День, когда бабушки не стало, я помню очень хорошо. Это случилось 23 февраля 1987 года. Я тогда училась на втором курсе, и мне предложили заработать немного денег – провести дискотеку в самом крупном концертном зале Ростова, во Дворце спорта. Это было грандиозное мероприятие, но на репетицию отвели всего один день. Мы с моим коллегой и соучеником по училищу Владимиром Стукановым пробежались по тексту, отыграли все, как надо, а едва репетиция закончилась, я тут же побежала в больницу – меня нашли и сообщили, что бабушка там. «Готовьтесь к худшему, – сказал мне доктор, – у нее обширный инсульт, и вряд ли она придет в сознание». Проведя в больнице почти сутки, я отправилась вести этот развеселый вечер. Ведущего на замену найти уже никто бы не успел, и я не могла так подводить людей. Изо всех сил старалась, чтобы никто ничего не заподозрил – я же профессионал! Отвела один концерт. И когда пришла в гримерку на перерыв, мне сообщили, что бабушка умерла.

А впереди был еще такой же концерт. Выхода у меня не было – только собраться и довести дело до конца. Как я стояла на сцене и что говорила – я не помню. Когда закончился второй концерт, и режиссер пришел ко мне в гримерку и сказал: «Ну вот видишь, второй раз у тебя получилось даже лучше, чем в первый! Такая ты была веселая и жизнерадостная, просто молодец», – я кивнула и рухнула без сознания прямо ему под ноги.





Глава 12. Первый муж. Знакомство и свадьба




На бабушкины похороны я попросила не приходить никого, кроме тех людей, которые знали и любили ее по-настоящему. Мне совершенно не хотелось ловить на себе сочувствующие взгляды и выслушивать неискренние формальные соболезнования, у меня просто не было на это никаких душевных сил, и это только усугубило бы мое и без того тяжелое состояние. Подруги и однокурсники хотели поддержать меня, но я им сказала, что мне так будет легче. И еще попросила их вести себя как обычно, когда я снова вернусь на занятия.

Правда, был один человек, которого я все-таки надеялась там увидеть. В то время я пыталась строить отношения с одним молодым человеком. Он был музыкантом, играл на бас-гитаре и занимался, как сейчас бы сказали, энтертейнментом – организовывал развлекательные вечера. Я с ним встречалась, но это вряд ли можно было назвать серьёзными отношениями, замуж я за него, во всяком случае, не собиралась. Хотя поначалу мне казалось, что у нас что-то может получиться, даже была уверена, что влюблена в него. Ходила зимой звонить ему из телефонной будки, поскольку телефона в нашей квартире тогда не было. Отчаянно мерзла, не чувствовала ног. «Ты там, наверное, замерзла, иди домой», – говорил он мне, сидя на своей теплой кухне. А я прямо таяла, думала – вот он какой, прогоняет меня с улицы, заботится обо мне, значит, я ему нравлюсь. Когда бабушка умерла, он осторожно поинтересовался: «Может быть, я приеду и помогу тебе?» Я сказала, что, наверное, не надо. И он, к моему удивлению, не стал настаивать. Я надеялась, что он скажет: «Я все понимаю, тебе сейчас плохо, тебе нужна помощь, можно я приеду и просто буду с тобой рядом?» А он слился. С огромным, я думаю, облегчением. И после похорон бабушки я ему сказала: «Знаешь, мы должны прекратить наши отношения. Мы не должны больше видеться» Он удивился: «У тебя появился другой?» – и я, сама не знаю почему, ляпнула: «Да, появился. Он очень хороший басист». Вероятно, решила его уколоть побольнее, вот, мол, у меня другой, и он круче тебя во всех отношениях. Но его это совершенно не впечатлило. Он сказал: «Ну хорошо, что ты сейчас сказала. А то я уже начал к тебе привыкать». Нормальные такие слова при расставании с девушкой? Ну как привык, думаю, так и отвыкать начнешь. И ушла.

Долгое время мне было вообще не до отношений, я с головой погрузилась в учебу и работу. Играла в Ростовском академическом театре драмы и была этим обстоятельством очень довольна. Конечно, большинство наших артистов мечтали о том, как их позовут на работу в Москву, и они туда уедут, но у меня тогда таких мыслей не было. А Театр драмы считался лучшим из ростовских театров, там ставили многие режиссеры, ставшие потом известными, такие, например, как Юрий Иванович Еремин, который потом долгое время возглавлял в Москве Театр имени А. С. Пушкина. И актерский состав тоже был очень сильный. Одним из ведущих артистов был Игорь Ливанов. Мне очень нравилось, как он играет, я видела его в нескольких спектаклях. Но никаких мыслей на его счет у меня тогда даже не возникало. Да и невозможно это было: во-первых, он был старше меня на 12 лет, а во-вторых, он был настоящий артист. А для нас, студентов, артисты, работающие в театре, были небожителями. Они выходили на сцену в красивых костюмах, играли главные роли, а после спектакля многих ждали поклонницы с цветами. Так что я продолжала на него смотреть, как на какого-то олимпийского бога.

У Игоря Ливанова была очень эффектная жена, невероятно красивая блондинка с длинными волосами, она тоже играла в нашем театре главные роли, и мы на нее с удовольствием ходили смотреть. У них была дочка, однажды я видела, как он привел ее на работу и пытался накормить в театральном буфете. «Я сказал, надо все съесть!» – строго говорил он. А она сидела, такая маленькая, насупленная, и послушно ела.

И вдруг страшное известие. В Ростовской области произошло крушение поезда – тяжелый грузовой состав, у которого отказали тормоза, на полной скорости врезался в хвост пассажирского поезда и серьезно повредил несколько вагонов. Многие были ранены. Погибли больше ста человек. В числе погибших были жена Игоря Ливанова и его дочка.

В театре об этом стало известно мгновенно. Игорь вернулся с похорон и долгое время был похож на тень. Он играл спектакли, но вне сцены находился в полнейшей прострации. К нему все лезли с соболезнованиями, и я, только что похоронившая бабушку, прекрасно знала, что от них ему еще тяжелее.

Довольно скоро молодые свободные актрисы начали утешать его каждая на свой манер. Выглядело это ужасно и вызывало у него совершенно обратную реакцию. Я понимала, что он чувствует, и впервые тогда подумала, что нет, наверное, на свете таких слов, которые могут помочь человеку, недавно пережившему трагедию, с ней справиться.

А потом у нас случились гастроли в Болгарию. Я тогда училась на третьем курсе и за границей не была ни разу в жизни. Впрочем, тогда это было неудивительно, мы все жили за «железным занавесом», и за рубеж выезжали только избранные. В середине восьмидесятых заграничный туризм потихоньку начал развиваться, и в Болгарию потянулись первые наши туристы, но для меня все равно это было несбыточно и недоступно. Поэтому, когда объявили, что мы всей труппой едем в Софию и Плевен, играть в тамошних театрах, я была в полнейшем восторге.

