
Смитбеку потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя от последствий удара. И когда он сделал это, его охватил ужас: что теперь с ним будет? Неужели удар по голове — всего лишь предисловие к тому, что его ждет?
Ищет ли его кто-нибудь? После смерти брата Смитбек жил без семьи, без подруги. Он так часто переезжал с места на место, не извещая друзей, что его исчезновение их не встревожит. Оставался Краски — он единственный обратит внимание на отсутствие Смитбека и, вероятно, решит, что его репортер отлынивает от работы.
Одно радовало: они не собираются его убивать, по крайней мере сейчас. И это вызывало вопрос: а чего они хотят от него?
С осознанием этого его мысли — насколько позволяла невыносимая головная боль — обратились к событиям, которые привели к его нынешнему положению. Его подставил этот сукин сын из ландшафтной компании. Наверное, Смитбеку следовало предвидеть такое развитие событий. Но он, как обычно, слишком жаждал заполучить свою историю.
Теперь история у него была, ну да, если только удастся выбраться отсюда живым.
Его испанский был довольно убогим, и Смитбек понимал лишь часть громких разговоров, происходивших за запертой дверью его камеры. Насколько он смог разобрать, его держали пленником в одном из неиспользуемых подсобных помещений tienda guatemalteca[42], мимо которого они проехали, прежде чем свернуть в проулок. Он слышал только два мужских голоса. Иногда эти двое грубо смеялись, отпускали похабные шутки и хвастались своими подвигами. Они разговаривали о некоем солидном вознаграждении от кого-то за что-то. Он слышал много разговоров про наркотики, стрельбу и контрабанду. Один или два раза, как ему показалось, упомянули о нем. Но в основном они, похоже, ждали возвращения босса. Человека, которого они называли El Engreído.
Engreído. Смитбек задумался над этим словом и решил, что фигурально это слово значит «самодовольный». В буквальном же смысле оно означало «бахвал» и, вероятно, было прозвищем. Он спросил себя, что с ним произойдет, когда вернется этот Бахвал.
И словно в ответ на его мысли, за дверью его импровизированной камеры раздался шум. Смитбек услышал два знакомых голоса. Потом к ним присоединился третий: более медленный, более низкий, полный властности.
Смитбек инстинктивно подался назад и прижался спиной к самой дальней от двери стене. «Проклятье!»
Долго ждать ему не пришлось. После нескольких секунд возни с замком дверь открылась. На сей раз обошлось без дробовика — в нем не было нужды. В дверях появилась гигантская фигура татуированного человека, того самого, который вырубил его одним ударом.
Увидев Смитбека, человек ухмыльнулся и вошел в кладовку.
— Flaco, cierra la maldita puerta[43], — сказал он через плечо.
Дверь за ним закрылась, и секунду спустя в камере впервые после того, как Смитбек пришел в себя, загорелась лампочка в проволочном каркасе. В свете лампы человек казался еще крупнее, чем выглядел в проулке. У него была бритая голова, а сзади шею охватывало толстое кольцо жира, больше похожее на мышцы, если это вообще возможно. Майка на нем была растянута мощной грудью, обе руки покрыты татуировками от плеча до запястья. Смит со страхом заметил среди прочих татуировок «П» и «Н» — буквы, которые стали слишком хорошо ему знакомы.
Бахвал подтянул к матрасу Смитбека деревянный поддон с финиковым лимонадом, стоявший в углу. Хотя поддон предназначался для дюжины ящиков лимонада, гигант передвинул его с такой легкостью, будто это была коробка из-под обуви. Он уселся на поддон и посмотрел на Смитбека:
— Чуток бо-бо, chiquito?[44]
Смитбек понял, что невольно прикрывает ушибленный висок, и тут же опустил руку.
— Так это ты, значит, размахивал фотографиями в городе и задавал вопросы, как нас татуируют.
— Я… — начал было Смитбек, но Бахвал повысил голос и заглушил его:
— Я знаю, кто ты. Ты — Роджер Смитбек. Смит-бек. Репортер.
