– Вот и еще один трофей в нашу копилку, – произнес тогда отец и с силой сжал стальные лезвия ловушки, отсекая червю голову.
Город затаил дыхание. Она слышала, как поскрипывают на морозе деревянные осколки мертвой мебели, что валялись вдоль стены напротив. Гулкое сердце города, укрытое среди переплетений канализационных труб, в теплой мякоти подземных болот, забилось чуть медленнее, будто убийство кукушки было самым волнительным явлением, которое городу приходилось видеть в последнее время.
– Ну, вот я тебя и нашел, – пробормотал бородач.
Кривоногий сделал пару шагов, присел на корточки, облизнул потрескавшиеся губы. Начал стягивать с рук перчатки. Обнаженные кисти казались бледно-желтыми.
– Смотри, красавица, что мне оставили в наследство твои друзья, – сказал кривоногий и показал ладони.
Она увидела бледные шляпки грибов, слегка покачивающиеся на тонких ножках. Грибы росли сквозь распухшую, темную, мертвую кожу.
– Ты видишь их, верно? – спросил кривоногий. – Они воображаемые. Их никто, кроме меня, не видит. Ну, и таких, как ты. Каждый гриб пустил корни до мозга. Они питаются снами. Забирают цвета и эмоции. Мои сны похожи на черно-белый рисунок годовалого ребенка. Только неровные, непонятные линии. И как долго это будет продолжаться? Не подскажешь? Впрочем, есть ли смысл в твоих подсказках? Придет время, их увидят все, и тогда прощайте мои ладони. Я сам их себе отрежу. Отсеку, словно сгнившие куски мяса. Выдерну корни один за другим. И если останусь жив – продолжу уничтожать таких, как ты.
Она поежилась от холода, провела руками по обнаженным ногам. Непроизвольно дрожала нижняя челюсть. Она слабо понимала, что говорит ей этот человек с грибами в ладонях. Хотелось только одного – согреться. Вернуться в свое уютное воображение…
– Я сейчас возьмусь этими ладонями за твои нежные полные сиськи, сожму их так, чтобы грибы полопались к чертовой матери. Остались на твоей белой коже, – распылялся кривоногий. – Я хочу измазать тебя грибной сукровицей. Чтоб почувствовала перед смертью, каково это. Каково приходится нам жить с вами, терпеть вас, мириться…
Бородач молчал. Ей казалось, что она уже видела его глаза.
Внезапно ее сознания коснулось что-то. Далекая затаившаяся мысль.
Она поняла, что это – Город. Старый забытый Город. Он не хотел, чтобы она умирала. Потому что кукушка была из тех старых существ, которые появились из болот и забрались в артерии города в дни, когда Город только строился. А он ценил старую дружбу. Он помогал друзьям и поэтому собрал остатки сил, запустил импульс по кишкам-канализациям, от сердца к этому забытому всеми стыку старых панельных домов.
Кривоногий внезапно поскользнулся – или что-то под его ногой пришло в движение – и начал заваливаться вперед, выставив руки.
Ей в объятия.
Она рванулась к нему, прыгнула, ударила головой в грудь, зашипела, вцепилась острыми клыками в лицо, вырвала клок щеки, сплюнула, укусила снова!
Кривоногий закричал, попытался оттолкнуть, упал на бок.
А она навалилась сильнее, переворачивая на спину, прижимая коленями к асфальту, ухватила зубами холодный влажный нос, сомкнула челюсти, почувствовала, как ломается хрящик, как трещит кожа, а рот наполняется божественно-теплой кровью. Руками, пусть даже и связанными, крепко ухватилась за пальто, разодрала когтями, вырвала пуговицы, погрузилась в теплоту тела – глубже! – под кожу! – ломая ребра, добираясь до сердца!
Кривоногий засучил ногами, закричал на изломе, до хрипа, и стих. Прошло секунды три или четыре. Она умела убивать быстро.
Кровь темными струйками растеклась по снегу, подобралась к ногам бородача.
Кукушка подняла голову, разглядывая охотника. В руке его болталась открытая ловушка.
– Я знал, что это произойдет. Зря он напросился, – пробормотал могучий человек с пронзительно знакомым взглядом.