Я из тех людей, которые раз и навсегда приняли решение избегать приема любых психотропных веществ, но во время той поездки мне казалось, что я непрерывно нахожусь под влиянием каких-то препаратов. Эндорфины вырабатывались непрерывно – волшебным казалось все вокруг, даже воздух. Это был другой мир. Природа, архитектура, вкусная еда, очень красивые парни, которые с нами знакомились. Поскольку страна входила в соцлагерь, болгары в обязательном порядке учили в школе русский язык и все свободно говорили по-русски.

Кормили нас там за счет принимающей стороны и еще давали суточные, и я решила, что буду наедаться впрок в гостинице и на приемах, а суточные потрачу на магазины и подарки. Магазины вызывали, пожалуй, наибольшее удивление. Для нас, людей, воспитанных в условиях тотального дефицита, в новинку было все. Там я впервые в жизни попробовала швепс – у нас из напитков были только «Тархун» и «Байкал», а еще мы знали, что где-то есть какая-то кока-кола, ее привозили дипломаты и артисты с гастролей. А однажды я шла мимо какого-то очень красивого здания, там были витрины до пола, панорамное остекление и что-то очень красивое внутри. Я подумала: может быть, это библиотека. Зашла внутрь и увидела на витринах маленькие коробочки всех цветов радуги, один цвет переходил в другой – от темно-сиреневого до бледно-сиреневого, от ярко-красного в оранжевый и желтый, зеленый, серый, синий. Я была совершенно заворожена этими цветовыми сочетаниями и долго гадала, что же это может быть. Только спустя несколько минут до меня дошло, что это колготки. Тоненькие, гладкие и с орнаментом, в клеточку, в горошек, цветочек и полосочку. Я поняла, что сейчас разрыдаюсь прямо тут, потому что не могу выбрать, какие же из них я хочу. Денег на одну пару. Я одну за другой брала коробочки, рассматривала – эти бледно-розовые, эти ярко-розовые, эти с цветочками, а эти в полосочку. И все их хотелось купить, казалось, что каждый цвет мне был необходим. В итоге вспомнила, что мерила на днях трикотажное фиолетовое платье, и купила колготки под него – фиолетовые. И платье потом тоже купила. И бусики какие-то. Чувствовала себя королевой.

В той поездке я впервые поняла, что Игорь Евгеньевич – не просто актер, чья игра на сцене меня волнует. Меня начало волновать и его нахождение рядом. Мы постоянно сталкивались – в буфете, в автобусе, за кулисами, на экскурсиях. Я заметила, что уже буквально спиной начинаю чувствовать его присутствие в одном помещении со мной. И тогда я очень испугалась. Нас же с первого дня учебы в театральном, с первых дней работы в театре учили, что мы не должны ни в коем случае иметь никаких романтических мыслей в отношении наших партнеров по сцене, только деловые отношения. Но сердцу не прикажешь. А я понимала, что в душе начинало назревать чувство – настоящее и очень мощное, справиться с которым я не могла. Однажды после спектакля мы с девчонками пошли смотреть на щеночков – дворовая собака ощенилась прямо за нашим отелем. Мы гладим этих щеночков, потом девчонки уходят, я внезапно остаюсь одна и вижу – ко мне идет Игорь Евгеньевич. Что со мной было! Я так растерялась, что практически перестала дышать. У меня тряслись руки. Он подошел, сел рядом на какой-то деревянный ящик. И не уходит. Мы гладили этих собачек, говорили ни о чем, и у обоих уши были красные, как у смущенных пионеров.

Обратно из Плевена мы ехали поездом через Киев. И Игорь пригласил меня к себе в гости (в Киеве тогда жили его родители, но они были в отъезде). Мы поехали большой компанией – актеры и актрисы театра, и я, студентка. Друзья Игоря с любопытством на меня посматривали, не понимая, зачем Игорю Евгеньевичу эта девушка.

После возвращения в Ростов я всячески избегала встреч с Игорем. Я не могла допустить мысль, что между нами что-то произойдет и потом нам придется продолжать работать в одном театре. Это было немыслимо. Но потом Игорь пригласил меня на свой день рождения, и я не смогла отказаться. Просто не нашла повода не пойти.

Там, на дне рождения, я впервые познакомилась с родителями Игоря – Евгением Аристарховичем и Ниной Тимофеевной. Они тогда приехали из Киева в Ростов, потому что накануне случилась чернобыльская катастрофа и было очень страшно оставаться в непосредственной близости от нее. Да и Игорю необходима была тогда поддержка родителей – все-таки с момента трагедии в его семье прошло еще совсем немного времени.

Я снова оказалась среди близких друзей Игоря, и опять на меня косо поглядывали, не понимая, как ко мне относиться и что я вообще тут делаю, в каком статусе и на каких правах. Но я не подавала виду. Игорь позвал меня на день рождения, значит, я имею полное право тут находиться. Я смотрела на него в его домашнем окружении, наблюдала, как он общается с друзьями и родителями, как они к нему относятся – и мне все это все больше и больше начинало нравиться.

В какой-то момент одна барышня, тоже работавшая в нашем театре, немного перебрала лишнего и решила произнести тост. «Мне, – говорит, – приснилась умершая жена Игоря Евгеньевича, и она велела мне ее заменить». Последовала буквально немая сцена. Получилось ужасно неудобно. Я сидела и не понимала, что делать со своим лицом, боялась на Игоря глаза поднять. Человек пытается изо всех сил справиться со своей трагедией, устраивает друзьям и близким праздник, а тут такая фраза. Я поняла, что пришла пора покидать теплую компанию, – вся эта неловкая ситуация лишний раз подтверждала правоту моей теории о том, что ни в коем случае отношений в театре быть не должно.

Но как-то в результате получилось так, что я осталась. И спустя некоторое время переехала к Игорю жить. Его мама меня кормила завтраком, потом мы ехали вместе на репетицию в театр. Поначалу мы опасались заходить в здание вместе, чтобы наши сослуживцы не рассекретили нас. В театре слухи, тем более такие, распространяются быстро. И неизвестно, кто как их интерпретирует. Поэтому Игорь первым выходил из троллейбуса, в котором мы ехали, и быстро шел вперед, а я не спеша шла следом, не догоняя его. Но вскоре держать отношения в тайне уже стало невозможно, и однажды утром Игорь подождал, пока я выйду из троллейбуса, взял меня за руку и не отпускал до самого театра. И вот мы проходим в таком виде в двери театра, мимо вахтерши, мимо сослуживцев, все вокруг нас стоят в изумлении и не могут ничего сказать. В тот день, думаю, коллегам было что обсудить. А мы перестали скрываться.

На некоторое время пришлось расстаться. Дело в том, что нашего руководителя курса и главного режиссера Ростовского академического театра драмы Алексея Александровича Малышева внезапно из Ростова перевели в Тулу. А мы не могли без него закончить курс. И он придумал следующую схему. Мы должны были сдать досрочно все общие предметы – историю театра, все теоретические дисциплины, а потом переехать в Тулу и там уже закончить учебу. Нас поселили в общежитии на самой окраине города. Это было здание на самом краю заснеженного поля, через которое мы каждое утро плелись к трамваю, мерзли на ветру, ожидая его, и потом ехали в театр, в самый центр города.

