– Не реви, – пробормотал он. – Не реви, ну. Хотя, лучше, наверное, пореветь. Легче станет. Слышишь? Хорошенько поплачь. Где Лешка? А, ну правильно. Ему там спокойнее будет. Ты, главное, держись. Сейчас поплачешь, потом соберись и держись. Главное, не показывать всем вокруг, что тебе плохо. Почему? Не знаю. Не надо показывать, вот и все.
Постепенно Люба выплакала все слезы, перестала всхлипывать и отстранилась.
– Ты знаешь, кто это сделал? Ты же наверняка знаешь! – прошептала она.
Ефимыч почувствовал нарастающий гул в голове. Закрыл глаза. Потом открыл. Сказало коротко:
– Да, знаю, – и пошел на кухню, не разуваясь.
Уронил пакет у окна под батарею, полез в холодильник и долго рылся среди банок, продуктов, тарелок, бормотал что-то, нашел бутылку пива, открыл ее и, разогнувшись, начал пить.
Пил, пока из глаз не потекли слезы. Пил, обжигаясь ядовитым холодом. Пил, стараясь заглушить то, что творилось в душе.
Люба, как оказалось, стояла на пороге, наблюдала, испуганно вытаращив глаза.
– Ты в своем уме? – спросила. – Пап! Ты соображаешь?
– Еще как дочь, – сообщил он, оторвавшись от бутылки. – Это ты думаешь, что я псих. Но я-то как раз нормальный. Я нормальнее вас всех. Вы думаете, что в этой стране можно жить трезвым. Все так думали раньше, и все напивались. До чертиков, до белой горячки, до склероза! Потому что нельзя! Честное слово, Люб, нельзя здесь жить трезвым, среди этого… кошмара! Когда ко мне начальник ОВД приходит и просит, чтобы я написал в протоколах, что двое его сотрудников погибли при исполнении служебных обязанностей – а я знаю, что они напились с проститутками в бане, уснули вчетвером на кровати, с зажженными сигаретами и сожгли себя к чертовой матери! Что в этой ситуации делать? К кому обращаться? Как здесь не пить, а? Или прямо из областной думы пишут – надо этого прикрыть, не было убийства, а был несчастный случай. Никого не боятся – письмом шлют приказы! Платят? Платят! А мне от этого легче? Ничуточку не легче!
Ефимыч скрутил фигу и ткнул ею в сторону окна, будто за занавесками, притаились те, кто писал письма и слал приказы. Внезапно, силы покинули Ефимыча. Он рухнул на стул, прижав холодную бутылку к виску. Шепнул:
– Не надо так больше, Люба. Не надо так больше жить.
Люба присела рядом, на корточки, молчала, и только всхлипывала все чаще и чаще.
Ефимыч допил пиво и долго разглядывал бутылку, отклеивал влажную этикетку и приклеивал ее обратно, вверх тормашками.
Потом что-то надумал и направился к выходу.
– Пакет забыл, – пробормотала Люба.
– И черт с ним, – отозвался Ефимыч.
5
В кабинете под номером «1» было душно.
Юрий Владимирович сцепил пальцы замком. На столе около него стояла чашка со свежим кофе. На мониторе мерцал белый лист с первыми строчками какого-то стихотворения. «Белый дым кружится в мае…» и еще что-то, совсем уж мелким шрифтом.
Ефимыч ощущал спиной холодную выпуклость дверной ручки. Разговор не клеился. Должен был – а не шел.
– Уже звонили, – сказал Юрий Владимирович. – Разрешение на тебя пришло. Допуск. Я оформляю.
– Оформляй.
– А Прохоров знает, что ты затеял? – спросил Юрий Владимирович. На его пухлых щеках проступил румянец. – Хотя, глупый вопрос. Знал бы – не допустил.
– Действительно?
– А ты, значит, в героя решил поиграть.
– Значит, решил.
– Принципиальным стал?
Ефимыч кивнул.
– Думаешь, надо? – Юрий Владимирович был само спокойствие, хотя, без сомнения, улыбался внутренне, даже смеялся.