На мгновение к страху примешалось любопытство: откуда громиле об этом известно? Ну конечно, они забрали его бумажник и посмотрели водительское удостоверение. Остальное погуглили.
— Но ты далеко от дома, Смитбек. Что ты делаешь так далеко от Майами? И почему спрашивал про «Пантер»?
Английский этого человека был очень хорош. Смитбек проглотил слюну, изо всех сил стараясь помнить о кодексе журналистской чести, который яростно отстаивал его отец, издатель газеты. «Что бы сделал в такой ситуации Эрни Пайл?»[45] — спрашивал он всегда в трудные моменты.
— Если вам известно, что я репортер, — сказал Смитбек, — то вы понимаете, что задавать вопросы — мое занятие. Я…
Бахвал заткнул ему рот, подняв указательный палец.
— Вопросы здесь задаю я. И ты — ты больше не репортер. Ты собачье говно на моей подошве. — Он помолчал, задумчиво глядя на Смитбека. — Есть с этим проблемы, mierda de perro?[46]
Журналистская честь была здесь ни при чем, так что у Смитбека с этим проблем не было.
Бахвал кивнул:
— Думаю, я бы хотел стать репортером. Ездишь повсюду, суешь свой нос куда не следует. Говоришь с копами, с прохожими, знаешь в два раза больше, чем кто-либо другой. Задаешь любые вопросы, какие придут в голову, даже если ты к этому не имеешь никакого отношения. — Он помолчал, изображая процесс мышления. — И если бы я был маленьким репортером — и, может быть, узнал что-то такое, чего не должен знать, — я мог бы задавать еще больше вопросов. Например, про «Пантер». И все будут думать, что я просто делаю свою работу.
Неожиданно стремительная, как жало гадюки, огромная рука человека ухватила Смитбека за ворот и потащила его с матраса. Смитбек вскрикнул от боли и удивления.
— Так что происходит, chiquito? — спросил Бахвал убийственно угрожающим шелковым голосом. — Я знаю, ты хочешь мне сказать. Ты бы не носился тут, как со скипидаром в жопе, не вынюхивал бы днем и ночью, если бы не знал чего-то. Что пошло не так на стрелке? Где они, las mulas? Что за история со всеми этими грузовиками?
Пока кулак сжимался все крепче, мозг Смитбека быстро работал, но с его губ сорвался только детский лепет:
— О чем вы говорите? Какие мулы? Какие грузовики?
— Не корчи из себя дурака. Большие грузовики, правительственные. В них полно товара? Моего товара? — Он сделал паузу. — Кое-что запаздывает, мой друг-журналист. Очень, очень большое. Очень, очень запаздывает. Это злит моих hombres[47]. Это злит моего jefe[48].
Последовало мгновение тишины. Потом, еще сильнее сжав в кулаке его воротник, гигант поднял Смитбека над полом. Крякнув от усилия, он всадил другой кулак в живот Смитбеку, подвешенному над матрасом. Жуткая боль пронзила чрево репортера. Его тело инстинктивно попыталось свернуться в позу эмбриона, но, поскольку он был подвешен за воротник, его колени только дернулись: один раз, два. Бахвал нанес ему еще один страшный удар в живот и бросил на матрас.
Смитбек согнулся пополам, его вырвало на грязное одеяло.
Бахвал шагнул вперед и оседлал его:
— Ты еще не собрал все говно, которое искал, chiquito, иначе не совался бы сюда со своими вопросами. Но ты что-то знаешь. Я думаю, это насчет грузовиков с закрашенными номерами.
Смитбек почти не слышал его. Он с трудом дышал, его тело содрогалось от боли.