Тульский драматический театр оказался прекрасным во всех отношениях – и с точки зрения архитектуры, и по репертуару. Меня очень впечатлили местные заядлые театралки. Дамы приходили в театр, нарядно одетые, в платьях и бусах, обязательно переобувались в туфельки, брали с собой театральные сумочки, расшитые бисером, и выглядело все это невероятно трогательно.

Мы очень быстро перенесли на сцену тульского театра свой любимый «Айболит-86» и вновь стали играть его во время зимних каникул. С той только разницей, что в Ростове я играла по три спектакля в день, а тут по два. Так мы влились в труппу местного театра.

А еще я именно там сыграла одну из первых своих серьезных ролей – главную женскую роль в очень непростом спектакле под названием «Звезды на утреннем небе», где речь шла о четырех девушках самой древнейшей профессии, которые на время Олимпиады были выдворены в какой-то небольшой подмосковный городок, и с ними происходили коллизии на грани жизни и смерти. У моей героини была сложная ситуация – ее оболгали, заявив, что якобы застали в неоднозначной ситуации у кого-то в комнате в студенческом общежитии, и это было своего рода клеймо. Она разозлилась и сказала во всеуслышание: «Да, я такая!», хотя не имела никакого отношения к этому случаю. Ее просто с кем-то спутали. И мою героиню вместе с настоящими жрицами любви выдворили за сто первый километр. Роль изначально досталась другой актрисе с нашего курса, но у нее случился приступ аппендицита. И в спектакль быстро ввели меня, у меня было буквально два дня, чтобы выучить роль и подготовиться. В это время в театр должна была нагрянуть комиссия из Москвы, а это было очень важное для Тулы явление. Поэтому режиссер, Владимир Михайлович Шапиро, лично занимался со мной. Брал меня буквально за руку и водил по мизансценам, объясняя: «Здесь говоришь вот так, здесь делаешь вот это». Потом мне выдали текст и сказали: «Учи». Я учила его честно до шести утра, он уже не лез, но я старалась, как могла. Повторяла роль, когда ехала в трамвае, но все равно понимала, что не выучила ее даже близко – объемы там были какие-то нереальные.

Волновалась я еще и потому, что впервые в жизни у меня была сцена, когда моей героине надо было раздеться. Она снимала только верхнюю часть гардероба, да и с режиссерской точки зрения это было решено очень гуманно – осветитель направлял на меня очень слабый луч света, и я в этом луче как будто светилась, все обозначалось чисто символически. А сцена была ключевая. Моя героиня попала после автомобильной аварии в больницу, была она в тот момент в боевом раскрасе, пластиковых серьгах – все, как полагается. И вот она сидит на больничной койке, на помосте в самой глубине сцены, ей приносят таз с водой, увлажняют полотенце и начинают им смывать с ее лица косметику, ссадины. Протирают ей руки, потом тело до пояса. Все это символизировало омовение, очищение героини. Я потом спрашивала всех своих однокурсников, как выгляжу в этой сцене, и меня все заверяли, что свет едва высвечивает меня в глубине сцены, а я выгляжу трогательно и вовсе не пошло.

В этой роли я выходила на сцену два раза. В первый раз отыграла, как в бреду горячечном, на абсолютном автопилоте. А когда пришло время идти на сцену второй раз, поняла, что у меня начисто выпал из головы весь текст. Я смотрю на партнеров и понимаю, что вот он сбылся – страшный сон артиста. Тот сон, в котором ты стоишь на сцене, смотришь в темноту зала и не можешь понять, есть там люди или нет. Потом понимаешь, что люди есть, полный зал сидит затаив дыхание и ждет, что ты скажешь. А ты не можешь ничего произнести, потому что начисто не помнишь, какую ты должна сейчас играть пьесу, в каком веке происходит действие и что у тебя за роль. Начинаешь говорить, и такой тебя ужас охватывает, что хочется удрать за кулисы и исчезнуть. Такой сон снится многим актерам и мне в том числе, и вот тут он начинает сбываться. Я стою, смотрю на партнеров, они выжидательно на меня смотрят, а у меня в голове чистый лист. Партнеры начинают тихонечко мне подсказывать слова. Есть такой специальный способ шепота, когда ты стоишь спиной к залу, зал тебя не слышит, а партнер слышит. Тут главное – делать вид, что все в порядке, чтобы зритель не увидел панику на твоем лице.

Три раза мне так подсказывали. Хуже всего дело обстояло с центральным монологом – когда моя героиня рассказывает зрителю, который уверен, что она проститутка, в чем дело и как она на самом деле здесь оказалась. Когда я первый раз произносила этот монолог, зрители сидели, вжавшись в кресла и крепко держась за поручни, и слушали, открыв рты – такой он сильный и неожиданный.

А когда играла второй раз, поняла, что у меня в голове только начало есть, а дальше я ничего не помню. А на авансцене я одна и подсказать некому. Меня охватила паника. А потом я сказала себе: «Стоп. Спектакль на русском. Смысл я помню. Автора в зале нет, значит, если я сейчас начну экспериментировать, никто меня ни в чем не заподозрит». В результате заметили мою импровизацию только режиссер и звуковик – те люди, которые хорошо знали. Но никаких упреков я от них не услышала, смысл был передан верно.

Тот спектакль много мне дал в профессиональном плане. И я на всю жизнь запомнила слова нашего режиссера-педагога Владимира Михайловича Шапиро, который, увидев, что я нервничаю, сказал: «Запомни раз и навсегда. Выучи прямо сейчас и никогда не забывай. Когда ты делаешь шаг на сцену – это не ты. Это героиня, которая думает иначе, ведет себя иначе и живет иначе, чем ты, и никакого отношения к тебе не имеет. А шаг обратно делаешь, уходишь за кулисы и вновь становишься собой». Этот совет мне очень помог в дальнейшем. С тех пор у меня нет проблем сыграть любую роль, пусть даже характер героини никак не похож на мой. В жизни я достаточно комфортный, тихий и скромный человек, а на сцене могу играть совсем разные характеры.

Меня однажды спросили: «Почему вы решили стать актрисой?» Ответов на этот вопрос может быть миллион, но мне тогда в голову пришла такая мысль. Чем хороша наша профессия? Тем, что ты можешь творить на экране и на сцене все, что хочешь и тебе за это ничего не будет. Одна из моих героинь ударила своего врага тяжелым предметом по голове и убила его. Это была адаптация американского фильма «Менталист», я играла женщину-искусствоведа, которая работала в одном очень богатом доме и подменила там картины – оригинальные на подделки. Но мою героиню заметил член семьи хозяев этого дома, и она, чтобы не попасться, убрала свидетеля, тюкнув его по темечку тяжелым бюстом. Разумеется, сама бы я никогда не стала ни картины воровать, ни людей убивать, но на экране могу себе позволить. Мои героини творили много разных вещей, но, понятное дело, на мой личный характер и на мою жизнь их поведение не повлияло никак, я не стала ни агрессивнее, ни распущеннее. Осталась собой. И вот именно благодаря тому спектаклю, своей первой главной роли и режиссеру Владимиру Шапиро я научилась переходить ту грань, которая отделяет меня саму от моих героинь, и не думать: «Боже мой, что же скажут люди, друзья, коллеги, родственники. Ведь мне придется целовать на сцене постороннего мне мужчину и раздеваться перед толпой зрителей». Это не я. И все. Точка.