Она уселась на теле кривоногого, скрестив ноги, и быстро-быстро перегрызла веревки на запястьях. Разгоряченное тело какое-то время не будет чувствовать холода. Быть может, кукушка успеет убраться подальше, в тепло. Пусть голодная, с бурлящей Силой в горле, но – живая. Хотя едва ли к ней применимо это понятие. Скорее бы подошло – немертвая.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь. Оценивали шансы. Потом он бросился вперед, взмахнув ловушкой. Она увидела, как под ногами бородача внезапно вспухла мостовая и провалился асфальт. Это Город! Милый, добрый Город! Сосулька сорвалась с карниза и с тяжелым звоном разбилась на осколки между охотником и кукушкой. Бородач, успев сделать несколько шагов, отпрыгнул в сторону, ловушка выскользнула из его руки.
Она тоже прыгнула, хотела ухватиться за стену и заскользить, как в былые времена, вверх, к крышам и звездному небу, но без поддержки грани между настоящим и воображаемым лишь содрала кожу о морозные бетонные плиты и упала.
У нее перехватило дыхание. Из темноты крыш сорвалась новая сосулька, рассекла воздух и впилась в бедро. Кукушка зашипела от боли, забилась в судорогах, перевернулась на живот и поползла на руках в сторону дороги. Прочь из этого проклятого закоулка! Быстрее! Быстрее! Приподнялась, хромая, заметила бородача. Он сидел у противоположной стены. Что-то с ним было не так. Кукушка не успела понять, что именно.
– Не уходи! – внезапно попросил он. – Подожди! Останься хотя бы на несколько минут!
От неожиданности она остановилась. А бородач уже рылся в одеждах, вытащил сначала карандаш, затем потрепанный блокнот. Торопливо пролистал, косясь на кукушку, и вдруг начал рисовать. Бегло и размашисто.
Она увидела, наконец, что ноги бородача неестественно вывернуты, сломаны. Пот крупными каплями катился по его лбу и щекам. Глаза лихорадочно бегали – от блокнота на нее, с нее на блокнот.
– Мне тебя никогда не поймать, – бормотал рыжебородый. – Вот невезуха. Неуловимая ты какая-то. Единственная в своем роде. Ты одна осталась, кого я никак не могу нарисовать. Я пытался, по памяти, после той ночи, в детстве, но ничего толкового не получалось. Понимаешь, это как наваждение. Мне нужно нарисовать вас всех. А то в голове свербит, не дает успокоиться. Эти мысли, мысли… я спать не могу нормально, потому что как только закрываю глаза, сразу вижу кого-нибудь из вас… Подожди еще несколько минут. Не уходи, пожалуйста. Сделай мне новогодний подарок. Ты же это можешь. Пусть хотя бы так, мимолетом. Я не буду тебя ловить больше, если позволишь, если не уйдешь сейчас, хотя бы…
Год назад они сидели с отцом в небольшом кафе. Отец заказал на двоих вишневое пиво и гренки с сыром, а затем сказал:
– Иногда мне кажется, что все мы уже давно заражены. Эти существа, муравьи из-под палатки, нас одолели. Искусали всех вокруг. А мы настолько привыкли, что расчесываем места их укусов и получаем какое-то дикое удовольствие от процесса. Не замечаем, что должно быть по-другому. Нам кажется, что это и есть норма, да?
– У тебя есть странности, – подумав, сказал бородач, который рядом с отцом всегда ощущал себя десятилетним пацаном. – Ты всю жизнь посвятил охоте на этих существ. И постоянно изобретаешь все новые ловушки. Иногда тебя нет несколько недель. Сидишь в гараже и паяешь, собираешь, скручиваешь.
Отец постучал себя пальцем по виску.
– У меня в голове есть идеи насчет той или иной ловушки. Я не могу спокойно спать, пока не воплощу их в жизнь. Если уж люди с большой земли не помогают больше, то приходится справляться самим.
– А я рисую мертвых существ. Четыреста двадцать пять рисунков.
– Я знаю людей, которым кажется, что червонные пятна на лице им очень идут. А кое-кто уверен, что он призрак, и поэтому бродит голышом по ночным улицам. Это ли не странности, которые мы видим, но предпочитаем не замечать? Кто-то ими, быть может, гордится…
Бородач глотнул холодного пива.
– Думаешь, мы проиграли?
Отец был уже очень стар. Руки его тряслись, глаза подслеповато щурились. Если он что-то и проиграл, так это борьбу с жизнью.
– Тут нет проигравших или победивших, – сказал он. – Мы просто подстроились. Каждый из нас.