— И ты мне все скажешь, — продолжал Бахвал. — Знаешь почему? Потому что люди мне всегда рассказывают. Я провел два года в Шарлоттской тюрьме. У меня был приемчик для новичков, в особенности для педофилов. Они все были мягкие — мягкие, как ты. Я на них чуток нажимал, просто чтобы они почувствовали, — и они тут же начинали говорить! — Бахвал рассмеялся в притворном удивлении. — Они выкладывали мне все свои секреты, все гадости, что они сделали, надеясь, что я прекращу. Но я не прекращал, chiquito. Я на них нажимал, пока мне не надоедало. А теперь поговори-ка со мной.
— Все дело в ногах, — простонал Смитбек.
– ¿Qué?
— Ноги… — По подбородку Смитбека все еще стекала рвота, и он не мог произнести более нескольких слов зараз. — Их вынесло… на берег…
Бахвал встал и сделал несколько шагов назад:
— Что за ноги?
— Эта татуировка… была на одной из ног…
— Что? Ты про те ноги на пляже Каптивы?
— Я получил фото из… из морга… Пытался использовать тату… чтобы… чтобы получить историю…
— Заткнись. Мой пропавший груз не имеет никакого отношения к этим ногам! Ты пытаешься меня запутать. — Бахвал выругался, потом крикнул через плечо. — Карлос! Флако! ¡Pongan tus culos aquí, carajos![49]
Дверь тут же снова открылась, и внутрь вошли два человека. Сквозь дымку боли Смитбек увидел, что один из них — высокий, хорошо сложенный, другой — короткий и оба так же плотно покрыты татуировками, как Бахвал. Отвернувшись от Смитбека, Бахвал тихо заговорил с ними на быстром испанском. Смитбек даже не пытался понять. Ему пришла в голову мысль… мысль, которая могла бы прийти и раньше, но, чтобы она пришла, понадобилось это короткое, злобное избиение. Старый садовник, эта подсадная утка, когда показывал Смитбеку дорогу, много болтал. Из его слов получалось, что у «Пантер» серьезная проблема — именно об этом и хотел узнать Бахвал. Но Смитбек не мог прогнать из головы слова, сказанные ему как-то приятелем-копом: «Если тебя похитят, если на них не будет масок, если они будут называть друг друга по именам в твоем присутствии, значит тебе хана: рано или поздно они тебя шлепнут».
Он понял, что Бахвал снова смотрит на него. Громадная фигура выражала нечто такое, чего Смитбек не сумел распознать: то ли гнев, то ли неуверенность, — это могло быть что угодно.
— Такая никчемная история с этими ногами, — сказал он Смитбеку. — Не знаю, глуп ты или умен. Поспрашиваю. Посмотрю, может, ты не всю правду говоришь, может, тут есть связь. И тогда я вернусь и сломаю тебя. Вот тогда я узнаю, врешь ли ты. А если ты говоришь правду, то расскажешь что-нибудь еще.
— Я сказал вам все… — начал было Смитбек, но Бахвал уже пошел к двери, доставая телефон из кармана.
У двери он остановился и дал двум бойцам очередную инструкцию:
— Поработайте с ним еще немного, а потом снова заприте.
С этими словами он вышел в узкий коридор и исчез из виду.
33
Исследовательское судно «Левкотея» прошло под мостом, когда серый рассвет заползал на штормовое небо, проливая стальное сияние на бурное море. Они миновали маяк на Санибеле и вышли из сравнительно спокойных вод туда, где высокие волны с белыми гребнями начали качать корабль вверх и вниз, а ветер бросал брызги в окна. Памела Гладстон направляла «Левкотею» вокруг южной оконечности острова в открытое море.
Пендергаст занял место напротив штурвала. Он приехал в непромокаемом плаще с желтой зюйдвесткой, в непромокаемых штанах и сапогах — все новенькое, с иголочки, пахнущее магазином, где эти вещи были куплены. Гладстон с трудом сдержала удивленную улыбку.
— Не лучший день для прогулок, — сказала она.
— Действительно.
Она внимательно посмотрела на Пендергаста, опасаясь увидеть признаки морской болезни, но ничего такого не заметила. Лицо его, как всегда, было бесстрастным и невозмутимым, совершенно непроницаемым. Обычно перед рвотой люди бледнели, но он и без того был бледен как смерть.