Когда я окончила училище, мне пришло приглашение сразу в два театра – тульский, в котором я играла последние несколько месяцев до выпуска, и почему-то в рязанский. Но спустя некоторое время меня позвали в Ростовский театр драмы, и я, естественно, не замедлила вернуться туда. Там собирались ставить спектакль по фильму «Интердевочка» (было такое невероятно популярное в то время кино с Еленой Яковлевой в главной роли). И меня пригласили на роль молодой подруги главной героини. Меня несколько начал уже напрягать этот странный крен в сторону сомнительных молодых особ – казалось бы, выглядела я вполне невинно, сама себе представлялась эдакой тургеневской героиней и ждала, что в основном роли у меня будут такого плана, но с самого начала играла то каких-то сомнительных двуличных комсомолок, то девушку-путану. И вот опять. Нет, были, конечно, у меня и другие роли, например, в детской сказке или в «Айболите», например, где я играла сразу несколько персонажей, постоянно переодевалась и за один спектакль исполняла 19 танцевальных номеров. Но количество путан в моей творческой биографии начинало настораживать.

И в этот же момент Игорю Евгеньевичу, отношения с которым все это время продолжались, пришло приглашение поработать в Москве. Пригласил его однофамилец Игоря, наш знаменитый Шерлок Холмс Василий Ливанов. Василий Борисович всегда очень трепетно относился к своим однофамильцам и был убежден, что все Ливановы в какой-то степени родственники. И однажды он пригласил его в Москву, в свежесозданный театр под названием «Детектив». Был такой театр, просуществовал недолго, базировался в Культурном центре ФСБ. Василию Ливанову предложили его возглавить в качестве худрука, и это было довольно странное решение, потому что сам Василий Борисович в театре проработал в общей сложности месяца четыре, всю свою жизнь снимаясь в кино. Но так или иначе, театр был создан, и Игорю сказали: «Немедленно продавай квартиру в Ростове, переезжай в Москву, покупай тут что угодно, лишь бы зацепиться, а мы потом тебе сделаем нормальную квартиру». Игорь поверил, продал свою двушку и поехал в Москву. Меня он позвал с собой, и я приняла его предложение.

На те деньги, которые Игорь Евгеньевич выручил от продажи своей квартиры в Ростове, он смог найти только 16-метровую комнату в коммуналке, да и то надо было ждать, пока оттуда съедет предыдущий жилец и ее можно будет оформить. Мы рисковали оказаться вообще на улице, но на помощь пришел старший брат Игоря, артист МХАТа Аристарх Ливанов. Он уже давно жил в Москве и играл в так называемом «женском» МХАТе, которым руководила Татьяна Доронина. На лето Татьяна Васильевна организовывала для своих сотрудников дачу в Серебряном Бору. Сама Доронина с помощницей жила в небольшом отдельном домике в глубине этого участка, а артисты снимали комнаты в большом дачном доме. В комнате Аристарха стояли три кровати, шкаф, и больше из убранства там ничего не было. Летом можно было еще пользоваться верандой, вернее, ее половиной, вторую занимала семья артиста МХАТа Сергея Глебовича Десницкого, они жили в комнате напротив. Но все это было летом, а осенью нам понадобилось где-то жить. Сделка по обмену квартир затягивалась, жить нам было негде, и мы перебрались с летней мхатовской дачи в домик по соседству. Стало холодать, и мы пытались сделать из этой дачи хоть какой-то вариант утепленного дома. Дача была совсем не приспособлена к зиме, и нам удалось совместными усилиями приспособить одну из комнат, чтобы там можно было хоть как-то жить. Окна, которые выходили на террасу, заложили матрасом, потом туда придвинули шкаф. Оставалось одно маленькое окошко, и печка, которую надо было топить из общего коридора. Поскольку денег, чтобы купить дрова или уголь, у нас было немного, мы все время рыскали по Серебряному Бору в поисках того, что можно было бы сжечь в печи. Нашли помойку, на которую люди свозили ненужную мебель, тащили ошметки столов и стульев домой и отапливали ими нашу комнату. Однажды обнаружили там кусок рояля. Видимо, неподалёку в доме был пожар, и рояль прилично обгорел. И он там стоял, развороченный, струны, свернутые в спираль, торчали в разные стороны. Мы очень обрадовались, потому что это же сразу много дерева, да еще самого высшего качества, оно сухое, гореть будет просто замечательно. Что делать со струнами, не придумали, никаких кусачек, способных откусить их, не нашли, поэтому поволокли эту часть рояля прямо так, со струнами. Помните картину Перова «Тройка», где дети тащат по снегу сани, выбиваясь из сил? Вот я сама себе этих детей напоминала, пока мы этот остаток рояля по снегу до дома тащили. Дотащили, начали пилить, приспособив под это дело козлы. Струны в итоге намотали на куски отпиленной деки и прямо так в печь и засунули. Было очень красиво – струны раскалились, старый немецкий инструмент потрескивает и пылает, тепло, хорошо.

Комнату каждый день протапливали хорошенько, но к утру печь остывала и становилось так холодно, что замерзал нос. Зима вообще в том году выдалась невероятно снежная и холодная. Каждое утро начиналось с того, что я пробивала лед в ведре с питьевой водой, стоявшем в коридоре, варила овсяную кашу на завтрак, потом шла чистить от снега дорожку, которая вела от нашего крыльца к удобствам во дворе, а потом еще у меня хватало мужества обливаться на улице ледяной водой или растираться снегом.


Постепенно я наладила какой-то быт, очень немудреный, и мне даже удавалось принимать в гостях Аристарха, который иногда наведывался к нам, посмотреть, как мы устроились, и кормить его оладьями и сырниками. Он с интересом смотрел, ка мы вели наше скудное хозяйство. Но денег у нас было очень мало, и я начала лихорадочно думать, где бы найти работу. Когда я занималась пантомимой, мой ростовский руководитель с восторгом отзывался о театре Гедрюса Мацкявичюса. Я раздобыла его телефон, договорилась о встрече и пришла показываться. «Ну давай, позанимайся с нами немного, разогрейся, и мы посмотрим, что ты умеешь», – сказал Гедрюс. У него в труппе были сплошь балетные артисты, и когда они начали разогреваться, я пришла в ужас. Мой вестибулярный аппарат не шел ни в какое сравнение с их, натренированным, и я на третьем фуэте уже могла упасть, а они крутились, как волчки. Но все-таки какие-то пластические возможности во мне Гедрюс тогда увидел и разрешил к ним присоединиться. У них тогда был спектакль «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», и он был настолько потрясающим, что я сказала: «Буду делать все, что угодно, только возьмите меня туда». Гедрюс спросил: «На шпагат можешь сесть?» Я про себя точно знала, что никогда в жизни не садилась на шпагат, независимо от того, в какой форме находилась в тот момент, даже занимаясь в пластическом театре. У организма есть определенные возможности, и выше головы не прыгнешь. Но в тот момент я очень хотела ему доказать, что действительно могу все, и чуть было не села с перепугу на этот шпагат, еле встала потом.