Через несколько месяцев отец тихо умер у себя в квартире. Бородач пришел туда через несколько дней после похорон и обнаружил, что две комнаты их трех почти полностью завалены разнообразным хламом. На каждом куске кирпича, листе железа, на ржавых запчастях от старых автомобилей, на остатках кофемашин, деталях от микроволновок были приклеены листы, аккуратно завернутые в куски целлофана. На листах отец от руки записывал номер детали, инструкции и область применения. Наверное, чтобы собрать из всего этого новые ловушки, отцу бы пришлось потратить еще десяток таких же долгих и насыщенных жизней.
– Постой, – шептал бородач, пока карандаш дрожал в его руке, перебрасывая на лист то, чего никогда бы не увидел ни один человек.
Она, застывшая под светом фонаря в нескольких метрах от спасительной дороги, внезапно вспомнила, где раньше видела эти глаза.
Глаза ребенка, прислонившегося к окну, открывшего рот, выдохнувшего на стекло.
Она успела передать ему крохотную частичку силы. Не надеялась на большее, потому что торопилась. Увидела, как в комнату ворвался отец, подхватил мальчишку подмышки, отволок от окна и резко задернул шторы. Отец не видел кукушки, это было не в его силах. Он мог лишь чувствовать.
А сейчас в голове рыжебородого великана росли и развивались птенцы. Питались его воображением. Набирались сил. Еще несколько лет, и они окрепнут, выберутся на свободу и отправятся на поиски своей матери. А пока они будоражили его сознание. Подогревали.
– Не уходи! Еще пару минут! – просил рыжебородый без особой надежды.
Она отвернулась и доковыляла до канализационного люка, подцепила коготками, отодвинула крышку. В лицо дыхнуло влажным теплом.
– Ты хотел пообщаться со мной, – прошептала кукушка. – Вот она я, принимай. У нас будет много времени пообщаться, пока зализываю раны.
Город вздрогнул от удовольствия. Дрожь эта пробежала по всем без исключения домам, сорвала с крыш комья снега, заставила гулким перезвоном отозваться окна.
А потом Город принял ее в свои объятия. Он был доволен. Он был горд собой.
Наконец, есть возможность поведать кукушке множество интересных историй. Эти существа имели привычку быстро появляться и так же быстро исчезать в своих болотах, норах и сопках. Город никогда не успевал с ними пообщаться. А тут такая удача!
Конечно, он расскажет об охотниках, о больных и психически неуравновешенных. О детишках, что боятся выглядывать в окна в канун Нового года. У него в запасе миллион историй. А еще есть главный секрет. Его любимый.
Он расскажет кукушке, что государство давно распалось, что завод атомных подлодок уже никому не нужен, что Город стоит здесь, забытый всеми, несколько десятков лет. Дороги к нему замело, линии электропередач оборваны, память о нем стерта. Один из десятков заброшенных городков по всей стране, ставших в одночасье никому не нужными.
Она спросит: кто же тогда все эти люди? Кто тут живет?
Он ответит: никто не живет.
Физически все давно умерли, замерзли, сгинули. Все дело в воображении. Вы воображаете людей. Люди – вас. Так и зарождается жизнь среди зимы и сопок, вопреки всему, уже не первый десяток лет. Нет никакой грани между настоящим и воображаемым. Осталось только второе. А в настоящем – дряхлеющий, умирающий Город, питающийся самой главной иллюзией, выкармливающий своим сознанием тысячи странных существ, обитающих здесь.
Раньше этот секрет хранила Природа. Теперь – Город. Кто знает, что произойдет дальше?
Если какому-нибудь случайному искателю приключений доведется оказаться здесь, он увидит только пустые панельные пятиэтажки, сугробы вместо дорог, заброшенные кафе, заводы, ДК «Современник», почтамт… Он пройдет городок насквозь за каких-то полчаса и не найдет ничего интересного. Если только не остановится, чтобы развести костер. Не привлечет своим дыханием, или светом, или воображением случайное существо… новогоднюю кукушку, червонного червя, морозного хулигана. Тогда ему придется остаться здесь. В Городе. Навсегда.
А уж Город подберет ему воображение по душе.
♀ Сердце Города
Кошмар всегда начинался с того, что Мирилл вдруг чувствовала непреодолимую потребность следовать за каким-либо человеком.