Уж не он ли много лет писал жалобы на Ефимыча? Не он ли тихо возмущался на кухоньках, в кулуарах, в коридорах правительства (когда забегал к помощникам секретарей и к третьим заместителям начальников и еще каких-то шишек). И вот она – справедливость. Ефимыч все понимал, а потому был немногословен. Справедливость в этом мире иногда выглядела столь уродливо, что многие путались, пугались и сходили с ума (принудительно или добровольно). Сколько их поступало на металлических каталках в секционную? Десятки? Сотни!
– Я же говорил, Ефимыч, сто раз говорил, – мягко продолжил Юрий Владимирович, – Ты меня, конечно, извини, но я тебе честно, по-мужски, так сказать. Сам виноват! Как аукнется, так и откликнется. Короче, Ефимыч, попал ты, и не выкрутишься теперь. Как бы ни старался.
– Я и не стараюсь. Мне бы помог кто. Копию протокола надо составить, чтобы независимое мнение вышло. Так больше шансов, что протолкну.
– И все равно шансов у тебя ноль.
– Думаешь?
– Уверен! Если составишь неправильно, то есть как обычно, посадят тебя за прикрытие. В поселке молчать не будут, это надо понимать. Резонанс большой. Если только Прохоров тебе не отвалит по самое «нехочу», чтобы ты с дочкой и внуком в охапку умотал куда-нибудь в столицу или еще дальше. Сколько там у Прохорова «нехочу» стоит? Особенно за родственника, а?
Ефимыч сдержался. Набрал побольше воздуха, задержал дыхание.
– С другой стороны – завалят тебя, – продолжил Юрий Владимирович. – Ты хорошее дело задумал, но сам себе петлю на шею накидываешь. Прохоров как шакал. Он сразу почует неладное. И тогда твоя голова с плеч. Как в сказке.
– А ты поможешь? – спросил Ефимыч. – Я к тебе, Юрик, первый раз за двадцать лет пришел. Я раньше ни разу ничего не просил. Я бы и сейчас не сунулся, но без твоего мнения… без мнения эксперта, сам понимаешь… Если нас двое будет, то, может, и выйдет все. И голову сохраню, и репутацию…
– Репутация у него… Знаю я, почему не просил, – пробормотал Юрий Викторович в сторону. – Потому что не нужен тебе был Юрик. Ты баблом-то ни с кем не делился, верно? А, может, следовало бы, а?
– А ты, разве, ни разу ни у кого не брал?
– Брал, – легко согласился Юрий Владимирович. – Не взял бы – не работал бы здесь. Это все бизнес. Твой прейскурант до сих пор людей бесит, и ничего. Только я, понимаешь, по-человечески брал, а ты… как бездуховное существо, как бес какой-то.
И слово-то нашел – «бездуховное».
– Значит, не поможешь? – подытожил Ефимыч.
Юрий Владимирович развел руками.
– Тебя все равно убьют, – сказал он. – Помогу – и меня заодно. А кто здесь после нас останется? В чем справедливость тогда будет?.. Но и тебя не отговариваю. Хорошее дело делаешь. Все грехи себе искупишь одним махом.
– Какие грехи, какие грехи, Юрик?! – вздохнул Ефимыч, махнул рукой и вышел в коридор.
– …у меня двое внуков, куда мне? – донеслось из кабинета, но Ефимыч захлопнул дверь.
В начале коридора стоял Серафим, держал в уголке губы сигарету и хлопал себя по карманам.
– Спичек нет? – спросил он с надеждой.
– Нет, – Ефимыч подошел ближе. – Поможешь?
– Помогу. – Мгновенно подобрался Серафим, и даже плечи расправил, будто там, за спиной, были у него широкие крылья. – А чем?
Ефимыч рассказал вкратце, запнулся пару раз.
– А вы уверены? – переспросил Серафим. – Это такое дело… Прохоров если узнает – вам не жить.
– А она мне нужна – жизнь? – спросил Ефимыч вдруг.
Они вышли на улицу, под хмурое сентябрьское небо. Серафим с тоской поискал глазами прохожих, но мимо морга просто так никто никогда не ходил.