И вот я стала заниматься с танцовщиками Гедрюса. Каждый день ездила на репетиции, это было выматывающее занятие, потому что ребята были подготовлены не в пример лучше моего, и мне надо было как-то их догонять. Приезжала домой – все тело ноет, мышцы болят… Душа нет, ванной нет, в баню тоже лишний раз не сходишь, денег нет лишних. Мылась и стирала трико в тазике. В общем, условий никаких, но я не бросала, мне очень нравились репетиции в театре Гедрюса.

В один прекрасный день у меня как-то странно закололо в боку. Как-то нехорошо. Боль была настолько сильной, что я поняла – надо идти сдаваться доктору. Поскольку в Москве прописки у меня не было, мы нашли врача, платного, но не слишком, и я отправилась к нему. Терапевт направил меня к гинекологу. Тот начал задавать странные для молодой девочки вопросы: поинтересовался, не было ли у моей мамы миомы. Я растерялась. Пришла на УЗИ уже напуганная, и доктор начинает меня смотреть. «С чем, – говорит, – вас ко мне прислали-то? С подозрением на миому? А ну-ка, давайте посмотрим. Знаешь, что, девочка? Беги оттуда, от этого врача. Никакой миомы у тебя нет. У тебя отличная двухнедельная беременность». Если бы я не лежала в тот момент на кушетке, я бы упала. Это было настолько неожиданно, насколько вообще можно было себе представить. Ты живешь в избушке, топишь ее сломанным роялем, пытаешься делать карьеру актрисы театра пластической драмы, и у тебя на этот театр единственная надежда. А тут бац – и беременность.

Прихожу с этой новостью к Игорю. И говорю фразу, которая встречается практически в каждой мелодраме: «У меня для тебя новость: я беременна». Тут же, разумеется, начинаю реветь. Он меня утешает, по голове гладит: «Ну что ты ревешь-то?» – «Мне же придется уехать обратно в Ростов! Я не могу оставаться здесь, мне же надо где-то наблюдаться, как-то вставать на учет», – говорю я. Тут же представляю, как я буду жить, когда мой любимый будет в Москве, а я в Ростове, и начинаю реветь еще громче. Сама надумала, сама расстроилась, очень по-женски. Впрочем, с женщины, которая находится на третьей неделе беременности, какой спрос? А с другой стороны – а как быть, действительно? На учет надо было вставать обязательно, нельзя было ходить беременной без анализов, контроля и медицинского сопровождения. Если девушка в моем положении не стояла на учете в женской консультации, ей не выдавали обменную карту, и рожать она ехала в обсервационное отделение, вместе с цыганами и бомжами.

На помощь пришли Аристарх и его жена, они нашли поликлинику, где можно встать на учет, и согласились замолвить за нас слово, чтобы это было не особенно дорого. Я немного успокоилась, пришла к Гедрюсу и говорю: «Вот такая история, я беременна». Он говорит: «Спасибо, что сказала сразу. У нас уже две артистки ушли в декрет, больше мы не можем отпускать никого» Но поскольку я у него была только стажером, я не могла, не имела права претендовать ни на какой декретный отпуск, у меня и зарплаты-то не было там. Он уверил меня, что я могу вернуться, как только опять приду в форму. На том и расстались.

И тут случилась еще одна неожиданная вещь. За несколько месяцев до этого я оставила свои фотографии в актерском отделе «Мосфильма» и на студии Горького. Дала им адрес нашей дачи. Тогда не было никаких агентов, и актеров искали по этим фотографиям. И вдруг мне приходит телеграмма: «Вы приглашаетесь на “Мосфильм”». Приезжаю туда, режиссер посмотрел на меня и говорит: «Как вы насчет того, чтобы постричься и перекраситься?» Я говорю: «С восторгом». И он показывает мне сценарий роуд-муви: парень и девушка едут на машине, и там по дороге с ними происходят и какие-то любовные моменты, и детективно-криминальные вещи. Называлась картина «Ловкач и хиппоза». Так вот я должна была эту самую хиппозу играть. «А когда, – говорю, – съемки-то у вас?» В июле. И тут я задаю неожиданный вопрос: «Скажите, пожалуйста, а можно меня снимать по пояс?» «В каком смысле? Зачем по пояс?» – удивляется режиссер. «Ну, потому что я беременна», – честно отвечаю ему я. Я точно знала, что такая технология существует: если съемки задерживаются и утвержденная актриса за это время успевает забеременеть, то берут вторую актрису, похожую на основную, и снимают ее со спины или в рост, а потом подснимают основную героиню крупным планом. Но режиссер вынужден был отказаться от такой схемы. Очень рискованно, да и видно будет все равно. «Очень жаль, – сказал он, – вы нам очень подходите. А вы точно беременны? Если вдруг примете какое-то другое решение – то милости просим». Время тогда, в 90-е, было очень непростое, полуголодное, нестабильное, рождаемость упала чуть ли не до нуля. А мне было всего 23 года. Так что многие бы меня поняли, если бы я вместо беременности предпочла главную роль на «Мосфильме».

Режиссер «Мосфильма» был не единственный, кто предположил такое развитие событий. Даже Игорь спросил меня осторожно, а точно ли я уже приняла решение. После того, как меня практически уже утвердили на роль, но потом завернули из-за моей беременности, я пришла домой и разрыдалась. Еще бы: роль-то в кармане была, а теперь поезд ушел. Игорь тоже понимал, что время для пополнения семьи не самое удачное: денег нет, квартиры нет, стабильности и подавно. В общем, он выдержал длинную паузу и сказал: «Ну решай сама». И я очень удивилась. Распрямилась, как пружина, посмотрела на него прямо, вытерла слезы и сказала: «А что тут решать, все уже решено!» И подумала: «Да, я хотела бы сыграть в этом фильме. Но вместо меня там с радостью сыграет любая актриса, а ребенка моего за меня никто не родит». И тема была тут же закрыта.

Вопрос с комнатой в коммуналке, на которую мы рассчитывали, переезжая в Москву, решился, когда уже у меня был весьма отчетливый живот. Коммуналка была старенькая, находилась недалеко от Южного порта (позже там построили метро «Кожуховская»). И роза ветров там была такова, что, если ветер дул с одной стороны – мы ощущали запахи шинного завода, с другой стороны – цементного, а с третьей – шарикоподшипникового. Что там творилось с экологией – объяснять, думаю, не надо. Район населяли преимущественно работники заводов, среди которых было много потомственных алкоголиков. Поскольку квартира была коммунальная, в ней, кроме нас, жило еще два соседа. В одной комнате – девушка, которая работала в комиссионном магазине, в другой – дядечка, работник шарикоподшипникового завода, звали его дядя Валера. Дядя Валера очень любил выпить, трезвым я его редко видела. А девушка Наташа имела веселый нрав, и у нее очень часто оказывались разные гости с разными намерениями. Она готовилась к приему гостей, убирала свою комнату, наряжалась, красилась, готовила на общей кухне, потом начиналось веселье с криками, песнями и музыкой, заканчивалось оно по-разному, иногда доходило и до драк.