Сегодня это был парень с белыми дредами. Она увидела его в узком переулке между пекарней Ханга и набережной, прямо напротив парикмахерской. Он стоял и разглядывал объявление о найме, а у нее уже появилось То Самое Чувство.
Жжение на губах и томление, будто в кости накачали подогретого воздуха.
Парень внимательно изучил объявление, затем нырнул в парикмахерскую. Мирилл облокотилась на парапет и уставилась в сторону залива, жмурясь от сырого ветра. Серо-голубая вода была подернута мелкой рябью, и в ней кляксами расплывались искаженные очертания облаков. Когда часы на другой стороне залива отзвонили четверть восьмого, парень наконец-то выскочил из парикмахерской. Хозяйка вышла проводить его на порог – сутулая темнокожая дама с чудовищным шиньоном. Мадам Шиньон и белобрысый остались, очевидно, довольны друг другом, по крайней мере Мирилл отчетливо разглядела в воде проплывающую мимо улыбку, а в голове завертелось настойчивое «завтра к восьми, завтра к восьми, не опаздывайте, пожалуйста».
Но к тому времени план уже почти оформился, а трещинки в уголках губ раскровились от муторного беспокойства.
Парень прошел мимо, не обратив на неё внимания – вниз, по набережной, явно собираясь свернуть потом куда-нибудь типа Лайт-Кросс или Уэрсби, где лепились друг к другу самые дешёвые хостелы и отели с почасовой оплатой. Выдержав классические сорок шагов, Мирилл отлепилась от парапета, накинула капюшон толстовки и двинулась за незнакомцем – руки в карманах, плечи ссутулены, как у тысяч бесполых подростков этого Города и других.
«Сегодня должно быть легко, – подумала Мирилл, машинально высчитывая разницу в росте и весе. – Не то что с тем увальнем в прошлом месяце. Вот тогда пришлось потрудиться, да…»
Белобрысый свернул на Уэрсби. Мирилл с облегчением выдохнула и шмыгнула в подворотню, срезая путь. Конечно, был риск, что парень застрянет в одном из хостелов в самом начале улицы, но Город обещал, что нет.
На фруктовом развале между переулком Карбиш и Уэрсби она набрала в здоровенный бумажный пакет рыжих-рыжих апельсинов с вялыми листочками, расплатилась с Бриджит мелкой монеткой и зашагала вниз по улице.
Город затаил дыхание. Она слышала, как поскрипывают на морозе деревянные осколки мертвой мебели, что валялись вдоль стены напротив. Гулкое сердце города, укрытое среди переплетений канализационных труб, в теплой мякоти подземных болот, забилось чуть медленнее, будто убийство кукушки было самым волнительным явлением, которое городу приходилось видеть в последнее время.
– Ну, вот я тебя и нашел, – пробормотал бородач.
Кривоногий сделал пару шагов, присел на корточки, облизнул потрескавшиеся губы. Начал стягивать с рук перчатки. Обнаженные кисти казались бледно-желтыми.
– Смотри, красавица, что мне оставили в наследство твои друзья, – сказал кривоногий и показал ладони.
Она увидела бледные шляпки грибов, слегка покачивающиеся на тонких ножках. Грибы росли сквозь распухшую, темную, мертвую кожу.
– Ты видишь их, верно? – спросил кривоногий. – Они воображаемые. Их никто, кроме меня, не видит. Ну, и таких, как ты. Каждый гриб пустил корни до мозга. Они питаются снами. Забирают цвета и эмоции. Мои сны похожи на черно-белый рисунок годовалого ребенка. Только неровные, непонятные линии. И как долго это будет продолжаться? Не подскажешь? Впрочем, есть ли смысл в твоих подсказках? Придет время, их увидят все, и тогда прощайте мои ладони. Я сам их себе отрежу. Отсеку, словно сгнившие куски мяса. Выдерну корни один за другим. И если останусь жив – продолжу уничтожать таких, как ты.
Она поежилась от холода, провела руками по обнаженным ногам. Непроизвольно дрожала нижняя челюсть. Она слабо понимала, что говорит ей этот человек с грибами в ладонях. Хотелось только одного – согреться. Вернуться в свое уютное воображение…
– Я сейчас возьмусь этими ладонями за твои нежные полные сиськи, сожму их так, чтобы грибы полопались к чертовой матери. Остались на твоей белой коже, – распылялся кривоногий. – Я хочу измазать тебя грибной сукровицей. Чтоб почувствовала перед смертью, каково это. Каково приходится нам жить с вами, терпеть вас, мириться…
Бородач молчал. Ей казалось, что она уже видела его глаза.