— К первому месту сброса мы подойдем минут через пятнадцать. Это бухта между Бока-Гранде и Кайо-Коста. Второй сброс — у Манасота-Ки, а третий и четвертый у Винис-Инлет. Пятый — чуть дальше в море, милях в десяти к северу. Эта точка видна с берега.
— Спасибо за объяснения.
Пендергаст не предложил помощи, да она бы и не приняла ее. В этих бурных морях о человеке за бортом не могло быть и речи. Шторм, обрушившийся на них, двигался из залива к дельте. Они захватывали лишь его край — ничего, с чем ее корабль не мог бы справиться, и никакого ухудшения в прогнозе. Обычный бурный день на открытой воде. Так она, по крайней мере, думала.
Прошло не очень много времени, когда Гладстон заметила на радаре судно приблизительно в пяти морских милях позади. Оно было там почти с тех пор, как они миновали маяк на Санибеле, и, похоже, преследовало их. Гладстон увеличила масштаб радара и сделала заметку на память — отметила другие суда поблизости, их местоположение, курс. Сегодня их было гораздо меньше обычного: в такую погоду прогулочные суда предпочитали оставаться в порту. Эти суда были рабочие. Она перевела взгляд на зеленое пятнышко в пяти милях за кормой — чужой корабль шел с той же скоростью и тем же курсом, что и «Левкотея». Гладстон повернулась посмотреть, но за волнами и барашками, туманом и брызгами ничего не увидела.
Пендергаст, прежде молчавший, вдруг заговорил:
— Похоже, нас преследуют.
— Вы имеете в виду судно на один восемьдесят в пяти милях за кормой? Я тоже его заметила. Возможно, совпадение.
— Может быть, сделаем маленькую проверку? — предложил он.
— Как?
Два дня. Единственной его едой были пакетики банановых чипсов, единственным питьем — банки финикового лимонада со стоявшего в углу поддона. Чипсы ему приносили каждый день, каждый раз это сопровождалось предупредительным криком, и дверь приоткрывалась ровно настолько, чтобы под дулом дробовика швырнуть внутрь несколько пакетиков. Туалет представлял собой старое оцинкованное ведро. Его еще предстояло вынести.
Смитбеку потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя от последствий удара. И когда он сделал это, его охватил ужас: что теперь с ним будет? Неужели удар по голове — всего лишь предисловие к тому, что его ждет?
Ищет ли его кто-нибудь? После смерти брата Смитбек жил без семьи, без подруги. Он так часто переезжал с места на место, не извещая друзей, что его исчезновение их не встревожит. Оставался Краски — он единственный обратит внимание на отсутствие Смитбека и, вероятно, решит, что его репортер отлынивает от работы.
Одно радовало: они не собираются его убивать, по крайней мере сейчас. И это вызывало вопрос: а чего они хотят от него?
С осознанием этого его мысли — насколько позволяла невыносимая головная боль — обратились к событиям, которые привели к его нынешнему положению. Его подставил этот сукин сын из ландшафтной компании. Наверное, Смитбеку следовало предвидеть такое развитие событий. Но он, как обычно, слишком жаждал заполучить свою историю.
Теперь история у него была, ну да, если только удастся выбраться отсюда живым.
Его испанский был довольно убогим, и Смитбек понимал лишь часть громких разговоров, происходивших за запертой дверью его камеры. Насколько он смог разобрать, его держали пленником в одном из неиспользуемых подсобных помещений tienda guatemalteca[42], мимо которого они проехали, прежде чем свернуть в проулок. Он слышал только два мужских голоса. Иногда эти двое грубо смеялись, отпускали похабные шутки и хвастались своими подвигами. Они разговаривали о некоем солидном вознаграждении от кого-то за что-то. Он слышал много разговоров про наркотики, стрельбу и контрабанду. Один или два раза, как ему показалось, упомянули о нем. Но в основном они, похоже, ждали возвращения босса. Человека, которого они называли El Engreído.