В нашем распоряжении оказались 16 квадратных метров в ужасающем состоянии. Окна комнаты выходили во двор, во дворе находились мусорные баки, которые подолгу не вывозили, и чтобы уменьшить содержание в них мусора, эти баки дворник регулярно поджигал, весь дым и копоть летели к нам в комнату. В этот момент надо было успеть закрыть окно, иначе можно было задохнуться. К комнате прилагался еще малюсенький открытый балкончик, заставленный всякой рухлядью, и запах там стоял такой, как будто на этот балкон несколько лет подряд гадили кошки со всего двора. Рухлядь мы выбросили, а балкон я много раз тщательно отмывала, прежде чем запах там хоть чуть-чуть поубавился. Комнату доводили до приемлемого состояния своими силами. Пол был такой старый, что к центру комнаты прогибался, мы хотели его отциклевать, но там был такой слой лака и краски, что самостоятельно сделать это у нас не получилось, а циклевщиков вызывать нам казалось непозволительной роскошью. Стены оклеили самыми дешевыми обоями с незамысловатым рисунком в кленовый листочек. Окна я собственноручно покрасила, запах выветрился, и мы вселились в нашу комнатушку. В ней все было заставлено мебелью. Диван-кровать в разложенном виде занимал почти все пространство комнаты, поэтому днем его складывали. Еще там был секретер, несколько книжных полок, которые стояли на секретере. Из дома я привезла немного посуды и пару чемоданов с одеждой. Вот и весь скарб. Еще прибыл из Ростова складной стол, который в сложенном виде стоял у стены и места не занимал практически совсем, а в разложенном за ним можно было принимать гостей, что мы и делали с удовольствием. Приходили мои однокурсники, наши новые знакомые, коллеги Игоря, мы расставляли табуретки, я умудрялась что-то готовить на общей кухоньке. На кухне было так мало места, что холодильники жильцов стояли тоже у них в комнатах. Хотя в этом был и свой плюс. Дядя Валера хороший был дядька, тихий, но алкоголик – часто пропивал все свои деньги. Поэтому мне было спокойнее, когда еда находилась у меня под боком, в комнате, так она была целее.



Пришло время подавать заявление в ЗАГС. Свадебного наряда у меня, конечно же, не было и не планировалось. Подруга мне одолжила свое выходное платье, которое ей мама купила в магазине «Березка», покупки там могли совершать только иностранцы и дипломаты. Платье было достаточно свободным, покрой «колокольчиком» надежно скрывал живот. Оно было сшито из ткани, похожей на парчу, и я чувствовала себя в нем королевой.

Денег на фотографа у нас не было, и мы выдали фотоаппарат брату Игоря – Аристарху, с просьбой поснимать нас. Он не очень понимал, как с ним обращаться, выставлять диафрагму не умел, и в результате вся съемка получилась такой, как будто свадьба проходила в полной темноте. Отмечали прямо в нашей комнате, я сама накрывала стол, за столом сидели человек десять, включая жениха и невесту. Были родители Игоря, моя подруга, Аристарх с женой и Василий Борисович Ливанов. Приехав к нам, Василий Борисович Ливанов шикарным жестом открыл багажник своей «Вольво»-купе вишневого цвета и достал оттуда огромную коробку. Еле дотащил до дома, поставил на стол и гордо сказал: «Достал!» В коробке был сервиз на 6 персон: и тарелки, и чашки, и чайник, и все на свете. И это была такая радость! Я чуть ли не до потолка прыгала: у меня появился настоящий сервиз. Помню, еще в Ростове-на-Дону мы пригласили кого-то из друзей Игоря домой, и я увидела, что вилки-ложки у него алюминиевые. Мне стало неудобно, я взяла мамино золотое кольцо и отнесла туда, где принимают ювелирный лом. Ювелир вынул из кольца камень александрит, сообщил мне, что он ничего не стоит, а золото взял, дав мне за него каких-то небольших денег, и я купила классический набор вилок и ножей. Так что вилки у меня уже были, а теперь появился еще и сервиз. В те непростые времена это было счастье.

Мы взяли такси и поехали до ЗАГСа. Я довольная, счастливая, нарядилась, накрасилась, сережки, какие были, в уши вставила – в общем, все, как надо. Сидим с подругой на заднем сиденье, на переднем жених. Таксист разговорчивый попался: «Куда, – говорит, – вы такие нарядные едете?» – «Жениться, – говорим, – едем». – «Как же здорово, – говорит он, – что вы вот такие женитесь, молодцы. А то бывало везешь невесту, а она с пузом». Мы все смеемся до слез, а он не понимает, в чем дело.

К житью в коммуналке пришлось привыкать. В подобных условиях, когда в твоем распоряжении только комната, а все остальное – места общего пользования, я жила только в раннем детстве, в творческом общежитии на улице Турмалиновской. Помню, ко мне в гости приехала сестра с младшей дочерью – моей племянницей. Мы никак не могли объяснить девочке, почему нельзя открывать дверь в соседние комнаты и входить туда. Она все удивлялась: ну вот же квартира, она же наша, вот ванная, коридор, туалет, кухня – это понятно. А эти две комнаты – что там? Почему нельзя туда ходить?





Глава 13. Рождение Андрея




После свадьбы я на правах уже законной супруги прописалась в нашу комнату, присоединилась к поликлинике, и дело пошло проще. Однажды в один из декабрьских вечеров к нам пришли гости, я суетилась, принимая их, устала, намаялась и мечтала только об одном – рухнуть в постель и как следует выспаться. Предчувствуя, как сейчас отдохну, я легла и тут же почувствовала, как начались схватки. Я всеми силами убеждала сама себя, что мне показалось, что это не сегодня, что я еще посплю. Но ничего не вышло. Трогаю Игоря, который уже заснул, за плечо и говорю: «Ты знаешь, пора». У него лицо сделалось бледным. Он немного растерялся, что, впрочем, не удивительно для мужчины в подобной ситуации, и позвонил в «Скорую».

К приезду «Скорой мы подготовились заранее. Одна знакомая поделилась с нами опытом: «Если хотите, чтобы вас отвезли в хороший роддом, надо врачей «Скорой» чем-нибудь угостить». И я припрятала в холодильнике баночку черной икры. А когда бригада приехала и врачи сообщили, что время у нас еще есть, я предложила им попить чаю и угостила бутербродами с икорочкой. «Отдохните, – говорю, – вы же мотаетесь целыми днями». И они так обрадовались, что хоть кто-то из пациентов не умирает и не истерит, а угощает их дефицитным продуктом, съели все бутерброды, а потом повезли нас по нашей просьбе в нормальный роддом. В вашем районе, говорят, хорошего роддома нет, мы отвезем вас в соседний и объясним, что, мол, схватки усилились по дороге и нет времени ждать. Они не имеют права не принять вас. Так и сделали. И я оказалась в четвертом роддоме – одном из лучших в Москве.