– Курить хочется, – сказал Серафим, подумал и добавил. – Как же вам жить не хочется? Жизнь, это же такая штука, которой дорожить надо. Нет ничего ценнее. Да и мне ли вам рассказывать? Я людей в последний путь провожаю и каждый день вижу лица тех, кто остался. Я уже давно понял, что главное, за что цепляются люди – это вера в то, что умерший и после смерти… живет. На небесах, в Аду, где-то в другом месте, но живет. Не пропал окончательно и бесповоротно, не рассыпался в прах, не растворился в небытии, а продолжил существование… В глазах всех этих людей надежда в жизнь после жизни. Потому что она всем нужна. И живым и мертвым, как бы глупо ни звучало… Эй, паренек, закурить не найдется?
Серафим сорвался с места и легкой трусцой побежал по тропинке к туберкулезному диспансеру, на крыльце которого курил паренек в медицинском халате. Ефимыч остался один, вздохнул глубоко свежий воздух и запустил руки в карманы. Так и стоял, пока не вернулся Серафим с зажженной сигаретой и довольной улыбкой.
– В курении своя жизнь, – сказал он. – Как же вам еще объяснить-то?
– Никак не надо, – сухо пробормотал Ефимыч. – Знаю я, не первый год на свете. Только, понимаешь, не по мне все это. Суета. Мир катится куда-то в тартарары, а мы существуем и не можем ничего изменить. Стоим на месте и ручками машем, как марионетки. Надоело… Какая же это жизнь, когда хоронишь мужа дочери? Куда уже падать-то?.. Ты когда за Юрика отчеты заполняешь, ты как его подпись ставишь?
– Так, это, легко, – отозвался Серафим. – Надо?
– Надо. Я пошел в операционную, ты тоже готовься, ассистентом будешь. Потом надо будет бумаги оформить. Со сканером работать умеешь?
– Без вопросов, Ефимыч. Обижаешь, Ефимыч. Наше дело бравое, и все такое. – Серафим затянулся и пустил в голубое небо серую струю табачного дыма. Заулыбался. – Вы уж постарайтесь все в лучшем свете, хорошо?
– Хорошо, – сказал Ефимыч.
Потом он зашел в кабинет Тани и Оли. Девушки пили чай с вареньем.
– Сочувствуем! – сказала Таня.
– Это так ужасно! – сказала Оля.
– Мы чем-то можем помочь? – спросила Таня.
– Можете, – ответил Ефимыч.
Таня и Оля были девочками, в общем-то, неплохими…
– Научите меня, как в интернете почту отправлять, – попросил Ефимыч.
– Вы серьезно?
Постепенно Люба выплакала все слезы, перестала всхлипывать и отстранилась.
– Ты знаешь, кто это сделал? Ты же наверняка знаешь! – прошептала она.
Ефимыч почувствовал нарастающий гул в голове. Закрыл глаза. Потом открыл. Сказало коротко:
– Да, знаю, – и пошел на кухню, не разуваясь.
Уронил пакет у окна под батарею, полез в холодильник и долго рылся среди банок, продуктов, тарелок, бормотал что-то, нашел бутылку пива, открыл ее и, разогнувшись, начал пить.
Пил, пока из глаз не потекли слезы. Пил, обжигаясь ядовитым холодом. Пил, стараясь заглушить то, что творилось в душе.
Люба, как оказалось, стояла на пороге, наблюдала, испуганно вытаращив глаза.
– Ты в своем уме? – спросила. – Пап! Ты соображаешь?
– Еще как дочь, – сообщил он, оторвавшись от бутылки. – Это ты думаешь, что я псих. Но я-то как раз нормальный. Я нормальнее вас всех. Вы думаете, что в этой стране можно жить трезвым. Все так думали раньше, и все напивались. До чертиков, до белой горячки, до склероза! Потому что нельзя! Честное слово, Люб, нельзя здесь жить трезвым, среди этого… кошмара! Когда ко мне начальник ОВД приходит и просит, чтобы я написал в протоколах, что двое его сотрудников погибли при исполнении служебных обязанностей – а я знаю, что они напились с проститутками в бане, уснули вчетвером на кровати, с зажженными сигаретами и сожгли себя к чертовой матери! Что в этой ситуации делать? К кому обращаться? Как здесь не пить, а? Или прямо из областной думы пишут – надо этого прикрыть, не было убийства, а был несчастный случай. Никого не боятся – письмом шлют приказы! Платят? Платят! А мне от этого легче? Ничуточку не легче!