Engreído. Смитбек задумался над этим словом и решил, что фигурально это слово значит «самодовольный». В буквальном же смысле оно означало «бахвал» и, вероятно, было прозвищем. Он спросил себя, что с ним произойдет, когда вернется этот Бахвал.
И словно в ответ на его мысли, за дверью его импровизированной камеры раздался шум. Смитбек услышал два знакомых голоса. Потом к ним присоединился третий: более медленный, более низкий, полный властности.
Смитбек инстинктивно подался назад и прижался спиной к самой дальней от двери стене. «Проклятье!»
Долго ждать ему не пришлось. После нескольких секунд возни с замком дверь открылась. На сей раз обошлось без дробовика — в нем не было нужды. В дверях появилась гигантская фигура татуированного человека, того самого, который вырубил его одним ударом.
Увидев Смитбека, человек ухмыльнулся и вошел в кладовку.
— Flaco, cierra la maldita puerta[43], — сказал он через плечо.
Дверь за ним закрылась, и секунду спустя в камере впервые после того, как Смитбек пришел в себя, загорелась лампочка в проволочном каркасе. В свете лампы человек казался еще крупнее, чем выглядел в проулке. У него была бритая голова, а сзади шею охватывало толстое кольцо жира, больше похожее на мышцы, если это вообще возможно. Майка на нем была растянута мощной грудью, обе руки покрыты татуировками от плеча до запястья. Смит со страхом заметил среди прочих татуировок «П» и «Н» — буквы, которые стали слишком хорошо ему знакомы.
Бахвал подтянул к матрасу Смитбека деревянный поддон с финиковым лимонадом, стоявший в углу. Хотя поддон предназначался для дюжины ящиков лимонада, гигант передвинул его с такой легкостью, будто это была коробка из-под обуви. Он уселся на поддон и посмотрел на Смитбека:
— Чуток бо-бо, chiquito?[44]
Смитбек понял, что невольно прикрывает ушибленный висок, и тут же опустил руку.
— Так это ты, значит, размахивал фотографиями в городе и задавал вопросы, как нас татуируют.
— Я… — начал было Смитбек, но Бахвал повысил голос и заглушил его:
— Я знаю, кто ты. Ты — Роджер Смитбек. Смит-бек. Репортер.
На мгновение к страху примешалось любопытство: откуда громиле об этом известно? Ну конечно, они забрали его бумажник и посмотрели водительское удостоверение. Остальное погуглили.
— Но ты далеко от дома, Смитбек. Что ты делаешь так далеко от Майами? И почему спрашивал про «Пантер»?
Английский этого человека был очень хорош. Смитбек проглотил слюну, изо всех сил стараясь помнить о кодексе журналистской чести, который яростно отстаивал его отец, издатель газеты. «Что бы сделал в такой ситуации Эрни Пайл?»[45] — спрашивал он всегда в трудные моменты.
— Если вам известно, что я репортер, — сказал Смитбек, — то вы понимаете, что задавать вопросы — мое занятие. Я…
Бахвал заткнул ему рот, подняв указательный палец.
— Вопросы здесь задаю я. И ты — ты больше не репортер. Ты собачье говно на моей подошве. — Он помолчал, задумчиво глядя на Смитбека. — Есть с этим проблемы, mierda de perro?[46]
Журналистская честь была здесь ни при чем, так что у Смитбека с этим проблем не было.
Бахвал кивнул:
— Думаю, я бы хотел стать репортером. Ездишь повсюду, суешь свой нос куда не следует. Говоришь с копами, с прохожими, знаешь в два раза больше, чем кто-либо другой. Задаешь любые вопросы, какие придут в голову, даже если ты к этому не имеешь никакого отношения. — Он помолчал, изображая процесс мышления. — И если бы я был маленьким репортером — и, может быть, узнал что-то такое, чего не должен знать, — я мог бы задавать еще больше вопросов. Например, про «Пантер». И все будут думать, что я просто делаю свою работу.