Привезли нас туда, Игорь стоит растерянный, не понимает, что ему делать. Я говорю: «Чего ты будешь тут стоять? Поезжай домой, я дам врачам номер телефона, тебе сообщат». Он уехал, а мне было чем там заняться. Меня отвели в палату, там было довольно шумно. Одна женщина кричала: «Сделайте хоть что-то! Мне больно! Чтобы я этого козла еще раз к себе подпустила!», и прочее в том же духе, в общем, классика жанра. Другой барышне все время клеили на живот какие-то датчики, слушали сердцебиение плода, а я решила, что она тут на особом положении, а это не датчики, а обезболивание. Я ей говорю: «Легче стало?» Она говорит: «Нет, только хуже». Я смотрела на соседок и старалась держать себя в руках, как могла. И дышала, как надо, и на разные нужные точки нажимала. Я же ходила перед родами на курсы для беременных и кое-что знала. Главное, что я запомнила – нельзя орать, потому что кислорода ребенку не хватит. И как бы мне не хотелось кричать, я во время родов ни на секунду не забывала: ребенку кислород нужнее.

Продолжалось это дело 12 часов, всю ночь и все утро, и я время от времени думала: «Неплохо я гостей встретила! Если бы не они – хотя бы отдохнувшей была». Но вариантов не было.

В то время, пока я была в родах, меня приходили смотреть разные врачи, и одним из них был интерн-индус. Остальные интерны были сонные, помятые, а у него халатик с иголочки, наглаженный, и он такой весь бодрый и внимательный. Подходит ко мне и говорит с акцентом: «Простите, пожалуйста, я должен посмотреть, как у вас раскрытие проходит, чтобы определить, когда вы родите». Я говорю: «Давай, родненький». Он аж ушам своим не поверил, страшно удивился моему ответу. А потом мне медсестра объяснила, что к чему: «У нас тут одна роженица была недавно, сложно рожала, не в себе была, глаза закрыла, пережидая схватки. Этот интерн подошел, чтобы посмотреть, как у нее дела продвигаются, а она глаза открыла, увидела черное лицо, испугалась и укусила его за руку. Насквозь прокусила». Я посмотрела на интерна, а у него и правда рука забинтована. И он, уже напуганный неадекватными роженицами, удивился и обрадовался, что кто-то может называть его «родненьким» и не планирует кусать до крови. А мне, честно говоря, в тот момент абсолютно все равно было, какого он пола, какой у него цвет лица, с какой он планеты. Мне было важно понимать, сколько все это еще будет длиться. И когда я услышала: «Где-то час», я очень обрадовалась и поблагодарила его.

Спустя час меня погрузили на каталку и отвезли в родзал. Я говорю: «Все буду делать, что вы скажете, даже могу вам достать контрамарки на спектакли в театр Василия Ливанова – только спасите». Я задала тему, и между схватками они меня спрашивали: «А какой Ливанов в жизни?» – и я им все рассказываю, а сама в свою сторону гну: «Только дайте мне ребенка сразу к груди приложить, как родится». Они говорят: «Ладно, уговорила, дадим».

Мне было тяжело, но я все время думала о ребенке – ему-то каково! Я внимательно слушала все советы акушерок, старательно все выполняла, и наконец все закончилось. Мне показали ребенка, поднесли его к лицу и говорят: «Мать, ну-ка посмотри внимательно, кто это у тебя тут? А то потом скажешь нам, что мы его подменили». Я смотрю на малыша и говорю: «О, Андрюша родился!» Это случилось приблизительно в два часа дня 6 декабря 1989 года.

В то время было не принято сразу прикладывать новорожденного к груди, но я так расположила к себе этих врачей, что для меня сделали исключение. А потом забрали ребенка и повезли меня в палату. Везут на каталке, а я смотрю по сторонам. Проезжаем мимо поста, и я там вижу телефон: «Остановите, пожалуйста, и дайте мне позвонить». Набираю домашний номер и слышу голос Игоря. Он очень испугался, потому что никак не ожидал меня услышать, сообщить о рождении Андрюши ему должен был врач, никак не я. «Что случилось? Что не так?» – «Все отлично, – говорю, – у нас сын родился. Давай собирай все, что мы там наготовили, и вези в роддом, чтобы акушеров благодарить». Он приволок огромный пакет заготовленных заранее разных дефицитных вещей, там было все, что угодно, и колбаса, и хрустальная ваза – все, что мы могли тогда собрать, в то непростое время. И мы раздавали эти подарки акушеркам.

Взглянув первый раз в глаза своего сына, я увидела очень спокойного внимательного человека. Он смотрел мне прямо в лицо и как будто изучал. Я пыталась приложить его к груди, но он ручками уперся в меня, отстранился, чтобы было удобнее смотреть. Остальные дети, находящиеся в палате, были заняты делом: присосались к своим мамам и сосредоточенно ели. А Андрюша на меня смотрел. И выражение лица было такое примерно: «Так вот ты какая снаружи!» Космическое было ощущение. Я не знала, что так бывает, не думала даже. На курсах рассказывали про разные моменты: как его купать, как кормить, как он будет кричать и не спать. Но что возможно и такое – не представляла.

Когда Андрюша родился, по шкале Апгар ему поставили 9 баллов из 10, это очень высокая оценка, которая говорит о том, что с малышом при рождении все нормально и никаких проблем со здоровьем у него нет. А на второй день привозят ребенка, и я вижу, что его будто подменили: он очень беспокойный – кричит, ножками сучит. Начинаю выяснять у медсестры, что могло с ним случиться, и она говорит: «Может, это из-за прививки? Ему сделали прививку БЦЖ». Я говорю: «Как?! Без моего ведома, без моего согласия?» Оказалось, что так положено, на второй день всем детям делают прививку. И с этого дня у Андрюши начались проблемы с пищеварением, долго болел животик. И к тому же одна ножка и одна ручка у него немного вывернулись, как это бывает у детей с ДЦП. Накануне с ручками и ножками все было нормально, а тут явственно виден дефект. Ему поставили диагноз: правосторонний гемосиндром. Позже другие врачи мне объяснили, что серьезные осложнения с побочными эффектами дала именно вакцина. Но откуда мне, молодой мамочке, было знать, что здоровому крохе сделают на второй день от роду какую-то прививку.

Когда я с Андрюшей вернулась домой, нас встретила мама Игоря, которая приехала из Киева, чтобы помочь. Спала она под батареей на матрасе. Этот матрас приехал с нами из Ростова в рыжем таком жестком чемодане, и на его крышке было написано «матрац». Я подозреваю, что достался он нам от дедушки с бабушкой. И вот этот «матрац» мы разворачивали под батареей, дверь на балкон уже было не открыть. Но получался полноценный спальный гостевой комплект.

Андрюшину кроватку поставили в единственный свободный угол. Приданого у него было немного: постельное белье, одеяльце, несколько пеленок, распашонки и шапочки. Наша соседка по мхатовской даче Елена Десницкая, с которой мы подружились, пока там жили, сказала: «Не переживай, я сейчас брошу клич по театру, и мы соберем вам все необходимое». Через несколько дней привезла самодельную люльку: на раме от журнального стола была закреплена корзинка, а снизу к ней приделаны колесики. Ее можно было катать по комнате, придвигать к кровати и ставить, где угодно. В ней лежал матрасик, обшитый клеенкой, и туда же было сложено все приданое, которое ей удалось собрать: ползунки, комбинезоны, спальный мешок из искусственного меха на молнии, чтобы на улице гулять зимой. Приехала даже коляска – импортная, с прозрачными окошками. Она была красивая, но откатала уже с десяток детей, колеса держались на честном слове и все время норовили отвалиться. И все-таки это была настоящая коляска. И самое занятное – среди приданого была кофточка, которую связала Алла Покровская, мама Миши Ефремова. Когда Мишенька был совсем крошечный, он ходил в этой кофточке на пуговичках. А потом она кочевала по всему МХАТу, в ней щеголяли все театральные дети, и в конце концов она попала к нам.