Внезапно ее сознания коснулось что-то. Далекая затаившаяся мысль.
Она поняла, что это – Город. Старый забытый Город. Он не хотел, чтобы она умирала. Потому что кукушка была из тех старых существ, которые появились из болот и забрались в артерии города в дни, когда Город только строился. А он ценил старую дружбу. Он помогал друзьям и поэтому собрал остатки сил, запустил импульс по кишкам-канализациям, от сердца к этому забытому всеми стыку старых панельных домов.
Кривоногий внезапно поскользнулся – или что-то под его ногой пришло в движение – и начал заваливаться вперед, выставив руки.
Ей в объятия.
Она рванулась к нему, прыгнула, ударила головой в грудь, зашипела, вцепилась острыми клыками в лицо, вырвала клок щеки, сплюнула, укусила снова!
Кривоногий закричал, попытался оттолкнуть, упал на бок.
А она навалилась сильнее, переворачивая на спину, прижимая коленями к асфальту, ухватила зубами холодный влажный нос, сомкнула челюсти, почувствовала, как ломается хрящик, как трещит кожа, а рот наполняется божественно-теплой кровью. Руками, пусть даже и связанными, крепко ухватилась за пальто, разодрала когтями, вырвала пуговицы, погрузилась в теплоту тела – глубже! – под кожу! – ломая ребра, добираясь до сердца!
Кривоногий засучил ногами, закричал на изломе, до хрипа, и стих. Прошло секунды три или четыре. Она умела убивать быстро.
Кровь темными струйками растеклась по снегу, подобралась к ногам бородача.
Кукушка подняла голову, разглядывая охотника. В руке его болталась открытая ловушка.
– Я знал, что это произойдет. Зря он напросился, – пробормотал могучий человек с пронзительно знакомым взглядом.
Она уселась на теле кривоногого, скрестив ноги, и быстро-быстро перегрызла веревки на запястьях. Разгоряченное тело какое-то время не будет чувствовать холода. Быть может, кукушка успеет убраться подальше, в тепло. Пусть голодная, с бурлящей Силой в горле, но – живая. Хотя едва ли к ней применимо это понятие. Скорее бы подошло – немертвая.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь. Оценивали шансы. Потом он бросился вперед, взмахнув ловушкой. Она увидела, как под ногами бородача внезапно вспухла мостовая и провалился асфальт. Это Город! Милый, добрый Город! Сосулька сорвалась с карниза и с тяжелым звоном разбилась на осколки между охотником и кукушкой. Бородач, успев сделать несколько шагов, отпрыгнул в сторону, ловушка выскользнула из его руки.
Она тоже прыгнула, хотела ухватиться за стену и заскользить, как в былые времена, вверх, к крышам и звездному небу, но без поддержки грани между настоящим и воображаемым лишь содрала кожу о морозные бетонные плиты и упала.
У нее перехватило дыхание. Из темноты крыш сорвалась новая сосулька, рассекла воздух и впилась в бедро. Кукушка зашипела от боли, забилась в судорогах, перевернулась на живот и поползла на руках в сторону дороги. Прочь из этого проклятого закоулка! Быстрее! Быстрее! Приподнялась, хромая, заметила бородача. Он сидел у противоположной стены. Что-то с ним было не так. Кукушка не успела понять, что именно.
– Не уходи! – внезапно попросил он. – Подожди! Останься хотя бы на несколько минут!
От неожиданности она остановилась. А бородач уже рылся в одеждах, вытащил сначала карандаш, затем потрепанный блокнот. Торопливо пролистал, косясь на кукушку, и вдруг начал рисовать. Бегло и размашисто.
Она увидела, наконец, что ноги бородача неестественно вывернуты, сломаны. Пот крупными каплями катился по его лбу и щекам. Глаза лихорадочно бегали – от блокнота на нее, с нее на блокнот.