Неожиданно стремительная, как жало гадюки, огромная рука человека ухватила Смитбека за ворот и потащила его с матраса. Смитбек вскрикнул от боли и удивления.
— Так что происходит, chiquito? — спросил Бахвал убийственно угрожающим шелковым голосом. — Я знаю, ты хочешь мне сказать. Ты бы не носился тут, как со скипидаром в жопе, не вынюхивал бы днем и ночью, если бы не знал чего-то. Что пошло не так на стрелке? Где они, las mulas? Что за история со всеми этими грузовиками?
Пока кулак сжимался все крепче, мозг Смитбека быстро работал, но с его губ сорвался только детский лепет:
— О чем вы говорите? Какие мулы? Какие грузовики?
— Не корчи из себя дурака. Большие грузовики, правительственные. В них полно товара? Моего товара? — Он сделал паузу. — Кое-что запаздывает, мой друг-журналист. Очень, очень большое. Очень, очень запаздывает. Это злит моих hombres[47]. Это злит моего jefe[48].
Последовало мгновение тишины. Потом, еще сильнее сжав в кулаке его воротник, гигант поднял Смитбека над полом. Крякнув от усилия, он всадил другой кулак в живот Смитбеку, подвешенному над матрасом. Жуткая боль пронзила чрево репортера. Его тело инстинктивно попыталось свернуться в позу эмбриона, но, поскольку он был подвешен за воротник, его колени только дернулись: один раз, два. Бахвал нанес ему еще один страшный удар в живот и бросил на матрас.
Смитбек согнулся пополам, его вырвало на грязное одеяло.
Бахвал шагнул вперед и оседлал его:
— Ты еще не собрал все говно, которое искал, chiquito, иначе не совался бы сюда со своими вопросами. Но ты что-то знаешь. Я думаю, это насчет грузовиков с закрашенными номерами.
Смитбек почти не слышал его. Он с трудом дышал, его тело содрогалось от боли.
— И ты мне все скажешь, — продолжал Бахвал. — Знаешь почему? Потому что люди мне всегда рассказывают. Я провел два года в Шарлоттской тюрьме. У меня был приемчик для новичков, в особенности для педофилов. Они все были мягкие — мягкие, как ты. Я на них чуток нажимал, просто чтобы они почувствовали, — и они тут же начинали говорить! — Бахвал рассмеялся в притворном удивлении. — Они выкладывали мне все свои секреты, все гадости, что они сделали, надеясь, что я прекращу. Но я не прекращал, chiquito. Я на них нажимал, пока мне не надоедало. А теперь поговори-ка со мной.
— Все дело в ногах, — простонал Смитбек.
– ¿Qué?
— Ноги… — По подбородку Смитбека все еще стекала рвота, и он не мог произнести более нескольких слов зараз. — Их вынесло… на берег…
Бахвал встал и сделал несколько шагов назад:
— Что за ноги?
— Эта татуировка… была на одной из ног…
— Что? Ты про те ноги на пляже Каптивы?
— Я получил фото из… из морга… Пытался использовать тату… чтобы… чтобы получить историю…
— Заткнись. Мой пропавший груз не имеет никакого отношения к этим ногам! Ты пытаешься меня запутать. — Бахвал выругался, потом крикнул через плечо. — Карлос! Флако! ¡Pongan tus culos aquí, carajos![49]
Дверь тут же снова открылась, и внутрь вошли два человека. Сквозь дымку боли Смитбек увидел, что один из них — высокий, хорошо сложенный, другой — короткий и оба так же плотно покрыты татуировками, как Бахвал. Отвернувшись от Смитбека, Бахвал тихо заговорил с ними на быстром испанском. Смитбек даже не пытался понять. Ему пришла в голову мысль… мысль, которая могла бы прийти и раньше, но, чтобы она пришла, понадобилось это короткое, злобное избиение. Старый садовник, эта подсадная утка, когда показывал Смитбеку дорогу, много болтал. Из его слов получалось, что у «Пантер» серьезная проблема — именно об этом и хотел узнать Бахвал. Но Смитбек не мог прогнать из головы слова, сказанные ему как-то приятелем-копом: «Если тебя похитят, если на них не будет масок, если они будут называть друг друга по именам в твоем присутствии, значит тебе хана: рано или поздно они тебя шлепнут».