Ефимыч скрутил фигу и ткнул ею в сторону окна, будто за занавесками, притаились те, кто писал письма и слал приказы. Внезапно, силы покинули Ефимыча. Он рухнул на стул, прижав холодную бутылку к виску. Шепнул:
– Не надо так больше, Люба. Не надо так больше жить.
Люба присела рядом, на корточки, молчала, и только всхлипывала все чаще и чаще.
Ефимыч допил пиво и долго разглядывал бутылку, отклеивал влажную этикетку и приклеивал ее обратно, вверх тормашками.
Потом что-то надумал и направился к выходу.
– Пакет забыл, – пробормотала Люба.
– И черт с ним, – отозвался Ефимыч.
5
В кабинете под номером «1» было душно.
Юрий Владимирович сцепил пальцы замком. На столе около него стояла чашка со свежим кофе. На мониторе мерцал белый лист с первыми строчками какого-то стихотворения. «Белый дым кружится в мае…» и еще что-то, совсем уж мелким шрифтом.
Ефимыч ощущал спиной холодную выпуклость дверной ручки. Разговор не клеился. Должен был – а не шел.
– Уже звонили, – сказал Юрий Владимирович. – Разрешение на тебя пришло. Допуск. Я оформляю.
– Оформляй.
– А Прохоров знает, что ты затеял? – спросил Юрий Владимирович. На его пухлых щеках проступил румянец. – Хотя, глупый вопрос. Знал бы – не допустил.
– Действительно?
– А ты, значит, в героя решил поиграть.
– Значит, решил.
– Принципиальным стал?
Ефимыч кивнул.
– Думаешь, надо? – Юрий Владимирович был само спокойствие, хотя, без сомнения, улыбался внутренне, даже смеялся.
Уж не он ли много лет писал жалобы на Ефимыча? Не он ли тихо возмущался на кухоньках, в кулуарах, в коридорах правительства (когда забегал к помощникам секретарей и к третьим заместителям начальников и еще каких-то шишек). И вот она – справедливость. Ефимыч все понимал, а потому был немногословен. Справедливость в этом мире иногда выглядела столь уродливо, что многие путались, пугались и сходили с ума (принудительно или добровольно). Сколько их поступало на металлических каталках в секционную? Десятки? Сотни!
– Я же говорил, Ефимыч, сто раз говорил, – мягко продолжил Юрий Владимирович, – Ты меня, конечно, извини, но я тебе честно, по-мужски, так сказать. Сам виноват! Как аукнется, так и откликнется. Короче, Ефимыч, попал ты, и не выкрутишься теперь. Как бы ни старался.
– Я и не стараюсь. Мне бы помог кто. Копию протокола надо составить, чтобы независимое мнение вышло. Так больше шансов, что протолкну.
– И все равно шансов у тебя ноль.
– Думаешь?
– Уверен! Если составишь неправильно, то есть как обычно, посадят тебя за прикрытие. В поселке молчать не будут, это надо понимать. Резонанс большой. Если только Прохоров тебе не отвалит по самое «нехочу», чтобы ты с дочкой и внуком в охапку умотал куда-нибудь в столицу или еще дальше. Сколько там у Прохорова «нехочу» стоит? Особенно за родственника, а?
Ефимыч сдержался. Набрал побольше воздуха, задержал дыхание.
– С другой стороны – завалят тебя, – продолжил Юрий Владимирович. – Ты хорошее дело задумал, но сам себе петлю на шею накидываешь. Прохоров как шакал. Он сразу почует неладное. И тогда твоя голова с плеч. Как в сказке.
– А ты поможешь? – спросил Ефимыч. – Я к тебе, Юрик, первый раз за двадцать лет пришел. Я раньше ни разу ничего не просил. Я бы и сейчас не сунулся, но без твоего мнения… без мнения эксперта, сам понимаешь… Если нас двое будет, то, может, и выйдет все. И голову сохраню, и репутацию…
– Репутация у него… Знаю я, почему не просил, – пробормотал Юрий Викторович в сторону. – Потому что не нужен тебе был Юрик. Ты баблом-то ни с кем не делился, верно? А, может, следовало бы, а?
– А ты, разве, ни разу ни у кого не брал?