– Мне тебя никогда не поймать, – бормотал рыжебородый. – Вот невезуха. Неуловимая ты какая-то. Единственная в своем роде. Ты одна осталась, кого я никак не могу нарисовать. Я пытался, по памяти, после той ночи, в детстве, но ничего толкового не получалось. Понимаешь, это как наваждение. Мне нужно нарисовать вас всех. А то в голове свербит, не дает успокоиться. Эти мысли, мысли… я спать не могу нормально, потому что как только закрываю глаза, сразу вижу кого-нибудь из вас… Подожди еще несколько минут. Не уходи, пожалуйста. Сделай мне новогодний подарок. Ты же это можешь. Пусть хотя бы так, мимолетом. Я не буду тебя ловить больше, если позволишь, если не уйдешь сейчас, хотя бы…
Год назад они сидели с отцом в небольшом кафе. Отец заказал на двоих вишневое пиво и гренки с сыром, а затем сказал:
– Иногда мне кажется, что все мы уже давно заражены. Эти существа, муравьи из-под палатки, нас одолели. Искусали всех вокруг. А мы настолько привыкли, что расчесываем места их укусов и получаем какое-то дикое удовольствие от процесса. Не замечаем, что должно быть по-другому. Нам кажется, что это и есть норма, да?
– У тебя есть странности, – подумав, сказал бородач, который рядом с отцом всегда ощущал себя десятилетним пацаном. – Ты всю жизнь посвятил охоте на этих существ. И постоянно изобретаешь все новые ловушки. Иногда тебя нет несколько недель. Сидишь в гараже и паяешь, собираешь, скручиваешь.
Отец постучал себя пальцем по виску.
– У меня в голове есть идеи насчет той или иной ловушки. Я не могу спокойно спать, пока не воплощу их в жизнь. Если уж люди с большой земли не помогают больше, то приходится справляться самим.
– А я рисую мертвых существ. Четыреста двадцать пять рисунков.
– Я знаю людей, которым кажется, что червонные пятна на лице им очень идут. А кое-кто уверен, что он призрак, и поэтому бродит голышом по ночным улицам. Это ли не странности, которые мы видим, но предпочитаем не замечать? Кто-то ими, быть может, гордится…
Бородач глотнул холодного пива.
– Думаешь, мы проиграли?
Отец был уже очень стар. Руки его тряслись, глаза подслеповато щурились. Если он что-то и проиграл, так это борьбу с жизнью.
– Тут нет проигравших или победивших, – сказал он. – Мы просто подстроились. Каждый из нас.
Через несколько месяцев отец тихо умер у себя в квартире. Бородач пришел туда через несколько дней после похорон и обнаружил, что две комнаты их трех почти полностью завалены разнообразным хламом. На каждом куске кирпича, листе железа, на ржавых запчастях от старых автомобилей, на остатках кофемашин, деталях от микроволновок были приклеены листы, аккуратно завернутые в куски целлофана. На листах отец от руки записывал номер детали, инструкции и область применения. Наверное, чтобы собрать из всего этого новые ловушки, отцу бы пришлось потратить еще десяток таких же долгих и насыщенных жизней.
– Постой, – шептал бородач, пока карандаш дрожал в его руке, перебрасывая на лист то, чего никогда бы не увидел ни один человек.
Она, застывшая под светом фонаря в нескольких метрах от спасительной дороги, внезапно вспомнила, где раньше видела эти глаза.
Глаза ребенка, прислонившегося к окну, открывшего рот, выдохнувшего на стекло.
Она успела передать ему крохотную частичку силы. Не надеялась на большее, потому что торопилась. Увидела, как в комнату ворвался отец, подхватил мальчишку подмышки, отволок от окна и резко задернул шторы. Отец не видел кукушки, это было не в его силах. Он мог лишь чувствовать.
А сейчас в голове рыжебородого великана росли и развивались птенцы. Питались его воображением. Набирались сил. Еще несколько лет, и они окрепнут, выберутся на свободу и отправятся на поиски своей матери. А пока они будоражили его сознание. Подогревали.
– Не уходи! Еще пару минут! – просил рыжебородый без особой надежды.
Она отвернулась и доковыляла до канализационного люка, подцепила коготками, отодвинула крышку. В лицо дыхнуло влажным теплом.
– Ты хотел пообщаться со мной, – прошептала кукушка. – Вот она я, принимай. У нас будет много времени пообщаться, пока зализываю раны.
Город вздрогнул от удовольствия. Дрожь эта пробежала по всем без исключения домам, сорвала с крыш комья снега, заставила гулким перезвоном отозваться окна.
А потом Город принял ее в свои объятия. Он был доволен. Он был горд собой.
Наконец, есть возможность поведать кукушке множество интересных историй. Эти существа имели привычку быстро появляться и так же быстро исчезать в своих болотах, норах и сопках. Город никогда не успевал с ними пообщаться. А тут такая удача!