Никаких памперсов не было в помине, я запасла целую гору марлевых подгузников, и все это целыми днями стиралось и гладилось. Бабушка нам очень помогла в первые дни – она стирала и готовила. Но потом она уехала, и начались трудные времена. Питались мы всегда очень скромно, в том числе и во время моей беременности. Никакой еды, богатой витаминами и микроэлементами, не было и в помине. Выписавшись из роддома, я продолжала есть, что придется, что успею, не особо задумываясь о качестве еды. И у меня моментально развилась очень серьезная анемия. Если я резко вставала – кружилась голова, слабость была жуткая, и я все время хотела спать.

Однажды Игорь уехал на гастроли, и на неделю приехала моя сестра Оля. Это был настоящий рай. Оля, к тому моменту уже мама двух детей, прекрасно понимала, что нужно молодой маме. Она говорила: «Я забираю ребенка гулять на улицу, у тебя есть час, ляг и спи». Я ложилась и понимала, что из-за перевозбуждения и усталости не могу уснуть. Состояние жуткое: ты смертельно устала, у тебя есть время и возможность, а заснуть ты никак не можешь. Я заплакала даже один раз – так спать хотела, но не получалось.

В то время было принято приучать детей к режиму, то есть не кормить их по ночам. Но Андрюша никак не хотел отказываться от ночных кормлений – то ли молоко у меня было недостаточно жирное, то ли эта теория была в корне неверна. В результате первые два месяца его жизни для меня превратились в один нескончаемый день. И я в какой-то момент подумала, что если это и есть материнство, то я просто не выживу. Я же, как перфекционист, пыталась сделать все на сто процентов, поэтому усердствовала, кипятя бутылки, соски, гладила зачем-то пеленки с двух сторон. Стирать было сложно, потому что ванная в квартире была одна на всех, там мылись и там же стирали. Дядя Валера любил замочить свое белье в ванной и оставить его на пару дней, это все плавало, начинало скисать и вонять, и приходилось пинать дядю Валеру, чтобы он убрал наконец всю свою красоту из мест общего пользования. После его стирки купать ребенка в той ванне было особенно сложно: приходилось отдраивать сантехнику с хлоркой. Я стирала каждый день, потому что прекрасно понимала: если пеленки не высохнут, мне завтра не во что будет перепеленать Андрюшу. И вечером, когда все засыпали, я наливала полную ванную воды, туда терла на терке детское мыло, размешивала, замачивала и стирала. Если я резко наклонялась над ванной – у меня начинала кружиться голова, перед глазами плыли зеленые круги, и я теряла сознание. Поэтому было найдено оптимальное решение: присесть на корточки, положить руки на край ванной и в таком положении зафиксироваться. Так я хотя бы была уверена в том, что не свалюсь без сознания в ванную, полную воды.

Трудно было еще и потому, что я никак не понимала, что надо делать с ребенком. На курсах нам рассказывали, как носить детей и как их рожать, а что с ними будет потом – никто не говорил. Мануал – инструкция – к ребенку не прилагался. На третий день после того, как мы приехали домой, я вызвала педиатра, чтобы показать ребенка и расспросить его, что с ним делать. Пришел молодой врач. Я спрашиваю: «Сколько ребенок должен съедать?» Он достал книжку и говорит: «Сейчас посмотрим». Я говорю: «В книжке-то я и сама могу посмотреть. Все понятно с вами. У вас у самого детки-то есть?» – «Слава богу, нет», – ответил этот мальчик. Потом медсестра мне рассказала, что парень не собирался вообще-то в медицину идти, но его папа в поликлинике работал лором, и сына в педиатры пристроил. Так что врач тот мне мало помог.

Андрюшка начинал плакать, меня спрашивали: «А что он хочет?» – и я нервничала, потому что не знала ответа на этот вопрос. Вечерами ровно в шесть часов он начинал кричать, потому что у него болел животик, – врачи установили, что после той злополучной прививки пострадала поджелудочная железа, основной удар туда пришелся. Что мы только ни делали, какие только лекарства ему ни давали – помогало одно: положить ребенка животиком на живот и так лежать. Игорь как-то умудрялся засыпать, когда Андрюшка лежал на нем животом и орал прямо ему в лицо. Это только папы, наверное, так могут.

Однажды, решив хоть немного облегчить себе жизнь, я решила не ходить на улицу с коляской, тем более что там все равно была непролазная грязь, и вывезла коляску с Андрюшей на балкончик, чтобы он там поспал. Сама побежала на кухню – надо было успеть приготовить еду. Кухня в другом конце квартиры, балкон закрыт, я не слышу, что там происходит. Через какое-то время слышу настойчивый звонок в дверь. Открываю – бабушки-соседки. «Ваш ребенок орет так, что мы уже милицию вызывать собираемся». Я бегом на балкон, и действительно, Андрюша там надрывается. Я его взяла на руки, и он тут же успокоился, а меня еще долгое время мучило невероятное чувство вины за то, что я его оставила спать на балконе одного.

С чувством вины приходилось сталкиваться еще не раз. Однажды я положила Андрюшу в центр нашего большого двуспального дивана, а сама на минуту отошла. Андрюша лежал на животике, диван огромный, я думала: «Что может случиться? Он же маленький, полтора месяца всего, даже вертеться толком не умеет, не то, что ползать». Через секунду буквально слышу стук и дикий крик. Что произошло – я так и не поняла. Наверное, он попытался приподняться на ручках, одна ручонка не выдержала, подогнулась, и он скатился с этого дивана на пол. Я кинулась его поднимать, и мне показалось, что нос у него немного приплюснутый. Крови не было, никаких признаков повреждений тоже. Но я жутко испугалась и кинулась звонить в «Скорую». «Сколько лет ребенку?» – спрашивают меня. «Полтора» – «Года?» – «Нет, месяца». – «Мама, вы что? Не может быть! В полтора месяца дети с дивана не падают». Но все-таки приехали. Андрюха к тому времени уже поел и спит себе. «Ну показывайте вашего красавца, что с ним?» – говорят врачи. «Ну вот же, у него, наверное, сотрясение, может, сломан нос, или рука, вот, смотрите, складочки на ней не так расположены!! Смотрите внимательнее», – волнуюсь я. Врач распеленала его, на стол положила, за пальчики дергает, он хохочет. «Мама, – говорит, – не волнуйтесь, все у него прекрасно. Хотя, конечно, я несколько удивлена, что он у вас в полтора месяца с дивана сигает. Всякое видела, но такое в первый раз». Всё обошлось, но я долго потом себя корила – что ж я за мать такая, не могу за дитем уследить.