– Брал, – легко согласился Юрий Владимирович. – Не взял бы – не работал бы здесь. Это все бизнес. Твой прейскурант до сих пор людей бесит, и ничего. Только я, понимаешь, по-человечески брал, а ты… как бездуховное существо, как бес какой-то.
И слово-то нашел – «бездуховное».
– Значит, не поможешь? – подытожил Ефимыч.
Юрий Владимирович развел руками.
– Тебя все равно убьют, – сказал он. – Помогу – и меня заодно. А кто здесь после нас останется? В чем справедливость тогда будет?.. Но и тебя не отговариваю. Хорошее дело делаешь. Все грехи себе искупишь одним махом.
– Какие грехи, какие грехи, Юрик?! – вздохнул Ефимыч, махнул рукой и вышел в коридор.
– …у меня двое внуков, куда мне? – донеслось из кабинета, но Ефимыч захлопнул дверь.
В начале коридора стоял Серафим, держал в уголке губы сигарету и хлопал себя по карманам.
– Спичек нет? – спросил он с надеждой.
– Нет, – Ефимыч подошел ближе. – Поможешь?
– Помогу. – Мгновенно подобрался Серафим, и даже плечи расправил, будто там, за спиной, были у него широкие крылья. – А чем?
Ефимыч рассказал вкратце, запнулся пару раз.
– А вы уверены? – переспросил Серафим. – Это такое дело… Прохоров если узнает – вам не жить.
– А она мне нужна – жизнь? – спросил Ефимыч вдруг.
Они вышли на улицу, под хмурое сентябрьское небо. Серафим с тоской поискал глазами прохожих, но мимо морга просто так никто никогда не ходил.
– Курить хочется, – сказал Серафим, подумал и добавил. – Как же вам жить не хочется? Жизнь, это же такая штука, которой дорожить надо. Нет ничего ценнее. Да и мне ли вам рассказывать? Я людей в последний путь провожаю и каждый день вижу лица тех, кто остался. Я уже давно понял, что главное, за что цепляются люди – это вера в то, что умерший и после смерти… живет. На небесах, в Аду, где-то в другом месте, но живет. Не пропал окончательно и бесповоротно, не рассыпался в прах, не растворился в небытии, а продолжил существование… В глазах всех этих людей надежда в жизнь после жизни. Потому что она всем нужна. И живым и мертвым, как бы глупо ни звучало… Эй, паренек, закурить не найдется?
Серафим сорвался с места и легкой трусцой побежал по тропинке к туберкулезному диспансеру, на крыльце которого курил паренек в медицинском халате. Ефимыч остался один, вздохнул глубоко свежий воздух и запустил руки в карманы. Так и стоял, пока не вернулся Серафим с зажженной сигаретой и довольной улыбкой.
– В курении своя жизнь, – сказал он. – Как же вам еще объяснить-то?
– Никак не надо, – сухо пробормотал Ефимыч. – Знаю я, не первый год на свете. Только, понимаешь, не по мне все это. Суета. Мир катится куда-то в тартарары, а мы существуем и не можем ничего изменить. Стоим на месте и ручками машем, как марионетки. Надоело… Какая же это жизнь, когда хоронишь мужа дочери? Куда уже падать-то?.. Ты когда за Юрика отчеты заполняешь, ты как его подпись ставишь?
– Так, это, легко, – отозвался Серафим. – Надо?
– Надо. Я пошел в операционную, ты тоже готовься, ассистентом будешь. Потом надо будет бумаги оформить. Со сканером работать умеешь?
– Без вопросов, Ефимыч. Обижаешь, Ефимыч. Наше дело бравое, и все такое. – Серафим затянулся и пустил в голубое небо серую струю табачного дыма. Заулыбался. – Вы уж постарайтесь все в лучшем свете, хорошо?
– Хорошо, – сказал Ефимыч.
Потом он зашел в кабинет Тани и Оли. Девушки пили чай с вареньем.
– Сочувствуем! – сказала Таня.
– Это так ужасно! – сказала Оля.
– Мы чем-то можем помочь? – спросила Таня.
– Можете, – ответил Ефимыч.
Таня и Оля были девочками, в общем-то, неплохими…
– Научите меня, как в интернете почту отправлять, – попросил Ефимыч.
– Вы серьезно?