Конечно, он расскажет об охотниках, о больных и психически неуравновешенных. О детишках, что боятся выглядывать в окна в канун Нового года. У него в запасе миллион историй. А еще есть главный секрет. Его любимый.
Он расскажет кукушке, что государство давно распалось, что завод атомных подлодок уже никому не нужен, что Город стоит здесь, забытый всеми, несколько десятков лет. Дороги к нему замело, линии электропередач оборваны, память о нем стерта. Один из десятков заброшенных городков по всей стране, ставших в одночасье никому не нужными.
Она спросит: кто же тогда все эти люди? Кто тут живет?
Он ответит: никто не живет.
Физически все давно умерли, замерзли, сгинули. Все дело в воображении. Вы воображаете людей. Люди – вас. Так и зарождается жизнь среди зимы и сопок, вопреки всему, уже не первый десяток лет. Нет никакой грани между настоящим и воображаемым. Осталось только второе. А в настоящем – дряхлеющий, умирающий Город, питающийся самой главной иллюзией, выкармливающий своим сознанием тысячи странных существ, обитающих здесь.
Раньше этот секрет хранила Природа. Теперь – Город. Кто знает, что произойдет дальше?
Если какому-нибудь случайному искателю приключений доведется оказаться здесь, он увидит только пустые панельные пятиэтажки, сугробы вместо дорог, заброшенные кафе, заводы, ДК «Современник», почтамт… Он пройдет городок насквозь за каких-то полчаса и не найдет ничего интересного. Если только не остановится, чтобы развести костер. Не привлечет своим дыханием, или светом, или воображением случайное существо… новогоднюю кукушку, червонного червя, морозного хулигана. Тогда ему придется остаться здесь. В Городе. Навсегда.
А уж Город подберет ему воображение по душе.
♀ Сердце Города
Кошмар всегда начинался с того, что Мирилл вдруг чувствовала непреодолимую потребность следовать за каким-либо человеком.
Сегодня это был парень с белыми дредами. Она увидела его в узком переулке между пекарней Ханга и набережной, прямо напротив парикмахерской. Он стоял и разглядывал объявление о найме, а у нее уже появилось То Самое Чувство.
Жжение на губах и томление, будто в кости накачали подогретого воздуха.
Парень внимательно изучил объявление, затем нырнул в парикмахерскую. Мирилл облокотилась на парапет и уставилась в сторону залива, жмурясь от сырого ветра. Серо-голубая вода была подернута мелкой рябью, и в ней кляксами расплывались искаженные очертания облаков. Когда часы на другой стороне залива отзвонили четверть восьмого, парень наконец-то выскочил из парикмахерской. Хозяйка вышла проводить его на порог – сутулая темнокожая дама с чудовищным шиньоном. Мадам Шиньон и белобрысый остались, очевидно, довольны друг другом, по крайней мере Мирилл отчетливо разглядела в воде проплывающую мимо улыбку, а в голове завертелось настойчивое «завтра к восьми, завтра к восьми, не опаздывайте, пожалуйста».
Но к тому времени план уже почти оформился, а трещинки в уголках губ раскровились от муторного беспокойства.
Парень прошел мимо, не обратив на неё внимания – вниз, по набережной, явно собираясь свернуть потом куда-нибудь типа Лайт-Кросс или Уэрсби, где лепились друг к другу самые дешёвые хостелы и отели с почасовой оплатой. Выдержав классические сорок шагов, Мирилл отлепилась от парапета, накинула капюшон толстовки и двинулась за незнакомцем – руки в карманах, плечи ссутулены, как у тысяч бесполых подростков этого Города и других.
«Сегодня должно быть легко, – подумала Мирилл, машинально высчитывая разницу в росте и весе. – Не то что с тем увальнем в прошлом месяце. Вот тогда пришлось потрудиться, да…»
Белобрысый свернул на Уэрсби. Мирилл с облегчением выдохнула и шмыгнула в подворотню, срезая путь. Конечно, был риск, что парень застрянет в одном из хостелов в самом начале улицы, но Город обещал, что нет.
На фруктовом развале между переулком Карбиш и Уэрсби она набрала в здоровенный бумажный пакет рыжих-рыжих апельсинов с вялыми листочками, расплатилась с Бриджит мелкой монеткой и зашагала вниз по улице.