Он понял, что Бахвал снова смотрит на него. Громадная фигура выражала нечто такое, чего Смитбек не сумел распознать: то ли гнев, то ли неуверенность, — это могло быть что угодно.
— Такая никчемная история с этими ногами, — сказал он Смитбеку. — Не знаю, глуп ты или умен. Поспрашиваю. Посмотрю, может, ты не всю правду говоришь, может, тут есть связь. И тогда я вернусь и сломаю тебя. Вот тогда я узнаю, врешь ли ты. А если ты говоришь правду, то расскажешь что-нибудь еще.
— Я сказал вам все… — начал было Смитбек, но Бахвал уже пошел к двери, доставая телефон из кармана.
У двери он остановился и дал двум бойцам очередную инструкцию:
— Поработайте с ним еще немного, а потом снова заприте.
С этими словами он вышел в узкий коридор и исчез из виду.
33
Исследовательское судно «Левкотея» прошло под мостом, когда серый рассвет заползал на штормовое небо, проливая стальное сияние на бурное море. Они миновали маяк на Санибеле и вышли из сравнительно спокойных вод туда, где высокие волны с белыми гребнями начали качать корабль вверх и вниз, а ветер бросал брызги в окна. Памела Гладстон направляла «Левкотею» вокруг южной оконечности острова в открытое море.
Пендергаст занял место напротив штурвала. Он приехал в непромокаемом плаще с желтой зюйдвесткой, в непромокаемых штанах и сапогах — все новенькое, с иголочки, пахнущее магазином, где эти вещи были куплены. Гладстон с трудом сдержала удивленную улыбку.
— Не лучший день для прогулок, — сказала она.
— Действительно.
Она внимательно посмотрела на Пендергаста, опасаясь увидеть признаки морской болезни, но ничего такого не заметила. Лицо его, как всегда, было бесстрастным и невозмутимым, совершенно непроницаемым. Обычно перед рвотой люди бледнели, но он и без того был бледен как смерть.
— К первому месту сброса мы подойдем минут через пятнадцать. Это бухта между Бока-Гранде и Кайо-Коста. Второй сброс — у Манасота-Ки, а третий и четвертый у Винис-Инлет. Пятый — чуть дальше в море, милях в десяти к северу. Эта точка видна с берега.
— Спасибо за объяснения.
Пендергаст не предложил помощи, да она бы и не приняла ее. В этих бурных морях о человеке за бортом не могло быть и речи. Шторм, обрушившийся на них, двигался из залива к дельте. Они захватывали лишь его край — ничего, с чем ее корабль не мог бы справиться, и никакого ухудшения в прогнозе. Обычный бурный день на открытой воде. Так она, по крайней мере, думала.
Прошло не очень много времени, когда Гладстон заметила на радаре судно приблизительно в пяти морских милях позади. Оно было там почти с тех пор, как они миновали маяк на Санибеле, и, похоже, преследовало их. Гладстон увеличила масштаб радара и сделала заметку на память — отметила другие суда поблизости, их местоположение, курс. Сегодня их было гораздо меньше обычного: в такую погоду прогулочные суда предпочитали оставаться в порту. Эти суда были рабочие. Она перевела взгляд на зеленое пятнышко в пяти милях за кормой — чужой корабль шел с той же скоростью и тем же курсом, что и «Левкотея». Гладстон повернулась посмотреть, но за волнами и барашками, туманом и брызгами ничего не увидела.
Пендергаст, прежде молчавший, вдруг заговорил:
— Похоже, нас преследуют.
— Вы имеете в виду судно на один восемьдесят в пяти милях за кормой? Я тоже его заметила. Возможно, совпадение.
— Может быть, сделаем маленькую проверку? — предложил он.
— Как?